– Не поверите, но я понимал все это задолго до нашего разговора, – ответил Привезенцев. – Или вы думаете, что я внезапно решил устроить революцию?
– Да нет, не думал…
– Поймите же, все, чего я хотел и хочу – это чтобы меня оставили в покое и не отвлекали от семьи и любимой работы ради всех этих… патриотических фильмов! Вы знаете, почему я люблю снимать природу? Потому что природа не просит меня врать. Я снимаю ее такой, какая она есть, не боясь, что ту или иную сцену меня потом заставят вырезать. Это вот – мое. И дома с кружкой чая смотреть в окно, на звезды, сидя рядом с женой – тоже! А вот глотать тонны пыли вдали от дома, а потом еще и объясняться за свои мысли, которые я никому никогда не высказывал и доверял лишь тетрадному листу – не мое! И ничье, уверен! Потому что право думать у нас никто отнять не может!
Он стиснул зубы и шумно втянул воздух ноздрями. Накопилось… и выплеснулось наружу, как он ни хотел этого избежать.
– Увы, только до тех пор, пока мы не решаем нашими мыслями поделиться, – с грустью сказал Геннадий.
Взгляд Рожкова был устремлен куда-то вдаль – туда, где находилась Москва, где под стражей содержался его племянник-бунтарь.
У Привезенцева кольнуло сердце. История Рожкова действительно тронула его. По крайней мере, наконец возникло понимание, отчего Геннадий так себя вел. И злость, копившаяся с момента старта ралли, уже не так клокотала у режиссера внутри. Точней, она поменяла адрес и теперь была обращена не против Рожкова, а против всей системы, силой заставляющей людей менять свои лица на звериные морды.
– Вы же сами знаете, чего они боятся, – продолжил Геннадий. – Не самих мыслей, а того, чем эти мысли могут стать. Того, что этими дурными мыслями заразятся сотни или даже тысячи других людей. Не факт, конечно, что наши с вами наблюдения или лозунги моего племянника и его единомышленников кого-то разубедят в мощи Союза, но тут важно не допустить прецедента. Закроешь глаза на это, закроешь на то… и даже не заметишь, как тебя уже сбросили на обочину истории.
– Прошу, не надо этой философии, – морщась, попросил режиссер. – Я для нее слишком устал. Вы предложили сделку, я ее принимаю. А что до фильма, то я сделаю все, как надо, в этом даже не сомневайтесь – я свою работу знаю.
– Хорошо, – медленно кивнул Рожков. – Я… благодарен вам. За ваше понимание.
Он протянул Владимиру Андреевичу руку, и тот, поколебавшись секунду, пожал ее. Режиссер уже развернулся, чтобы уйти, когда Геннадий сказал:
– А у меня ведь тоже семья. Жена, детишек хотим… и тут вся эта история с Женькой…
– Сочувствую вам, – не придумав ничего лучше, ответил Привезенцев. – Надеюсь, обвинения снимут.
– Я тоже надеюсь, – со вздохом сказал Рожков. – Ладно, давайте расходиться по комнатам. Завтра все это закончится, и мы сможем вернуться домой, к семьям. Потом мы еще встретимся и, полагаю, не раз – пока не закончим фильм. А вот после… после наши дорожки разойдутся. По крайней мере, до тех пор, пока нас снова не отправят в какой-нибудь… поход во имя Октября.
Привезенцев вздрогнул.
– Доброй ночи, Владимир Андреевич, – добавил Геннадий и первым скрылся в здании гостиницы.
Режиссер остался стоять на крыльце, рассеянно глядя сквозь дверь. Рожков напоследок озвучил мысль, которой Привезенцев всячески избегал – о том, что они едут по стране не в последний раз. Что будут еще ралли и турпоходы, демонстрации и спектакли, книги и заметки. Что все эти патриотические всплески никуда от Привезенцева не денутся.
«Снова притворяться. Снова врать. Снова жить в этом безвременье, раз за разом наступая на одни и те же грабли…»
Мотнув головой, Привезенцев распахнул дверь и вошел внутрь.
«Если об этом постоянно думать, и жить тошно. Поэтому – не думай. Тем более что кардинально что-то изменить ты все равно не можешь».
Это утешение казалось крайне слабым, но иного у режиссера, увы, не было.
«Если б речь шла о неисправных деталях, надежда бы была. Но тут, похоже, надо весь механизм менять…»
* * *
2015
Чем ближе мы были к Санкт-Петербургу, тем хуже себя чувствовали допотопные «Уралы». К счастью, по прибытии в Ярославль нас очень выручили ребята из местного клуба «Черные медведи» – когда мы нагрянули к ним в гараж, они, не долго думая, прикатили из местного супермаркета тележку, детали которой использовали, чтобы закрепить наши фары и другие проблемные узлы.
– Первоклассная нержавейка, между прочим, – заметил Шамай, лидер «Медведей», пока его ребята возились со сваркой.
Несколько часов ожидания того стоили: «Уралы», казалось, стали даже лучше, чем были изначально. Уж точно каркасы их стали прочней – куда там китайскому железу до порядочной нержавейки?
– Ну что, какие планы? – спросил Шамай.
Мы с ним стояли у окна нашего с Ламой номера и смотрели на бушующую снаружи стихию. Дождь хлестал, как из брандспойта, беспощадно бил по земле, и грязь разлеталась во все стороны. Удивительно было наблюдать подобный ливень в конце июня, но порой с природой творятся необъяснимые вещи.
– Надеюсь, прогноз на завтра верный, и мы сможем разбить лагерь где-нибудь у воды да костер развести, – ответил я. – Посидеть у огня, поговорить…
– А чем тут не нравится, в номере? – хмыкнул Шамай. – Чего зазря грязь месить?
– Да нет, в гостинице – это не то, – поморщился я. – Мы же не просто туристы, которые только по тротуарам бродят, лужи обходя. Мы такие дороги видели, что ого-го!.. Чего только Улан-Удэ стоит… Там, кажется, асфальт завозят в малых порциях и только по большим праздникам.
– Наслышан, – коротко ответил Шамай. – А насчет костра… Да, романтика в этом есть. Но, на мой вкус, только тогда, когда случайно все это происходит. Типа ехали-ехали, тут – ночь, надо где-то переночевать и как-то греться… ну, и вот.
– Ну, если так рассуждать, то рано или поздно расхочется вообще из дома выходить, – горько усмехнулся я. – Мое мнение – надо всегда выдергивать себя из зоны комфорта. А иначе мозг закостенеет и навыки выживания атрофируются.
– Ну, может, ты и прав.
– Прав-прав. Да и потом, только представь: горящий огонь, тихий гомон природы, стакан виски и вкусная сигара… Что еще нужно для откровенной беседы, для погружения в воспоминания? А вспомнить нам есть что – я тебе вкратце рассказывал, так что ты должен понимать.
– Понимаю, – кивнул Шамай.
Снаружи громыхнуло. Небо на горизонте разрезала кривая сабля молнии.
– А у вас тут что творится? – спросил я, покосившись в сторону Шамая. – Слышал, мэру вашему, Урлашову, пытаются взятку впаять в особо крупных?
– Угу, – мрачно ответил мой собеседник. – В кои-то веки нормальный управленец попался, и того схавали.
Я не нашелся, что сказать, и просто горестно вздохнул. Нечасто такие честные и искренние люди, как Евгений Робертович, получали возможность занять столь высокий пост. На ум приходит только Немцов, не воспетый герой Ярославской области, который беспощадно искоренял любые проявления коррупции…
«И в итоге был так подло убит. Своим примером, по сути, показав, насколько бесперспективны любые политические протесты».
Евгений Робертович к этому моменту уже более полутора лет находился под стражей: едва стало понятно, что идти на компромисс с власть имущими новоиспеченный градоправитель не собирается, против него тут же состряпали дело о взятке.
«И эти люди, убившие Немцова и посадившие Урлашова, по-прежнему спокойно спят ночами, богатеют с каждой секундой, прекрасно зная, что из-за них невинные люди покинули этот мир либо гниют за решеткой…»
После упоминания о сидящем в СИЗО мэре разговор как-то сам собой зашел в тупик, и я, проводив Шамая до парковки, лег спать. Едва упал на кровать, сразу отключился и даже не слышал, как пришел Лама. Снилась мне Дворцовая площадь, семья и… почему-то дед, который нас там встречал. Лицо его было хмурым, будто я сделал что-то не то. Я несколько раз моргнул, не веря глазам, и, как выяснилось, не зря: конечно же, это был какой-то совершенно незнакомый прохожий, лишь отдаленно похожий на моего славного предка.
Наутро я рассказал о странном сне Ламе и спросил, к чему вообще могло сниться подобное.
– Как знать, – подумав, ответил Боря. – В любом случае, это – игры твоего собственного разума. Хмурый дедушка – это, например, явно твое недовольство собой. Возможно, ты по какой-то причине не удовлетворен нашей поездкой… или тем, что в ней увидел. Сложно так сказать, конечно, я ж к тебе в голову не могу залезть.
– Да понятно… Ну, спасибо и на том.
– Кстати, ты слышал, что «Пермь-36» закрывали не насовсем, а только на ремонт, – вдруг сказал Боря.
– Что? – не веря своим ушам, переспросил я.
– На ремонт, говорю, закрывали, а не насовсем. В Интернете пишут, что вчера все работало.
Он передал мне свой телефон с открытой страницей браузера, и я, не мигая, уставился на фото, сделанные кем-то из посетителей. Бараки, вышки – все, как в моем сне с Сашей Никифоровым, но не разрушенное, а целое, вполне опрятное.
– И как вот это понимать, Борь? – спросил я, возвращая телефон Ламе. – Случайное совпадение? Или что?
– Говорят, случайности не случайны, – пожал плечами мой друг. – Но постичь истинное назначение многих вещей никому из людей не под силу. Надо просто смириться с мыслью, что судьба почему-то не хотела, чтобы ты в эту колонию попал. По крайней мере, не сейчас.
Весь день до вечера я ходил, погруженный в мрачные мысли, и в итоге пришел к выводу, что мы привезли из нашего путешествия один сплошной негатив. Все в ралли было плохо – начиная от Ивана, который вечно канючил и корчил недовольную физиономию по поводу и без, и заканчивая общим впечатлением от нашей многострадальной Родины. Четко сформулировать, что именно мне не понравилось, было довольно трудно, но я надеялся, что вечерние посиделки у костра и сопутствующая им атмосфера прояснят мой ум.
И поначалу все шло неплохо. Разбили лагерь, наловили рыбы, разожгли костер и, взяв по стакану с виски, уселись возле огня.