Возможно, вы слышали об искривлении трехмерного пространства. Тогда совсем нетрудно представить себе такой изгиб, при котором точка — пусть для ясности этой точкой буду я сам — сместится во времени, скользнет по его оси. Вперед или назад — это дела не меняет.
Непонятно? Тогда эксперимент на пальцах. Упростим все до предела, пусть будет не трехмерное, а двухмерное пространство, скажем лист бумаги. Нарисуем на нем две пересекающиеся линии, оси координат, и в любом месте поставим точку. Эта точка — я в двухмерном пространстве. Или вы, если так будет понятнее. А теперь приставим к началу координат спицу и проткнем ею бумажный лист насквозь. Острие спицы укажет то направление, в котором Движется время. Но попробуйте смять произвольным образом нанизанный на спицу бумажный лист, и вы увидите, что точка, которой вы себя обозначили, оказалась уже впереди прежнего положения, то есть в будущем. Или, с той же вероятностью, позади, в прошлом.
А это как раз мой случай.
Конечно, тут было редчайшее стечение обстоятельств, уникальное взаимодействие полей, которое мне не объяснить и тем более не показать на пальцах, как фокус со спицей. Надо дождаться Дока — он что-нибудь придумает. Но если такое может в принципе случиться, то почему не сейчас и отчего не на Тверском бульваре?
А на бульваре все шло своим чередом. Я прибегал не первым, но среди первых, болтал с ребятами, и они называли меня уже забытым мною школьным прозвищем — Батон, потому что и тогда я очень любил белый хлеб с яблочным мармеладом, и Четэри покрикивала на меня, когда я пытался сделать ускорение на финише: "Коленочки, коленочки выше! Руками работай!"
Я научился не вываливаться сразу после финиша из старого времени и несколько минут оставался с ребятами; для этого достаточно было не двигаться резко и не менять своего места в группе. Вел я себя, впрочем, не совсем естественно: смеялся чуть громче, чем нужно, и старался не встречаться глазами с той девочкой, только изредка и на мгновение бросал на нее взгляд. У нее было мягкое круглое лицо и очень светлые легкие волосы, а цвет глаз я не мог рассмотреть, — наверное, серые или зеленые. Подойти поближе я не решался. Может быть, боялся, что, сделав шаг к скамейке, я так и останусь в прошлом, что воронка времени засосет меня и я не смогу выбраться на поверхность, в мои естественные дни…
Что же, собственно, пугало меня? Чем плохо попросить убежища в собственной юности, пройти заново лучшую пору жизни, вступить в зрелость, не повторяя совершенных когда-то ошибок, и достичь пятидесятилетия во второй раз — с удвоенной мудростью?
Да, я не избежал такого искушения. Но Санька Карюхин был впереди, и Четэри говорила мне не раз: "Ты не бегун, ты борец. И тысяча метров не твоя дистанция".
Каждый должен использовать шансы на своей дистанции. Моя пройдена больше чем наполовину, и поздно уже возвращаться к старту. Поздно и нечестно. Второй раз прокручивать свою жизнь, лавируя и подстилая соломку на то место, где упадешь, — в этом есть что-то нечистое, верно?
Впрочем, размышляя таким образом, я скорее отстаивал свои нравственные принципы, нежели принимал решение — остаться или вернуться. Ибо как я ни старался, но через пять, от силы через десять минут неизменно вываливался из мальчишеского прошлого и оказывался напротив сквера с безумными часами. Это случалось от чьего-то громкого выкрика, от резкого поворота головы, от того, наконец, что я чувствовал на себе взгляд светловолосой девочки.
Тверской бульвар без шашлычной и "Новостей дня" терял сразу немного красок, но, наверное, не потому, что это здание так уж украшало его, — просто с возрастом восприятие у каждого становится менее острым. Ноги мои тяжелели, но я все же старался не идти обратно пешком, а пробежать по аллее хотя бы сотню-другую метров. И всегда впереди маячил высокий худой мужчина с большой лысиной. Он бежал упругим, пружинистым шагом, в нем угадывался бывший спортсмен, притом хорошего класса.
С некоторого времени по дороге домой я стал встречать на аллее моложавую женщину, подтянутую, с очень светлыми волосами; мне казалось, что она как-то по-особому провожает меня взором. Иногда она прохаживалась по аллее, иногда сидела с вязаньем на скамейке. От свежих ощущений прошлого мне становилось беспокойно и грустно, хотя я и понимал, что возможность совпадения ничтожно мала, и все мои сверстники давно разъехались кто куда, и так много на свете женщин с легкими светлыми волосами…
Моя жизнь, прежде полная событиями, приобрела некоторую монотонность. Что ни день, я скатывался по искривленному желобу в собственное прошлое, в одно и то же время и место, подмечал мелкие перемены, происходившие у памятника Пушкину, и ждал, волнуясь, когда же что-то изменится решительным образом. Впрочем, я не подгонял события — ведь время в юности медленное и сладостно тягучее, какой была исчезнувшая неведомо куда конфета "коровка".
Был уже конец августа, и первые желтые листья падали на аллею, когда наступил наконец мой час — тот самый, ради которого я день за днем выходил на бульвар. Полнота больше не тревожила меня, но чего-то мне не хватало — может быть злости, как говорила Четэри, — и я был этому рад, потому что любая злость мне претит, даже спортивная. Если мой час и настал, то иное чувство было тому причиной. Я не хочу называть его, потому что боюсь высокопарности, знаю только, что со злостью оно не имеет ничего общего.
Впервые за последнее время выдался пасмурный день, к вечеру прошел мелкий дождь, и от теплого асфальта поднимался пар. Когда в середине бульвара я привычно вбежал в свое детство, там пронзительно пахло теплыми мокрыми листьями. Как всегда, я увидел впереди худую спину Сани Карюхина в пропотевшей голубой майке. Саня бежал, как автомат, ритмично переставляя ноги, и руки его ходили, будто шатуны, взад-вперед, прижатые к худым бокам. Запах листьев бил мне в ноздри, пар стелился над землей, сзади раздавался топот десятков ног, и в это мгновение я вдруг ясно почувствовал, что могу догнать Карюхина. Эта дистанция будет моей, хотя бы один раз в жизни, пусть я и не умею как следует поднимать коленки и ноги у меня тяжеловаты для бега.
Я обгоню Карюхина, и не со злости, не от обиды, не от зависти. Раз в жизни, но обязательно обгоню. Надо только перетерпеть.
Я рванул, как будто бежал стометровку. Казалось, что Карюхин остановился, а я медленно, преодолевая могучее сопротивление, сокращаю расстояние между нами, сжимаю разделяющую нас пружину. Сердце колотилось неистово, воздуха не хватало, но я смял эту воображаемую пружину и отбросил ее прочь.
Саня оглянулся, увидел меня за спиной и попытался сделать рывок, но я уже поравнялся с ним, и мы бежали локоть в локоть, иногда задевая друг друга. Должно быть, я потратил слишком много сил, обогнать Карюхина не удалось, и он стал уходить от меня — на полшага, на шаг…
— Еще немножечко, еще капельку! — кричал Четэри в свой рупор. — Толчковой порезче!
Она кричала это мне, а не Саньке — ведь всегда невольно болеют за тех, кто слабее, кто выигрывает не по прогнозу, а вопреки ему. И я пытался толчковой порезче, нажимал еще капельку, еще немножечко. Я не имел ничего против Карюхина, но я слышал Четэри, видел перед собой глаза той девочки так близко, как не видел никогда, и понял, что они все-таки серые, а серый цвет издалека всегда трудно разглядеть, но тут они были совсем рядом, чуть удлиненные серые глаза, которые смотрели на меня с надеждой.
Наваждение прошло мгновенно. Я тряхнул головой, посмотрел вперед — и никого не увидел. Карюхин был у меня за спиной. А прямо перед глазами были бронзовые ноги Пушкина.
Дальше все было не так, как мне виделось в мечтах.
Я не подошел к ней. Она сама встала со скамейки, посмотрела на меня в упор и тихо сказала:
— Наконец-то. Я так рада. Ты здорово бегаешь.
— Спасибо, — ответил я и замолчал беспомощно. Не знал, что еще сказать. Волна радости накатила на меня и подняла на свой пенный гребень. Наверное, я сделал какое-то неосторожное движение, может быть, просто это было движение души, я подался навстречу девочке, кажется, хотел спросить у нее имя, только и всего, но пенный гребень опрокинул меня и вышвырнул на Тверской бульвар моих зрелых лет, без Пушкина и всего прочего, что осталось там, далеко, в детстве.
Но странное дело — впервые за все это время я не чувствовал усталости, словно и не пробежал километр, да еще быстрее Саньки Карюхина. Волна, которая выкинула меня на берег, теперь толкала, несла, и я побежал от площади размашисто и свободно, не сожалея о том, что пришлось вернуться в настоящее. "Наконец-то", — сказала она, и ее чувство радости передалось мне. Так легко я никогда не бегал.
Впереди появилась худая спина лысого бегуна, того самого, которого я видел здесь и прежде. Любопытно было бы заглянуть ему в лицо, и я без особых усилий побежал быстрее. Обогнав лысого на несколько метров, я оглянулся. Он смахивал на Саньку Карюхина, хотя, конечно, кто может поручиться…
Я помахал мужчине рукой, он улыбнулся и ответил мне тем же жестом. Мне подумалось, что и в Саньке не было никакой такой особой злости, просто он бегал лучше меня, вот и все.
Когда до Тимирязева оставались считанные метры, на аллею вышла светловолосая женщина с сумкой, из которой торчали спицы с начатым вязаньем. Женщина выжидающе на меня посмотрела. Я остановился.
— Как красиво вы бежите, — улыбнувшись сказала она. — Я часто вижу вас здесь.
— А вы, наверное, хорошо вяжете, — ответил я. — Для меня тайна за семью печатями.
Женщина засмеялась:
— Завтра я буду сидеть на этой скамейке и довязывать шапочку.
— А я завтра буду бегать. И, если хотите, научу вас. А вы меня — вязать.
— Значит, до встречи, — сказала она и опять засмеялась.
И я отложил до завтра разговор, так странно начатый тридцать с лишним лет назад. Я боялся этого разговора. Между нами была тонкая, едва ощутимая грань, которую невозможно перейти и так легко смять одним-единственным неосторожным словом. "Завтра, — думал я, шагая к дому. — Что значит один день? Завтра".