Владимир ШаровРама воды
Владимир Шаров об Игоре Вулохе
Замечательного художника Игоря Вулоха уже два года как нет на этом свете и мне придется говорить за нас обоих. Очень надеюсь, что не скажу ничего такого, чего он бы не смог принять.
Без сомнения, есть люди, которым ты – на равных они тебе – назначены в собеседники. И вы только лучше понимаете друг друга от того, что язык, на котором работаете, на котором говорите с миром, – разный.
Неровная, шероховатая фактура холста делается матрицей, на которой отпечатывается жизнь. Краски и кисть не просто переносят ее на эту основу, не просто хранят наше текучее, по самой своей природе непрочное, изменчивое видение мироздания, – будто соперничая с Создателем, они всякий раз ваяют, творят его наново. И никто не сомневается в этом их праве, потому что жизнь не только такова, какой была, но и какой мы ее сохраним и оставим другим.
Язык удивительно не точен, он принципиально условен и абстрактен, оттого небольшое камерное стихотворение, как и многоплановый, многонаселенный, словно город, роман, всегда есть объяснение и толкование одного-единственного слова. Только в таком, не признающем случайных связей и отношений соседстве смысл его делается ясным, прозрачным.
У художника другой инструментарий, но и тут мазки, положенные на холст, интенсивность или скупость их цвета и их игра со светом, их взаимное расположение друг к другу – тот же необходимый комментарый, без которого не сумеешь сказать, как ты видишь и понимаешь этот мир.
То есть художник идет совсем не тем путем, что ты, но эта во всех смыслах другая дорога приводит его туда же, будто искомый смысл находится в центре мироздания; вы оба – каждый из своего угла – к нему идете, оба его находите и тем утверждаете, свидетельствуете правоту друг друга.
Много лет назад я пытался написать в своих стихах бурые, обожженные палящим солнцем такыры Заунгусских Каракум и бескрайние болота на стыке Тверской и Смоленской областей. Болота, по которым идешь, утопая в мягком, словно перина, мхе и опасливо обходя пятна топей. Предупреждая тебя, они отмечены непристойно яркой зеленью осоки. Болота, как ткань с искрой, испещрены желтой, красной и синей ягодой.
Будто вслед за Игорем Вулохом и его работами 60-х – 70-х годов я писал перебегающие, переплетающиеся на оконном стекле струи дождя. И те же струи, ближе к зиме застывшие, сделавшиеся наледью, на композициях художника самозабвенно играются со светом, дают ему течь не только вверх и вниз, но и куда он хочет, в любую сторону. И все это Игорь, одевая работы, примеряя к ним будущие рамы, членит переплетами, двух– и трехчастными створками. Впрочем, они лишь намечены. Вулох и не думает, подстраиваясь под них, резать холст, потому что и Божий мир, каким мы его знаем, не начинается рамой и не кончается ею, а длится и длится. Господь обещал, что больше не будет насылать на нас воды потопа – и вот, держит слово.
«Ты пройдешь, не оставив следа…»
Ты пройдешь, не оставив следа,
Где, как окна заброшенной хаты,
По бочагам чернеет вода
В тонком слое земли ноздреватой.
И по кочкам, где клюквенный сад
Дозревает до темного цвета,
За тобою уходят назад
Дни последние бабьего лета.
«За озерными окнами дождь моросит…»
За озерными окнами дождь моросит,
Там летают нешумные рыбы,
И на дне, словно тучи,
замшелый гранит —
Ледником занесенные глыбы.
И дорога до них так ясна и близка,
И так просто достигнуть предела.
Здесь, как рама воды,
тонкий обруч песка
Замыкает текучее тело.
«Как подо льдом спокойные сомы…»
Как подо льдом спокойные сомы
Стоят все холода в глубоких ямах,
Так ветер лес не тронет до зимы,
Пройдет насквозь через пустые рамы.
Ушла вся рыба, сеть ветвей пуста,
Морозный воздух мерю ячеями
И снега жду, чтобы читать с листа
Слова следов, оставленных зверями.
«Это степь на окрайне аула…»
Это степь на окрайне аула
Стала стеклами в окнах домов,
В выгорающем небе тонула,
Растворялась гряда облаков.
Караваном нешумная роща
Проходила по голой земле,
И я слышал, как ветер полощет
Стаи листьев, уснувших в тепле.
И, как память о стаявшем снеге,
Вся равнина в саманной пыли —
Только ранней весною побеги
Шевелили поверхность земли.
И остатки недолгих строений,
Побелевших, как кости зверей,
Вдоль дороги, как цепь поколений
И как памятник жизни своей.
«Среди долгих хорезмских равнин…»
Среди долгих хорезмских равнин
Кочевать пропадает охота,
От жарою иссушенных глин
Слышен запах верблюжьего пота.
Здесь у мутной землистой реки,
Ток которой похож на песчаный,
Совершают намаз старики
На туркменском наречье гортанном.
И им чудится в этой воде,
Продолжающей путь свой к Аралу,
Столкновенье коней и людей
И походов пророка начало.
«Вес тела живого в шагах…»
Вес тела живого в шагах,
Легки потаенные звери,
В бесшумных, безлистных лесах
Им голые ветви отмерят
Срок жизни на гибких весах.
И слышно, но к лету все глуше,
Как, к каждому телу сходя,
На землю звериные души
Стекают по каплям дождя.
«Как хозяин пасу свою тень…»
Как хозяин пасу свою тень,
Где стоит станционный фонарь,
Одевает домам набекрень
Шапки белые снежный январь,
Привокзальный буфет занесен
И засыпан до самых стропил,
В тупике одинокий вагон
Формировщик составов забыл;
Осторожно, как стадо коров,
Наступает на рельсы метель,
Среди ряда фонарных столбов
И моя удлиненная тень,
И пока я стою на свету,
Свое малое стадо храня,
Пересвистываясь на ветру,
Провода зазывают меня.
«В лесу в апреле сыро и тепло…»
В лесу в апреле сыро и тепло,
От прелых листьев слабый запах тленья,
Лицо земли, смягчившись, проросло
Травою всепрощенья и забвенья.
Как стаял снег, вернулась осень в лес,
Ее черты, как в маске погребальной
Он уберег, но дух ее исчез,
И только запах, поздний и опальный,
Остался у земли среди корней:
Так пахнут в старом доме половицы.
Как говорят, он ровно сорок дней,
До середины мая, сохранится.
«Неспешная, как наше ремесло…»
Неспешная, как наше ремесло,
На холм с трудом поднимется дорога,
Она была протоптана от Бога
В какое-то заблудшее село,
Она прошла через лесную глушь,
Через поля, покрытые снегами,
Прибитая тяжелыми шагами,
Окаменев от человечьих душ.
«Болотной рыжею водой…»
Болотной рыжею водой
Затоплен лес по всей низине,
Здесь время копится на глине
По капле мягкою рудой.
Через листву стекает свет,
Такой же медленный, как воды;
Вкрапление чужой породы,
На дне он оставляет след.
Деревья ходят по воде
Христом, оторванным от почвы,
Тела тонки и худосочны,
Как у родившихся в беде.
Между собой они сплелись,
И нет ни одного изгоя.
Соединенные судьбою
В них крест и человек срослись.
«В расселины между больших деревьев…»
В расселины между больших деревьев
Из чаши леса вытекает свет.
Приблизит ночь и сохранит от бед
Паучья сеть ветвей – гнездовье зверя.
Здесь колыбель и здесь его дорога;
Рождая из себя свой след, как нить,
По чаще леса будет зверь кружить,
Он ткач следов и он ловец пред Богом.
ВЕТЕР
Всю озерную воду
Обойдет он по кругу,
А потом за холмы перевалит,
Эту заметь и вьюгу,
Как чужую подругу,
В камышах он купаться оставит.
Только травы в июне так ложатся под ветер,
Лед припая здесь берег пологий наметил,
И, спускаясь с холма, не дойдут до воды
Занесенные снегом сквозные сады.
И, как травы, снега, огибая деревни,
В степь уйдут, словно племя
кочевников древних.
«Среди болотных мхов, в их стаде…»
Среди болотных мхов, в их стаде,