— Конечно, нет.
— Тогда… какой смысл во всем этом?
Мейзи допила джин и улыбнулась.
— Где здесь комната для девочек?
И скрылась за дверью.
Дональд едва слышно сказал:
— Не могу сосредоточиться… Извини, Чарльз, не в состоянии ничего делать… пока Регина у них, не похоронена, а где-то хранится.
Мне рассказывали, что тела убитых могут держать там до полугода, a то и больше, если преступление не раскрыто. Выдержит ли Дональд?
Он вдруг встал и направился к двери. Вышел в холл. Я направился за ним. Брат пересек холл, открыл дверь в гостиную. Там, как и раньше, ничего, кроме дивана и стульев. Пол, на котором когда-то лежала Регина, вымыт и натерт. Холодно. Дональд, стоя у камина, смотрел на портрет Регины над ним.
— Чаще всего сижу здесь, с ней, — сказал он. — Не будешь возражать… если не пойду вас провожать, Чарльз? Очень устал…
— Береги себя, — бессмысленно сказал я. — Все будет нормально.
— Не беспокойся.
Обернулся с порога. Он смотрел на Регину. Не знаю, хорошо это или плохо, что я написал ее портрет.
Весь первый час пути Мейзи не проронила ни слова. Это само по себе было рекордом.
Мы заехали к одной из соседок брата, которая с самого начала предлагала приют ему.
Миссис Соседка выслушала сочувственно, но покачала головой.
— Мы несколько раз пытались его уговорить. И не только мы — многие пытались. А он отвечает, что у него все в порядке. И не хочет принимать ни от кого помощь.
Мейзи вела машину сосредоточенно, спокойно. Наконец, она заговорила:
— Не надо было беспокоить его. Так скоро, после…
Три недели, подумал я, только три недели. Для Дональда они, наверно, были как три года. Таких страданий могло хватить на всю человеческую жизнь.
— Поеду в Австралию, — сказал я.
— Вы его очень любите, миленький?
Люблю? В конце концов, наверное, это самое точное слово.
— Он старше на восемь лет, но мы всегда хорошо ладили. Наши матери — сестры. Они, навещая друг друга, нас таскали с собой. Он всегда терпел, когда я, маленький, путался у него под ногами.
— Очень плохо выглядит.
— Да.
Она замолкла еще на десять миль. Потом сказала:
— Уверены, что не стоит сообщать в полицию? О картинах, имею в виду? Ведь это, вы считаете, каким-то образом связано с ограблениями? Полиции легче все расследовать, чем вам…
— Им было бы легче, Мейзи. Но как я могу рассказать? Он не выдержит новых допросов, вы же его видели сегодня. А для вас это будет не просто признание и раскаяние в маленькой контрабанде и штраф. На вашей репутации останется пятно. Каждый раз, когда соберетесь попутешествовать, на таможне будут рыться в чемоданах, возникнет куча других осложнений, унижений. Стоит попасть в черные списки — и никогда уже не выбраться.
— Не ожидала от вас такой заботы, миленький, — она попыталась хихикнуть, но вышло ненатурально.
Мы остановились, чтобы поменяться местами. Мне нравилось вести ее машину. С тех пор как лишился устойчивого дохода — уже три года — не имею своих «колес». Приятно чувствовать мощь мотора под светло-голубым капотом, поглощавшим дорогу.
— А хватит денег на проезд? — спросила Мейзи. — На гостиницы и все остальное?
— У меня там живет друг. Тоже художник. Остановлюсь у него.
Она с сомнением посмотрела на меня.
— Голубчик, автостопом туда не добраться.
— Как-нибудь справлюсь.
— Ну да, миленький, справитесь, но все-таки… Не хочется разводить тут глупые споры и объяснения.
К тому же вы собираетесь туда отчасти потому, что я заделалась контрабандисткой. Короче, прошу позволить оплатить билеты.
— Нет, Мейзи.
— Да, миленький. Будьте хорошим мальчиком, сделайте, как я говорю.
Можно понять, почему была толковой медсестрой. Выпейте лекарство, голубчик. Вот и молодец, хороший мальчик. Не хотелось принимать ее предложение, но, если честно, все равно пришлось бы где-то занимать.
— Напишу ваш портрет, Мейзи, когда вернусь.
— Это будет очень здорово, миленький.
Притормозил у своего дома — недалеко от Хитроу. Снимал чердак. Сюда Мейзи заезжала за мной сегодня утром.
— Вы можете жить в таком шуме? — спросила она, вздрагивая от рева самолета, набиравшего над нами высоту.
— Меня больше всего волнует размер квартплаты.
Улыбнулась, открывая крокодиловую сумочку и вынимая чековую книжку. Черкнула пером — и протянула полоску бумаги. Сумма значительно больше стоимости путешествия.
— Если что-то беспокоит, миленький, — сказала, отвергая мои возражения, — вы отдадите мне назад то, что не потратите. — И преданно посмотрела серо-голубыми глазами. — Будете осторожны, правда?
— Да, Мейзи.
Через пять дней приземлился в аэропорту Мэскот. Мост над портом и оперный театр внизу выглядели, как на открытке. По ту сторону таможни меня ждал Джик с улыбкой до ушей. Размахивая бутылкой шампанского, чтобы привлечь мое внимание.
— Тодд — обормот… Кто бы мог подумать? — Его голос перекрывал шум. — Явился писать Австралию, паразит…
Он радостно съездил мне по спине костлявой ручищей, не подозревая о силе своего удара. Джик Кассаветс, старинный друг, полная моя противоположность во всем.
У него борода, у меня — нет. Энергичный, шумный, экстравагантный, непредсказуемый… Я завидовал этим качествам. Голубоглазый, светловолосый. Мои мускулы по сравнению с его просто чепуха. С женщинами ведет себя смело, непринужденно. Острый язык. От души презирает все, что я рисую.
Мы сошлись в художественной школе. Сблизили… совместные прогулы. Бега для Джика были обязательным делом, но ходил он на них исключительно ради игры — не для эстетического наслаждения. Для него художники, пишущие лошадей, всегда были существами низшего порядка. Его картины, чаще всего абстрактные, были темной стороной его ясной души. Результаты депрессии. Их переполняло отчаяние, ненависть к тем, кто разрушает прекрасный мир.
Жизнь с Джиком — это спуск с горы на санках. Полет — опасный и возбуждающий. Последние два года в школе мы снимали квартиру-студию, каждый раз выпроваживая друг друга, когда приводили очередных девочек. Не будь он талантлив, его давно бы вышибли из школы, потому что летом прогуливал неделями. Из-за другой своей любви — к парусному спорту.
После окончания школы я тоже ходил с ним в море. Кажется, пару раз он подводил меня к смерти ближе, чем было необходимо. Мне, работавшему в конторе, это разнообразило жизнь. Он — прирожденный моряк, нутром чувствовал стихию. Вскоре сообщил, что отправляется в одиночное кругосветное плавание. Дал нам сногсшибательную отвальную. Когда он отчалил, я подал заявление об уходе с работы…
Его машина — экстравагантная спортивная «эм-джи».
— Здесь много такой рухляди? — спросил я, укладывая сумку и чемодан на заднее сиденье.
— Хватает. Они сейчас не очень популярны, потому что жрут бензин в жутких количествах. — Мотор взвыл, соглашаясь. Он включил дворники: начался дождь. — Добро пожаловать в солнечную Австралию. Тут все время дожди. Манчестер — солнечный город по сравнению с ней.
— Но тебе тут нравится?
— Ужасно! Сидней — как регби: сила, напор и немного грации.
— Как бизнес?
— В Австралии тысячи художников. Процветает кустарный промысел. — Искоса взглянул на меня — Жуткая конкуренция.
— Я приехал не за славой и деньгами.
— Но чую, что неспроста.
— Слушай, как бы обуздать твою энергию?
— И привязать ее к твоим мозгам? Как в старые добрые времена?
— Это давно в прошлом.
Он поднял брови:
— Что-то опасное?
— Поджог и убийство.
— Господи Иисусе!
Машина плавно въехала в центр города. Небоскребы тянулись вверх, словно побеги гигантских растений.
— Живу на противоположной стороне города, — сказал Джик. — Такая банальность — житель окраины. Что со мной стало!
— Ты излучаешь довольство, — сказал я, улыбаясь.
— Да. Все о'кей. Впервые чувствую себя по-настоящему счастливым. Думаю, ты это скоро исправишь.
Машина въезжала на скоростную магистраль, разворачиваясь в сторону моста.
— Посмотрите направо, — сказал Джик, — перед вами победа воображения над экономикой. Да здравствует безрассудство! Только оно способно что-то изменить в этом мире!
Посмотрел. Оперный театр — серый от дождя, не производивший особого впечатления.
— Днем он проигрывает. Это ночная птица.
Переплетались замысловатыми стальными кружевами арочные перекрытия моста.
— Единственное место в Сиднее, где дорога ровная, — сказал Джик.
Мы опять развернулись. Слева, сначала закрытое высотными домами, а затем появившееся в полном величии, было громадное красно-оранжевое здание. Его покрывали ячейки зеркальных квадратных окон с закругленными углами.
— Двадцать первый век. Воображение и смелость. Люблю эту страну.
— Куда подевался твой пессимизм?
— На закате стекла горят золотом. Там управление портом. Его шеф держит свою яхту рядом с моей…
Дорога, изгибаясь вверх и вниз, наконец вывела из города.
— Вот какая штука… — сказал Джик. — Есть тут один подводный камень. Три недели назад я женился.
«Подводный камень» жил с ним на яхте, пришвартованной рядом с целой колонией ей подобных, на мысе, который он называл «Наплевать». Здесь сильные мира могли отвлечься от забот…
Жену его нельзя было назвать ни красавицей, ни дурнушкой. Овальное лицо, ничем не примечательная фигура, спортивный стиль в одежде. Я оказался объектом пристального внимания проницательных карих глаз.
— Сара, — сказал Джик. — Тодд.
Обменялись приветствиями, всякими прочими «как долетели?», «спасибо, хорошо». Почувствовал — предпочла бы, чтобы я остался дома.
Когда десятиметровая яхта Джика отплывала из Англии, она представляла собой нечто среднее между студией и складом лавочника. Теперь — все иначе. Щеголяла занавесочками, подушечками, цветущими растениями. Шампанское Джик разливал уже не в пластиковые кружки — в сверкающие бокалы на тонких ножках.