Оказавшись на улице, Ландсберг сразу обратился к Ульяну:
– Как придет в лавочку, скажешь Тимофею, чтобы дал ему, чего попросит – не до безумия, но достаточно. Понял?
– Понял, как не понять, – кивнул Ульян, но к повозке не пошел.
Судя по тому, как он стоял, облизывая пересохшие губы, Чехов решил, что помощник Ландсберга хочет поговорить о чем-то еще. Но Карл Христофорович, не почуяв этого, принялся Ульяна торопить:
– Ну, давай тогда возвращаться, а то перед Антон Палычем неудобно вышло…
– Да все в порядке, – заверил литератор.
– Ничего не в порядке, – сказал Ландсберг. – Давайте, едем…
– Хорошо-хорошо, – спешно выпалил Ульян. – Только про Кольку хотел спросить у вас, про братца моего…
– А, так вот чего ты замер? – хмыкнул Карл Христофорович. – Все, как я тебе уже говорил – через неделю обещают выпустить.
– Неделю… – тихо охнул Ульян.
– Ну а как иначе-то? – пожал плечами Ландсберг. – Ты ж не забывай, что оно все копится. Это в первый раз получилось быстро, а сейчас-то уже второй… На третий и вовсе запрут его, как Соньку, будет знать тогда, как шастать… Ну, давай-давай, не вешай нос! Лучше подумай, как его, оболтуса, наконец вразумить. Едем!
– Вразумишь его, как же… – пробормотал Ульян, но к повозке пошел.
Едва они погрузились внутрь, Чехов спросил:
– Простите мне мое любопытство, но что с его братом? Я так понимаю, он бежал, но был пойман и попал в кандальную?
– Верно понимаете, Антон Павлович, – кивнул Ландсберг.
Снаружи громко гаркнул Ульян, и повозка тронулась с места.
– Николай – это настоящая беда, – продолжил инженер. – На острове ему не сидится совершенно, вечно ищет способы сбежать и, конечно же, вечно терпит фиаско. Я уже с ним не раз беседовал, объяснял, что ничего не выйдет, но его, как мне показалось, слова мои совершенно не убедили. Слышал я от многих, что путался он с госпожой Блювштейн, более известной, как Сонька Золотая Ручка, и, поговаривают, даже замешан был в убийстве лавочника Никитина, но пока это все на уровне слухов и домыслов, коих на Сахалине хватает с лихвой. Другое дело, что я вполне верю в подобное развитие событий – Николай порой кажется мне не умней иного зверя, а звери, как известно, пасуют перед силой. Вот коли б Ульян дозволил мне его палкой отходить, рискну предположить, что дурных мыслей в голове у его братца поубавилось бы…
Он усмехнулся, и Чехов, глядя на собеседника, зябко поежился. Отчего-то улыбка Ландсберга показалась литератору зловещей, пугающей… даже кровожадной.
– То есть вы считаете, можно воспитать кого-то грубой силой? – спросил Антон Павлович.
– Увы, порой это единственный способ, – кивнул Ландсберг. – Вы не подумайте только, что я какой-то изверг…
Он запнулся, громко причмокнул и продолжил, понизив голос:
– Хотя я понимаю, как это выглядит со стороны… учитывая мой приговор, да-с… Но, в общем, вы просто не видели Николая. Готов спорить, у вас мелькнула бы схожая мысль, если бы вы пообщались с ним хоть немного. Кажется, есть в нем что-то доброе, но спрятано оно так глубоко, что и не вытянешь наружу… В общем, Ульян по сравнению с ним – ангел во плоти.
Мишка, до того молча глядящий в окно, тихо хмыкнул. Это не укрылось от Ландсберга.
– Чего смеешься? – шутливо толкнув мальчишку в плечо, спросил Карл Христофорович. – Батюшку твоего нахваливаю, а ты…
«Так Ульян ему отец? – удивленно глядя на Мишку, подумал Чехов. – Никогда бы не подумал… Хотя, с другой стороны, почему бы и нет? Разница в возрасте у них вполне подходящая…»
– А я батюшку моего получше вашего знаю все-таки, – не смотря на Ландсберга, отозвался Мишка. – Вот и смеюсь.
– Ну уж! Точно не такой бес, как твой дядька.
– Дядька… – проворчал мальчишка. – Нужен он, такой дядька, сто лет…
Видно было, что говорить про Николая ему неприятно, и Карл Христофорович не стал мучить парня зазря – вновь повернувшись к Чехову, сказал:
– Пусть с ним, с Николаем. Главное, что Тамара жива. А что в петлю нырнула – так тут, увы, обычное дело. Тем более без кормильца осталась, а на руках – дочурка маленькая… Ну хоть не младенец!
– Что теперь с ними будет? – спросил литератор.
– Кто знает? – пожал плечами Ландсберг. – Не знай я их, решил бы, что поплывут обратно на материк. Но у них там никого нет, так что, похоже, останутся…
Взгляд его стал рассеянным.
– А чем тут можно заняться женщине, вроде Тамары? Где работать?
– Ну, многие в ее случае продают себя, – нехотя сказал Ландсберг. – А иные – и дочерей…
Антон Павлович от такой прямоты слегка опешил. Нет, безусловно, он не сомневался, что на острове есть продажные женщины, таковые, как известно, находятся везде. Но услышать от Ландсберга, что этим ремеслом может заняться Тамара? Или ее дочка, маленькая, хрупкая и светлая? Это попросту не укладывалось у литератора в голове.
– Вижу, вы удивлены и одновременно расстроены, – сказал Ландсберг. – У меня на душе тоже, поверьте, несладко. Но таковы здешние реалии. Я помогу, конечно, и Тамаре, и ее дочери, чем смогу, но мои возможности, увы, тоже не безграничны.
– До чего же нелепая судьба – поехать за осужденным мужем на Сахалин, а потом, лишившись супруга, остаться здесь, потому что больше некуда податься… – угрюмо пробормотал Чехов.
– Поверьте, бывает и хуже, – ответил на это Ландсберг. – А у Тамары, в общем-то, банальная история. Остается надеяться, что ее какой-нибудь мужик к себе возьмет. Да тот же, который спас, допустим. Вот это бы их с дочкой спасло. Но посмотрим, как сложится.
Чехов медленно кивнул.
«Если уж это – банальная история для здешних мест, – подумал он, – то какие истории небанальны? Страшно представить…»
– А вас, кстати, уже ждут, – заметил Ландсберг, подбородком указав наружу.
Антон Павлович, нахмурившись, выглянул в окно и с удивлением обнаружил, что повозка Ракитина уже ждет его на том же самом месте, где они совсем недавно расстались.
– И впрямь… – только и сказал Чехов.
– Что же, значит, не судьба нам сегодня поговорить за чашкой чая, – заключил Ландсберг с улыбкой. – Но ничего, я думаю, мы еще наверстаем. Вы ведь не собираетесь скоро уезжать?
– Нет, не собираюсь.
– Тогда я скажу Мишке зайти к вам… дня через два, а вы назначите новую встречу. Годится так, Антон Павлович?
– Вполне, – кивнул Чехов.
Ульян остановил лошадей, и пассажиры полезли наружу. Очутившись на свежем воздухе, Ландсберг протянул литератору руку и сказал:
– Для меня это большая честь, Антон Павлович. Спасибо.
– Это совершенно взаимно, Карл Христофорович. Для меня тоже честь познакомиться с вами.
– Бросьте, – поморщился Ландсберг. – Никакой чести тут нет. Я – осужденный на каторгу убийца, который всего лишь хочет искупить свои грехи перед обществом…
– Этим вы и интересны в первую очередь, – напрямик сказал Чехов. – Многие и не пытались бы ничего искупать.
– Тут правда ваша, – помедлив, согласился Карл Христофорович.
Они чинно кивнули друг другу напоследок и пошли в разные стороны: Ландсберг – ко входу в дом, а Чехов – к повозке, которая его дожидалась.
– Вы рано, – заглянув внутрь, первым делом заметил литератор.
– Прошу прощения, – ответил Ракитин. – Поверьте, я вас торопить не собирался. Просто дожидался бы, пока вы сами выйдите…
– Верю, – кивнул Антон Павлович, поднимаясь и усаживаясь на лавку.
Он лукавил: с самого прибытия он заметил, что Ракитин относится к Ландсбергу с неприязнью. Виной тому наверняка был приговор Карла Христофоровича: убить собственного отчима и его служанку – подобное очень трудно объяснить и тем более понять. Впрочем, Ландсберг отвечал за свои грехи не словами, а поступками. Чехов не хотел слишком уж нахваливать нового знакомца, но, кажется, своей усердной работой, своим желанием помочь нуждающимся в том каторжанам и не только, он если и не искупил свою вину, то совершенно точно продемонстрировал, что раскаивается в содеянном.
Хотя Ракитина литератор тоже понимал: ему, как офицеру, как солдату, хотелось порядка на территории, которую ему велели охранять, а Ландсберг этот порядок так или иначе нарушал: жил не в казарме, а в личном доме, участвовал в строительстве, держал собственную лавочку… Другое дело, что подобное дозволялось не только Карлу Христофоровичу, но и многим иным, кто уже отбыл каторгу, но все еще находился в ссылке.
«И их Ракитин тоже, очевидно, не любит, – подумал Чехов, глядя на спутника. – Имеет право, в общем-то. Куда хуже было бы любить – как вон тот солдатик из Смоленска, который Соньке помог сбежать из-за излишне теплых чувств…»
– Куда ездили? – спросил Ракитин.
– Помните ту женщину, Тамару, что потеряла дочь? Вот, к ней.
– Надо же. Проведать?
– Почти. Бедная, хотела свести счеты с жизнью, но один добрый каторжанин вынул ее из петли и отнес в казарму.
Ракитин удивился.
– Вон оно что… – пробормотал он. – Да уж, жаль ее…
– Ну, она жива. Карл Христофорович надеется, что все образуется.
– Ну да… – тяжело вздохнув, сказал Ракитин. – Образуется… так или иначе…
Он не сказал прямо, но по его интонации Чехов сразу понял, что молодой офицер, как и Ландсберг, не видит для Тамары судьбы иной, кроме как торговать собой ради выживания. Это опечалило Антона Павловича, и он отвернулся к окну, не в силах продолжать разговор. Ракитин не докучал – видимо, тоже притомился за день.
Так и ехали, в полной тишине, взирая на унылые пейзажи Сахалина.
В тусклом свете убывающей луны они выглядели еще бледней, чем днем.
* * *
1967
– Масляная муфта редуктора потекла, собака, – констатировал Пеньковский. – И топливный бак по шву треснул, весь бензин вытек.
Светличный тихо присвистнул. Хлоповских покачал головой и тихо выругался себе под нос.
– Это долго ремонтировать, нет? – спросил Рожков, нетерпеливо притопывая на месте.
– Долго? – нервно усмехнулся Хлоповских. – Да такой ремонт на коленке не сделаешь! Это надо отгонять в ДОСААФ, там смотреть, что тут можно сделать… и можно ли вообще! Бак-то заварят, а вот с редуктором что можно придумать – вопрос…