Его давали тайно, чтобы злые духи не пронюхали.
Потому что имя знать настоящее, это даёт большую силу. Можно человека погубить, если знаешь его имя.
Но злые духи всё равно пронюхивали, и тогда получалось нехорошо. И даже непонятно было, кого хоронить.
И вот я теперь иногда думаю, что меня и на самом деле как-то не так, может, назвали. А потом все забыли, как. Только злые духи знают, а я и не знал никогда, и теперь уже не узнаю.
На самом деле тебя зовут ослик Иа-Иа, – говорит дядя Фёдор после краткого молчания. – Потому что ты самый настоящий осёл. У меня паспорта пропадают, а тут наоборот, у твоего паспорта пропадают настоящие чуваки из мяса и костей да ещё с неплохими мозгами. А паспорт только рот разевает. Куда это годится? Научи, что ли, свой паспорт себя хранить. Пусть он тебя воспитывает.
Это как мои внуки, – говорит Галка. – У меня внуки, так старший любит младшую пугать. Говорит: «Сашеньки нет! Сашеньки нет нигде!»
(это её зовут Сашенька, младшую девочку)
и Сашенька так пугается!
тычет себе в грудь пальчиком, плачет и кричит:
«Неть! Сяся туть, Сяся воть!»
Боится, стало быть, что её нет.
Я старшему скажу, пусть не пугает так.
Мало ли что.
Мне это напоминает, – говорит Николай Николаевич, – ваши эти все рассказы, молодые люди, мне напомнили
как я в молодости однажды
подрабатывал на «Красной Баварии»
пивзавод, простите
вот по вечерам подрабатывал, по ночам
иду летом оттуда
пустые улицы – Ленинград
и вдруг вижу, женщина сидит на поребрике
совершенно голая!
И что же вы с ней сделали? – Паскаль.
Ничего не сделал.
Одеться не помогли? Пиджак ей не дали?
Какое!
Я в шоке был.
По тем временам – представляете?
Менты смотрю едут уже
спрашивают меня: вы её знакомый?
А я говорю: нет! Я её не знаю
они меня в другой раз спрашивают
точно не знаешь?
Да точно! Точно не знаю!
Так-таки не знаешь?
Я говорю опять им: нет
не знаю я её
и уехали с ней
а я так и не знаю
Тут Боба приглядывается к Бармалею и замечает, что тот слегка кренится набок.
И всё-таки, уважаемые Бармалей и Органайзер. А также все остальные. Так ли уж нужен нам этот самый свет?
Голосую за конец света! – дядя Фёдор тоже смотрит на Бармалея. – Выключай, у тебя уже волосы обуглились.
Конечно-конечно! – быстро соглашается Органайзер. – Я просто так предложил. Бармалей, поверните чип обратно, ладно?
Бармалей хочет что-то возразить, но уже не может. Глаза ему заливает чёрной смолой и замазывает сажей. Он хочет поднять руки и выдернуть чип из виска, но не находит наверху никакой головы. А свет между тем всё-таки продолжается, хотя и вывернутый наизнанку.
Наконец кто-то (Вики) выдёргивает чип из его виска, а потом всё вокруг гаснет, и наступает темнота и облегчение. Бармалей тотчас засыпает.
И как раз в этот момент, когда он засыпает, снаружи вдруг как будто опять становится немножко светлее, а кроме того, слышится ветер и какой-то странный звук и свежий, сильный запах; и с первым ударом грома Бармалей чувствует сквозь сон, что это началась гроза, первая гроза подступающей осени. И вдруг он понимает, что шесть стен сахарницы, в которой они сидели, раздвинулись, крышку сняли, и они теперь уже находятся не в келье, а…
34. Брат Николая Николаевича и царь
…в кабинете, на пушистом ковре, и только дождь за окнами продолжается. Ночь почти осенняя; холодный ветер свистит в скважинах.
Брат Николая Николаевича, Георгий, работал директором завода и умер неделю назад. Но хотя он и умер, тем не менее вот он как есть здесь. Он сидит, конечно, не в бывшем своём кресле, потому что теперь это кресло нового директора. Но всё-таки за своим столом, чуть сбоку, – скромно и тактично. И весь он, Георгий Николаевич, такой, как был до болезни, – крупноформатный, квадратный, широкоразмерный, внушительный. И вот он сидит, покойный директор, тактично и скромно, за своим столом, но отнюдь не в кресле своего преемника, подчёркивая этим уважение к нему. За окнами сильный дождь, а в кабинете тепло и спокойно. Между окон шкаф-горка с различными наградами и знаками отличия; мягкие стулья-креслица, на полу пушистый ковёр, и за окном завеса дождя.
Привет, – говорит брат Николаю Николаевичу своим мягким и одновременно бодрым голосом, и смущённо улыбается, складывая рот точно такой же скобочкой, какой её складывает и Николай Николаевич – мол, прости, с каждым может случиться. Встаёт, делает пару шагов из-за стола. Николай Николаевич подходит к брату и обнимает его долго-долго. Потом брат садится на прежнее место. Николай Николаевич – с ним рядом, к нему лицом.
Так вот, про царя, – говорит Георгий Николаевич задумчиво. – Насчёт царя, – и он переглядывается с портретом царя на стене, как бы пытаясь понять, безнадёжен ли царь, – вот, видишь, это Дима повесил… При мне не висел. Потому что царь для меня это никакой не царь, а просто мой бывший одноклассник. Ну а раз мой портрет у него над столом не висит, то и я его портрет как-то не очень хотел вешать. Да и к тому же, хоть царь и был моим одноклассником, но я его, признаться, не так уж и хорошо помню – да
что там, не помню я его совсем
нас было много, человек сорок пять
я нелюдимый, тихий, а он –
незаметный, всегда в компании, вроде был, а вроде нет
силюсь вспомнить, какой он тогда был, что делал
вспоминается десяток похожих на него
и вроде бы он тоже среди них
как его, Коля, Серёжа, Вова, Саша, Витя, Андрей
пытаюсь сосредоточиться на нём
но не выходит
так, подсовывает память какого-то пацана
с общим выражением лица, в школьной форме
а потом понимаю – да, это он и есть
Ну вот ничем он не выделялся в школьные годы, – продолжает Георгий Николаевич. – Ну хоть бы взрыв когда-нибудь устроил на уроке химии. Или там рассказал бы с блеском какое-нибудь необычное стихотворение. Или бы, например, не стригся, а его бы ловили и стригли насильно. Мало ли способов стать похожим на самого себя, а не на кого-нибудь другого. Но он всех этих возможностей не использовал. И я даже не могу сказать, на кого он был похож. Наверное, всё-таки на человека. Потому что тогда вокруг него были люди.
Я даже думаю, что если бы вокруг него всегда были люди, то он бы человеком навсегда и остался. Ну, затерялся бы в толпе – а чего тут такого? – Георгий переглядывается со своим братом Николаем, и оба делают такой естественный жест – мол, – вот мы с тобой затерялись, особенно, Коля, ты, – и ничего же, и так это хорошо. – Знаете, – продолжает Георгий, – когда в дождь выходишь из дома, и тут тебе навстречу какой-то прохожий, например, в ботинках, под зонтом, с чёрной папкой… Может, он сантехник, может, юрист, а может, он директор детского сада, или просто ещё себя не нашёл… да дело же не в профессии… он человек, а кто – неважно, и хорошо! Главное, что вокруг люди! Но… – Георгий слегка поджимает губы и омрачается, вспомнив, что его жизнь уже прошла, и никогда больше не выйдет с чёрной папкой и зонтом из дома под дождь, – вокруг него, видимо, в какой-то момент не стало людей…
Это я очень понимаю! – вставляет Алексис. – Про людей – это я так хорошо понимаю! Я тоже на это надеюсь. В смысле Лёшки. Чтобы люди, ну, люди вокруг.
Да… – кивает Георгий. – Как-то всё так перемешалось, что никаких людей вокруг него уже и не было. И что с этим делать, всегда непонятно. Откуда этих людей взять, если их нет? Вот на моих похоронах… – говорит Георгий как-то неуверенно и опускает глаза, но прокашливается, переглядывается с Николаем, и они берут друг друга за руку, – вот на моих похоронах, – более уверенно повторяет Георгий, – было столько людей, что я даже удивился!
Это потому, что тебя все любили, – Николай Николаевич.
Ну хорошо, вас любили, а царя что ж – не любят? – Георгий. – Вон на похоронах Сталина тоже народу было!..
Это другое, – Николай Николаевич, задумчиво.
А потом однажды после конференции отраслевой была с ним встреча, человек на двадцать директоров бывшего пятого главка, – продолжает Георгий, – и вот я стою и странное чувство, знаете
как будто все кругом начинают страшно косеть
мгновенно, как от газированной водки
прям покачиваются, как под ветром
или как будто поветрие какое-то – рраз! – как будто газ пустили какой-то, оцепенение и эйфория одновременно, застывшие улыбки, разъехавшиеся лица
а я стою и мне неуютно – ну знаете, как трезвому в застолье
и тут же я себя ловлю на такой мысли панической
«счас увидят, что на меня не действует, и – ужас!»
и, следующим шагом после этого укола ужаса – мгновенно чувствую, что тоже косею
ох, я отследил этот момент! – Георгий значительно подымает палец (хороший рассказчик)
я понял, откуда берётся «царь»!
и я устоял перед «царём»!
Стряхнул с себя наваждение
ведь это простая штука оказалась
достаточно один раз стряхнуть, выявить, и дальше проще
хотя смешно это кажется – «устоял», как будто там есть перед чем «устоять»-то
ерунда, кажется
да… и ерунда, и не ерунда
а все вопросы задают, а он что-то такое отвечает – сидит, как обычно, кивает участливо
ручки сложил свои, четвёрочник – выучил, но не претендует
вставляет фразы понимания
строит точно, лепит это своё понимание
то как тихая змея
а то имитирует деловой тон, чёткий, конкретный
иногда срывается и на крик
и снова затихает
и вот в какой-то момент я чувствую, что меня начинает тошнить
жутко тошнит причём, и ещё… не то запах, не то тепло, исходящее от него
алюминиевое какое-то тепло, масленое
не то какой-то привкус во рту или силу, направленную на меня