– Почему? – вырвалось у Чехова.
– Не поверите: счел это слишком легким наказанием для себя. Какой прок от человека, который убил двоих и застрелился сам? Грехи, тем более такие страшные, как мои, необходимо искупать, и одного раскаяния тут мало. В общем, многие меня не поняли, презрительно списали все на малодушие, но я иного и не ждал. Я знал, что виновен, и готов был работать на каторге, не покладая рук, чтобы принести своей Отчизне хоть какую-то пользу. Так вот я и попал на Сахалин и начал по мере сил и возможностей менять его в лучшую сторону. Для меня этот остров – не просто место ссылки, это мое чистилище и одновременно с этим – мой дом. Так я отношусь к Сахалину. Меня не сразу тут поняли, случалось мне и в карцере побывать, питаясь дурным здешним хлебом и невкусной водой. Но я не жаловался, Антон Павлович, считая все происходящее в какой-то степени божественной карой, судьбой, которую Бог для меня предопределил. Возможно, это был всего лишь самообман, но он помогал мне чувствовать себя хорошим человеком, который совершил чудовищную ошибку, а не чудовищем, которое упрямо притворяется человеком. И даже письмо из Санкт-Петербурга не пошатнуло мою веру…
– Позволите спросить, о каком письме идет речь? – осторожно уточнил Антон Павлович.
Ландсберг шумно сглотнул, а потом тихо сказал:
– Помните того моего товарища, который убеждал меня в интересе Власова к Мари? Так вот… Один наш общий знакомый, не будучи в курсе этих бесед, прислал мне весть о том, что мой боевой друг сочетался браком с… моей бывшей невестой. Такое вот неожиданное, но притом вполне рядовое предательство. Мне одно только интересно: глядя на нее, не вспоминает ли он меня и то, что я совершил во многом из-за сказанной мне лжи?
Чехов снова закрыл глаза. Он не знал, насколько правдива история его гостя, но вполне допускал, что правдива целиком и полностью: уж точно таких «товарищей», как новоиспеченный супруг Мари, в высшем свете хватает с лихвой. Другое дело, что настолько доверять слухам Карл Христофорович, конечно же, был не должен, и наказание за свои страшные грехи ссыльный офицер несет вполне заслуженное. Впрочем, Ландсберг с себя вины не снимал, и это подкупало Чехова. Он бы чрезвычайно расстроился, если бы Карл Христофорович стал доказывать, что его опоили каким-нибудь дурманящим зельем, и он просто не понимал, что творит. Подобная глупая история могла перечеркнуть всю прежнюю дружбу… но ее, к счастью, не случилось.
– Хотя теперь это все, конечно, пустое, – продолжил Ландсберг. – У меня тут – любимая жена, двое чудесных детишек. Я их не заслуживаю, Антон Павлович, но каждый день благодарю Бога за то, что снова подарил мне возможность любить.
Тут Чехов не выдержал и сказал:
– Кононович во время нашей последней беседы сказал, что вы при желании можете в любой момент попросить о возвращении на материк, но не оставляете прошения. Все из-за вашего бывшего товарища?
– И это, конечно, тоже, не буду лукавить, – признал Карл Христофорович. – Но дело не только в нем. Дело в том, что моя каторга не может ограничиваться каким-то сроком. Я по-прежнему уверен: то, что я сделал, мне следует искупать до самой смерти, а, может, и после нее. Жить же, как и прежде, в беспечной праздности, проматывая накопленное… нет, эту главу своего бытия я давно закончил. Или, точней, она закончила меня.
Антон Павлович смотрел на этого человека и не мог понять, что к нему испытывает. Ландсберг идеально подходил на роль драматического героя: поначалу он был наивен, после проявил жестокость и теперь поражает смирением.
– Про вас бы книгу писать, – признался Чехов.
– А это вторая причина, кстати, по которой я прибыл, – хрипло сказал Карл Христофорович.
Антон Павлович не понял, что имеет в виду Ландсберг, и потому вопросительно на него уставился, ожидая, что гость пояснит свое необычное заявление.
И тот, разумеется, не заставил себя ждать.
– Видите ли, какое дело, Антон Павлович… – тщательно подбирая слова, снова заговорил Карл Христофорович. – Вы прибыли сюда писать правдивую историю острова Сахалин. Провести исследование, на которое прежде в одиночку никто не осмеливался… да и, справедливости ради, никого прежде не интересовали такие мелочи, которые беспокоят вас. И вот эта ваша тщательность – это, конечно, замечательное свойство… но нам ведь здесь и дальше жить, понимаете?
Чехов все еще недоумевал, и Ландсберг терпеливо продолжил:
– Вот вы покинете остров и вернетесь на материк, и опубликуете, допустим, ваши дневники, чтобы каждый мог прочесть и ужаснуться, как страшно там, на Сахалине, жить. Но кому станет полезней, если вы расскажете читателю обо мне, об Ульяне или, допустим… о его брате?
– Теперь я, кажется, понимаю, куда вы клоните, – медленно произнес Чехов. – Вы, как и Кононович, беспокоитесь, что я расскажу про плен и угрозы моей жизни со стороны Николая?
– Да, беспокоюсь, но не потому же, что и Кононович. Его интерес понятен – как бы ни хотел генерал сбежать отсюда, жертвовать ради сей цели своей репутацией он явно не намерен. А я… я просто не хочу, чтобы про этот остров думали еще хуже, чем он есть. Это и так – каторга, здесь и так происходят ужасные вещи, поскольку многие, кто здесь оказались, осуждены за тяжкие преступления. Но ваша личная история вне статистики может сделать нашему острову еще хуже. Узнав про то, что вас с целью побега достаточно легко пленил один из арестантов, сюда вполне могут послать дополнительные проверки… или, опять же, Кононовича заменить на другого генерала. А мы ведь с ним уже какой-то общий язык нашли, он мне руки не вяжет, и я творю, что хочу, в самом лучшем значении этих слов. Но все может измениться в одночасье, если вы захотите сказать всю правду.
В комнате воцарилась тишина. Чехов пытался осмыслить услышанное, а Карл Христофорович терпеливо ждал, когда это случится.
Наконец Антон Павлович сказал:
– Иными словами, вы предлагаете мне тоже организовать для себя личную каторгу – каторгу… умалчивания?
– Наверное, можно сказать и так, – помедлив, кивнул Ландсберг. – Однако я бы обратил ваше внимание, что вы так или иначе уже в этой каторге, хочется вам того или нет.
– В каком это смысле? – выгнул бровь литератор.
– В том, что вы, уверен, и прежде не договаривали или лукавили, как и любой другой живой человек. Поправьте меня, если это не так.
– Сказать, что не так, значит, опять слукавить, – с вымученной улыбкой произнес Чехов.
– Вот именно, – снова кивнул Карл Христофорович. – Я уже давно понял: наихудшая из всех тюрем, в которую себя может заточить человек мыслящий – это та, которую он сам соорудит в своей голове. Посмотрит на меня рядовой каторжанин, и зависть его возьмет – и домишко есть свой, и семья, а что еще надо? Но ему никогда не объяснишь, что у меня в душе, что за мысли одолевают меня ежесекундно. Только в вас я вижу человека, который может понять, Антон Павлович. Пусть не до конца. Но может. Оттого только вам и доверяюсь, оттого вас и прошу – не делайте нам хуже, чем есть сейчас. И речь не обо мне, даже не об Ульяне, которого я найду способ уберечь от любой несправедливости. Речь о рядовом каторжанине, который, как вы сами могли видеть, и без того живет несладко.
– Отчего же вы решили, что с другим начальством будет вам житься хуже? – спросил Чехов.
– Я так не решил. Я этого опасаюсь. В общем, надеюсь на вас, Антон Павлович.
Кашлянув в кулак, Ландсберг поднялся. Чехов, не медля, тоже встал.
– Уже уходите? – разочарованно спросил он, глядя на гостя. – Так скоро…
– Пойду, – подтвердил тот. – Сегодня надо ехать на север, обещал им посодействовать с ремонтом пристани: один из паромов очень неудачно врезался и повредил настил… Ну да не забивайте себе голову этим, Антон Павлович.
– И не собирался, Карл Христофорович, – с улыбкой сказал Чехов. – Это все – ваше, а не мое. Как там Ульян? Ну… после случившегося?
– Горюет, но держится, – со вздохом ответил Карл Христофорович. – Единственная радость, что теперь он всего себя может посвятить Мишке, а не бегать за великовозрастным…
Он запнулся, но Чехов прекрасно понял, как Ландсберг хотел закончить фразу.
– Мишка у вас замечательный, – заметил Антон Павлович.
– Удивительно замечательный – для этих-то мест, – согласился Карл Христофорович. – И, надеюсь, таким и останется. Вопреки тому, что вокруг.
Они прошли к двери и там распрощались.
– Не уверен, что успею вернуться к вашему отплытию, – произнес Ландсберг, уже стоя в дверях, – поэтому на всякий случай скажу сейчас: я благодарен судьбе за то, что она подарила мне такого друга, как вы, Антон Павлович.
Чехов от неожиданности опешил. Сначала ему показалось, что он вряд ли сможет ответить Ландсбергу тем же, но вдруг подумал:
«А кем еще считать человека, который, не побоявшись получить пулю, вызволил тебя из лап душегуба?»
Именно поэтому Чехов совершенно искренне сказал:
– Это совершенно взаимно, Карл Христофорович.
Впервые за долгое-долгое время Антон Павлович увидел на лице Ландсберга искреннюю, настоящую улыбку.
– Прощайте, мой друг! Материку – привет! – воскликнул гость и пошел к повозке, возле которой скучал его рыжий помощник.
Увидев Чехова, мальчишка помахал ему, и Антон Павлович помахал в ответ. Довольный собой, Мишка полез на козлы. Уже стоя одной ногой на ступеньке, Ландсберг оглянулся и добавил:
– И скажите им, что мы тут живы, несмотря ни на что. Мы – есть!
– Скажу! – охотно ответил Чехов.
Карл Христофорович удовлетворенно кивнул и, погрузившись в повозку, махнул в окно Мишке, который тут же гаркнул на лошадей. Миг – и экипаж ссыльного инженера сорвался с места и покатился прочь, подпрыгивая на кочках. Чехов стоял на крыльце и смотрел повозке вослед, пока та окончательно не скрылась из виду. После литератор вошел обратно в сени, запер дверь на засов и вернулся к столу. Работать не было никакого настроения, но Антон Павлович напомнил себе, что времени до отплытия осталось совсем мало, и только так смог заставить себя вновь взяться за перо.