– Здравствуйте, товарищи! – воскликнул он, приблизившись к местным.
Заметив незнакомца с камерой, рыбаки напряглись. Были они до смешного похожи друг на друга – все небольшие, лет около пятидесяти или чуть старше, морщинистые и бородатые. В разной, но одинаково плохонькой одежде, рыбаки казались едва ли не братьями.
– Здравствуйте, – неуверенно ответил Привезенцеву один из них, в старой поношенной куртке темно-зеленого цвета. – А вы чего тут снимаете?
– Да разное, – пожал плечами Владимир Андреевич. – Здесь в основном – природу.
– Снимайте-снимайте, – сказал другой рыбак, с хриплым низким голосом. – Пока есть что снимать.
– Вы это о чем? – спросил режиссер.
– О комбинате бумажечном, о чем же еще? – вставил третий, поглаживая обтянутый тельняшкой живот. – С него такая отрава льется, что тут скоро все попередохнут…
– То есть он прямо в озеро сбрасывает отходы, этот комбинат?
– Ну, мы не знаем наверняка, – украдкой показав товарищу кулак, ответил первый, тот, что был в зеленой куртке.
– Да чего не знаем-то? – обиженно воскликнул третий. – Сам видел, когда под ним сидел! Там трубы прям на воду выходят, и с них прямо в озеро льется!
– Да хорош городить! – вклинился в ссору хриплый.
– А никто и не городит! – возмутился третий. – Я лично видел, как через час после одного выброса рыба повсплывала!
– Да прям через час?!
– Ну!
– Баранки гну! Не было такого, сочиняешь тут!
– А вот и было!
Привезенцев продолжал снимать.
«И почему же в телевизорах говорят не про это, а про наше ралли? Разве оно важней, чем комбинат, отравляющий Байкал?»
В последние годы у Владимира Андреевича зародилась мысль, что страна медленно, но верно меняется к лучшему, и только Сахалин, ввиду отдаленности, до сих пор запаздывает. Однако по мере того, как туристы продвигались с азиатского востока Союза к европейскому западу, ситуация ничуть не менялась.
«Пока, конечно, рано судить… но увиденное, увы, не радует совсем…»
– Владимир Андреевич! – вдруг донесся до ушей режиссера голос Рожкова. – Владимир Андреевич!
Рыбаки разом смолкли. Привезенцев вздрогнул и, нехотя обернувшись через плечо, увидел, что прихвостень Лазарева идет прямиком к ним.
«Он что, следил за мной?..»
– Что случилось, Геннадий Степанович? – спросил Владимир Андреевич.
– Не подскажете, что вы тут снимаете? – осведомился Рожков.
– Да так… – замялся режиссер, но неугомонный рыбак в тельняшке и тут не смолчал:
– Я ему, уважаемый, про комбинат рассказывал, байкальский! Про то, как с него отрава в озеро льется!
Лицо Рожкова окаменело.
– Замолкни, – склонившись к уху не в меру говорливого товарища, прошипел хриплый.
Он, судя по всему, первым понял, что перед ними – не обычные туристы.
– Спасибо, что поделились, товарищи, – холодно поблагодарил рыбаков Геннадий. – Давайте отойдем, Владимир Андреевич?
– Давайте, – нехотя ответил Привезенцев.
Он примерно представлял, что за разговор им предстоит, и хорошо понимал – избежать его не получится.
Однако Рожкову все равно удалось его удивить.
– Не сочтите за наглость, Владимир Андреевич… но я настоятельно рекомендую передать мне пленку, на которую вы сняли ваш разговор с этими… гражданами, – сказал он, пристально глядя на Привезенцева.
– Что? – не поверил своим ушам режиссер. – Зачем вам она?
– Хочу лично показать ее Михал Валерьевичу. Вы же сами видите, какое дело серьезное – отравление озера Байкал! Уверен, Михал Валерьевич это без внимания не оставит и направит пленку, куда следует – для инициации расследования, так сказать…
«Ага, твой Михал Валерьевич направит… в мусорную корзину».
– Для нашего фильма эта запись все равно непригодна, – продолжил Рожков. – Мы же с вами о хорошем рассказываем. Вдохновляем людей на подвиги, а не выбиваем у них почву из-под ног, образно выражаясь, так ведь?
Привезенцев медленно кивнул. Он уже понял, что выбора у него нет. Отдать пленку сейчас или оставить ее у себя, послав Рожкова куда подальше – неважно. В первом случае запись передаст Геннадий, во втором – сам Привезенцев, когда Лазарев позвонит ему и попросит.
«А потом еще наверняка пожурит за то, что я его прихвостня отшил… В общем, упираться бессмысленно».
– Хорошо. Забирайте, – нехотя сказал режиссер. – Только я бы хотел, чтобы с ней не только Сергей Викторович ознакомился, но и другие члены горисполкома.
– Я… постараюсь это обеспечить, – выдавил Рожков.
– Что ж…
Медленно, все еще колеблясь, режиссер вытащил пленку из камеры, взвесил ее в руке и нехотя протянул Геннадию. Тот бережно принял «дар» из рук Привезенцева, мигом спрятал за пазуху и совершенно искренне сказал:
– Спасибо за вашу сознательность. Пойдемте, может, к остальным?
– Пойдемте, – нехотя согласился режиссер. – Мне тем более все равно надо новую пленку зарядить…
Геннадий молча кивнул и, развернувшись, пошел обратно к их временному лагерю. Владимир Андреевич, задумчиво глядя себе под ноги, побрел следом за Рожковым. Дорогой раз за разом прокручивал в голове слова Геннадия и дивился, насколько логично и просто тот все обосновал. Мол, я тоже переживаю за Байкал и хочу, чтобы пленка эта не затерялась среди прочих и попала в нужные руки…
«Вот только за этими обоснованиями скрываются, увы, совершенно другие мотивы…»
Владимир Андреевич практически не сомневался, что снятая им беседа с рыбаками так ни на что и не повлияет. Возможно, Рожков даже сдержит обещание и покажет пленку Лазареву, но дальше она не пойдет – зампредседателя просто побоится баламутить воду.
«Как обычно…»
Все оставшееся время привала Владимир Андреевич просидел на берегу, чуть в сторонке от всех, глядя на водную гладь и думая о доме. Удивительно, но даже красоты Байкала на сей раз не дарили привычного успокоения – режиссер видел смутные очертания треклятого целлюлозно-бумажного комбината и с грустью думал, что в ближайшие годы волшебное озеро наверняка превратится в безжизненную лужу.
«Сначала рыба всплывает, потом будут люди… Почему бы и нет?»
– Ты чего такой грустный? – спросил Альберт, когда они после окончания привала рассаживались по своим мотоциклам.
Привезенцев покосился в сторону Рожкова и, убедившись, что Геннадий далеко, вкратце обо всем рассказал. Журналист слушал внимательно, не перебивая.
– Думаешь, не покажет Лазареву? – спросил Альберт.
– Не знаю, – буркнул Привезенцев. – Может, покажет, может, нет. Но, уверен, его действия никак на работе комбината не отразятся.
– Тут ты, к сожалению, прав, – со вздохом согласился журналист.
Он завел «Урал» и принялся надевать шлем.
– Давай напишем статью, как приедем, – перекрикивая рев мотора, предложил режиссер. – Про байкальский комбинат. Про то, как он озеро отравляет.
– Давай, – согласился Альберт.
Они оба чувствовали себя обязанными хотя бы попробовать коснуться этой важной проблемы.
«А на деле ее просто завернут… – подумал Привезенцев. – Как уже не раз бывало… Еще и выговор сделают. С них станется».
От мыслей этих стало еще грустней. И хоть режиссер прекрасно понимал, что жизнь его по общим меркам не так уж и плоха, невозможность говорить то, что думаешь, с каждым днем угнетала Владимира Андреевича все больше.
«Но надо пробовать. Если не пробовать, не получится точно».
«Уралы» и сопровождающая их «Волга» поехали дальше, мимо елей, пихт и кедров, кроны которых раскачивал прохладный северный ветер. Пели птицы, где-то стучал одинокий дятел, а еще дальше, на грани слышимости, куковала кукушка. Она будто отсчитывала, сколько осталось жить озеру – в его нынешнем виде, до того момента, как здешние воды окончательно и бесповоротно отравит своими отходами треклятый целлюлозно-бумажный комбинат.
«Пой подольше, кукушка. Пой подольше… а лучше не смолкай никогда».
* * *
2015
– Добро пожаловать в Иволгинский дацан, или, в примерном переводе на русский, обитель Колеса Учения, приносящего счастье и преисполненного радости, уважаемые путники, – склонив голову и смежив веки, поприветствовал нас молодой бурят в колоритных одеждах служителя культа. – Кто из вас Борис Кац?
– Я, – ответил наш Лама, выступая вперед. – А вы, должно быть, Лама Эрдни?
– Все так, – снова кивнул встречающий. – Рад приветствовать вас в нашей обители. Пройдемте за мной.
Просить дважды не пришлось: вертя головами из стороны в сторону, мы устремились вслед за Ламой Эрдни к самому сердцу Иволгинского дацана – храму-дворцу, в котором находилось тело великого XII Пандито Хамбо Лама Даши-Доржо Итигэлова. Согласно преданию, в тысяча девятьсот двадцать седьмом году этот верный слуга Будды собрал вокруг себя учеников, принял позу лотоса и дал наставление: «После того, как закончится наша сегодняшняя медитация, поместите мое тело в саркофаг и откройте его не ранее, чем через семьдесят пять лет». Затем Итигэлов начал читать молитву, название которой по-русски приблизительно может означать «благопожелание для умершего». Ученики один за другим подхватывали строки этой молитвы и читали ее до тех пор, пока Хамбо Лама, погруженный в состояние медитации, не достиг высшего буддийского блага – ушел в нирвану.
Следующие семьдесят пять лет обитатели дацана терпеливо хранили саркофаг, не предпринимая никаких попыток вскрыть его раньше оговоренного срока.
И вот 10 сентября 2002 года пришло время для эксгумации. Вскрыв саркофаг, буддисты обнаружили в нем тело человека в позе лотоса. Удивительное дело, но, хоть живым его назвать было нельзя, мертвым он тоже не казался: мышцы сохранили мягкость, кожа – эластичность, а суставы – подвижность. Буддисты сочли это железным аргументом, доказывающим превосходство духа над телом, однако явление Ламы Итигэлова породило немало теорий вне дацана и вообще буддийского культа. Скептики утверждали, что случайная сохранность тел в мире известна, и таких случаев немало. Химический анализ биообразцов, на который дали добро служители дацана, показал, что Итигэлов применял бромосодержащие растения, и это немного снизило градус всеобщего восторга – ведь общеизвестно, что большие дозы брома угнетают процессы возбуждения, но не подавляют отделы мозга, отвечающие за кислородное дыхание и кровообращение. То есть лама, по науке, не в нирвану погрузился, а в некое подобие анабиоза.