тражах за последние годы я прошел между Сциллой и Харибдой и подавил очаги огня, вспыхнувшие в отношениях между государствами. Но кое-кто высказал традиционное сомнение: вправе ли Россия получить премию мира. После чего комитет отложил окончательное решение, но оставил мое имя, так сказать, витать в воздухе. Не знаю, насколько официально или по-домашнему они действуют. Я представляю себе, что, по сравнению с нашим сенатом или даже думскими комитетами, совсем без церемоний и свободно. Ну, на заседаниях у них журналистов все-таки, может быть, и не было. Но тогда они решили впятером пересечь площадь перед парламентом и пойти в ресторан пообедать. Или бог его знает, возможно, они с самого начала обсуждали вопрос в ресторане. И я представляю себе, когда было заказано пиво, за их столом появился, скажем, господин главный редактор «Афтенпоста». Меня могли назвать там только как кандидата. Но газетчики часто предвосхищают события. Тем более в таких странах, где они почти ни за что не отвечают. И в каких-то газетах Христиании наутро напечатали мою фамилию. И уже не как кандидата на премию мира, а как свежеиспеченного лауреата. На следующий день газета могла это опровергнуть, а могла и не опровергнуть. Комитет, разумеется, прочел это преждевременное сообщение и, возможно даже, потребовал опровержения. И на следующем заседании — не знаю, с испуга или самим себе назло, — присудил премию все-таки двум швейцарцам, Дюкомюну и Гобату. Но газетное сообщение о моей премии должно было сохраниться во всех самых крупных библиотеках мира. И через некоторое время на другой стороне земного шара повстречалось мне одетым в куда более солидный костюм. Да-да.
Когда русская делегация в августе 1905 года прибыла в Портсмут, нас считали в некоторой мере гостями президента. Городской голова Портсмута дал в нашу честь небольшое дине. Думаю, что точно такое же он дал через несколько дней в честь японцев. На нашем дине, происходившем в местном казино, представитель государственного секретаря произнес в нашу честь приветственную речь. Для этого он получил из каких-то источников данные о Витте, Розене и обо мне. Витте он приветствовал как самого заслуженного обновителя российской экономики (ну с этим в какой-то мере можно и согласиться, не так ли). О Розене он знал что сказать, что тот большая надежда русской дипломатии и новый русский посол в Соединенных Штатах (первое, конечно, абсурдно, второе совершенно справедливо). Обо мне он сказал слово в слово следующее: здесь, в этом зале, мистер Мартенс не нуждается, чтобы его представляли. Если мы вспомним, что он один из тех троих, которых Европа удостоила своей знаменитой Нобелевской премии мира.
Опять эта роковая ошибка поставила меня в неловкое положение, Не мог же я из-за стола крикнуть представителю государственного секретаря: «Не путайте, сэр!» Тем более что он продолжал говорить, и уже не обо мне, а о глубоком стремлении правительства России к миру, и мое возражение могло бы серьезно повредить этому утверждению. Во всяком случае, все застольное общество, как американцы, так и наши, бросали на меня удивленные взгляды, и, должен признаться, какое-то мгновение я и сам был очень удивлен. И я подумал: что же это означает?! Разве нынче они уже в августе присудили премию мира? Обычно, насколько мне известно, это происходит в конце года. Неужели в этом году они почему-то сделали это раньше — и действительно присудили мне, а я еще об этом не слышал?!
Господин представитель государственного секретаря продолжал говорить, теперь уже о заслуживающем благодарности участии президента Рузвельта в осуществлении того полного надежд начинания, на пороге которого мы все стоим, и Витте с бокалом шампанского в руке иронически буркнул мне:
— Видите, Федор Федорович, за границей вам везет больше, чем дома. Здесь Нобелевская была бы вам обеспечена. Если бы ее давали американцы…
После всех речей мне пришлось отвечать на удивленные вопросы своих и поздравления некоторых американцев и опровергать. «Господа, здесь произошло недоразумение. До сих пор я слышал только, что несколько раз обсуждалась моя кандидатура». Но когда я обратил внимание представителя государственного секретаря на его ошибку (мне невозможно было этого не сделать!), то этот рыжий ирландец с зелеными глазами зубоскала посмотрел на меня и сказал:
— Сэр, я не имел дела с русскими. Я не знаю их характера. И я не понимаю, с чем я столкнулся в вашем лице: с европейской скромностью или с азиатской сверхкритичностью?
— Простите, не понимаю.
— Ну, то, что вы скрываете свои достижения, — как это назвать?
Жестом он подозвал молодого чиновника из американцев и дал ему какое-то распоряжение. Через три минуты тот вернулся с солидной энциклопедией. Не помню, чье издание. С томом на букву «М» год назад появившегося в Нью-Йорке лексикона. В нужном месте было заложено. Представитель государственного секретаря открыл книгу и поднес ее к моим глазам. Я прочел:
MARTENS, Frederic Fromhold de (Russ. Fyodor Fyodorovich Martens), Russian jurist and diplomat: b. Parnu, Estonia, Aug. 27, 1845. He was educated at the University of St. Petersburg, where he is from 1873 professor of international law. Entering the Russian ministry of foreign affaires in 1868, he became legal adviser to the foreign office and represented the government at many international conferences, including the Le Hague peace conference 1899. A recognized authority of international law and a skilled arbitrator, he was awarded the Nobel Peace Prize in 1902. His best known published works are[112]… И еще четыре или пять строк, которые я не стал читать.
Он победоносно смотрел на меня. Что я мог ему ответить? Что мне было сказать ему по поводу европейской сдержанности или азиатской сверхкритичности? Может быть, прежде всего, что я не русский? Но я и не немец. Что мои предки живут по крайней мере две тысячи лет в Европе, но что моя сдержанность не от Европы, а — откуда? — по-видимому, от больших лесов? Нечто похожее в уместных случаях я говорил о себе. Не всегда. Даже редко. Но все же. А здесь, сейчас, то есть там, в тот момент… для чего? По поводу странной ошибки в его энциклопедии? Я сказал, улыбаясь:
— К сожалению, это все-таки ошибка. Но будем надеяться, что пророческая. Благодаря которой ваше сегодняшнее дружеское утверждение по крайней мере в будущем станет правдой.
Ирландец расхохотался:
— А все-таки русских я не понимаю!
Мне кажется, что он мне не поверил и продолжал думать, что я утаил свою премию из какого-то недоступного пониманию американцев, но присущего русским удовольствия отрицания и притворства.
Но пророчество ирландца не нашло подтверждения до сего дня.
В 1903-м они дали премию Кремеру. 1904 год был вообще неблагоприятным для русского кандидата из-за войны. Кроме того, — ну, я не стану этого скрывать, так что тем меньше я нуждаюсь в господине Водовозове для восстановления истины, — своей статьей я сам в какой-то мере уменьшил свои шансы. В Лондоне и Париже ее комментировали тоже в духе Водовозова. Что, однако, ни в малейшей степени не должно оправдывать Водовозова!
Мда-а. В 1904 году премию мира получил Институт международного права. Членом правления которого я состою уже много лет. Мне говорили, что в комиссии, между прочим, было сказано: если мы по понятным причинам не можем в этом году присудить премию Мартенсу, так дадим ее его институту, потому что Мартенс один из самых ведущих его членов. Говорилось ли так, я не знаю. Но это бы не было неправдой.
В 1905 году моя роль в Портсмутском договоре прибавила мне много очков. Несмотря на скандальные обстоятельства. Но в то же время события в России опять сделали русскую кандидатуру невозможной. И премию выиграла госпожа фон Суттнер с ее романом. Посредственное произведение, нужно сказать, это ее «Die Waffen nieder!»[113]. Ну да ведь не литературную премию она за него получила… И когда же роман появился? Если не ошибаюсь, в 1889-м. Это значит, что мир шестнадцать лет его высиживал, прежде чем принял к сведению… А в 1906-м премию получил Теодор Рузвельт. За что? За заключение нашего, моего Портсмутского договора. То есть за способствование ему! Вполне возможно, что энциклопедии говорят (но я только что показал, какого они заслуживают доверия!), может быть, они говорят сейчас: он получил ее за многосторонние ревностные мирные начинания. Они не могут сказать, что он получил премию мира за бурное строительство американского военного флота, за свои гусарские проделки на Кубинской войне во главе эскадрона, который он за собственные деньги навербовал и снарядил. Нет, нет, в будущем будут говорить: Рузвельт получил Нобелевскую премию мира за помощь при заключении Портсмутского договора, то есть за помощь японцам, Витте и мне… Кстати, даже инициатива его участия в качестве посредника исходила не от него. Об этом его просил Комура.
А с Нобелевской премией мира дело, в общем-то, обстоит так и по-другому быть не может: лауреаты ее трех типов. Во-первых: донкихоты-идеалисты, подобные Дюнану. Большей частью беспомощные, странные, смешные, но безгранично преданные своему делу. Во-вторых: политики у власти а ля Рузвельт. Они говорят о мире только до тех пор, пока это отвечает их пан-американизму или все равно какому изму. И тут же с криками радости идут на войну, если их «изм», по их мнению, этого требует. Люди, для которых мир на самом деле дело второстепенное или даже третьестепенное. Готовые каждую минуту пожертвовать им ради своих первостепенных политических целей. Хотя бы во имя его защиты. И еще третий, промежуточный тип: теоретики, в то же время связанные с установлениями. Такие, как я. Которые отчасти идентичны со своим правительством, а отчасти — со своими идеями. А по причине неидентичности их правительства с их идеями внутренне расколоты. Тем сильнее расколоты, чем более своекорыстное правительство они представляют. Что касается самодержавного правительства, то об этом говорит само название… Люди, главное усилие которых направлено на то, чтобы и от себя и от мира свое раздвоение скрывать…