Можно парочку? – говорит Вики и вынимает деньги. – А… нет, сдачи не надо.
Продавец надувает шары. Третий, пятый.
Десяток как раз будет, – говорит Вики, озираясь. – Хотя вообще-то можно и двадцать пять. А… Давайте на все. Сколько это, интересно?
И вот на каком-то по счёту шаре происходит переход количества в качество. Вики становится мажоритарием шаров. Они тихонько тянут её за руку вверх, и Вики, оттолкнувшись, поддаётся. Под разноцветным виноградом. Деревья до неба не растут, но Вики ведь не дерево. Над дорожкой. Над аллеей. Над белыми скамейками и белым мороженым, белыми урнами и огоньками на крапиве. И над – качелями, над цепочкой, над тенями и светом. Мимо бесшумного колеса обозрения (там Алексис, ей кивнуть). Вот так, и никакого вниза. Теперь над парком. Открывается простор. Вон там огромное озеро, свежее жаркое небо. Тёмная зелень внизу. Рука не устала, не устанет никогда. Вики летит тихо-тихо, чуть по косой, но неуклонно вверх, как по ступеням. И над вершинами деревьев. Над землёй в квадратах и кругах. Над квадратами и над кругами. Изрытый лик земной. Заносит в облако, холод пронизывает Вики. Но только вверх, только вверх всегда, только туда, и никогда больше обратно.
39. Сон Галины Иосифовны
А Галке снится другое: что соседка по коммуналке померла, и вдруг выясняется, что у неё, оказывается, жила целая орава собак и кошек, и что вот прямо сейчас этих питомцев будут выгонять на улицу, а некоторые даже уже сбежали прямо сейчас.
И Галка в диком ужасе – как так? Почему же я про них не знала, как соседка сумела сохранить всех зверей в тайне? И как теперь их найти – всех? И сколько их? И какие они?
Она бежит по длинной вонючей чёрной лестнице вниз, во двор. Это их первый двор в Ленинграде: дровяные сараи, утоптанные бугры сухой земли, заросли крапивы и лютиков, а дальше – школа. Галка быстро находит облезлую таксу Шурку, хватает за ошейник; ладно; а вон вдали ещё одна собака, тоже соседкина – эта большая, чёрная, как телёнок, старая, зад вихляется. Галка подбегает к ней с таксой под мышкой, теперь домой надо вести. И тут прямо под ноги кидается третья – беспородная, чёрная, маленькая – это Кузька, Галя узнаёт его, щеночек, нашла его совсем малышом, умер от чумки. Так жалко его было! Он дрожал, глаза гноились. А теперь совершенно здоров, неужели от чумки выздоравливают? А вон на улице, среди тополей, мелькнула – Леди: вздорная, лает всё время, еду таскает и клянчит. Дурочка совсем. С ней точно трудно будет. Галка зовёт её лаем.
Теперь нужно подняться наверх. Кузьку сажает за шиворот, Шурка бежит наверх сама, Леди мечется взад-вперёд, а черную, большую, приходится тащить, помогать, лапы ей переставлять. А та пройдёт три ступени и садится на зад, не хочет идти, моргает сонно, зевает. Галка её опять – то пнёт, то погладит – идти просит, уговаривает. Ну давай же, милая, ещё пару ступенек. Пахнет псиной, Кузька вертится, под ноги кидается Леди, лает заливисто. Ещё четыре этажа вверх, и устала Галка ужасно, дышать не может, ни лаять, ни говорить.
А чёрная собака, старая, которой имени Галка никак вспомнить не может, сидит на попе сонно и смотрит на Галку. Никак её с места не сдвинешь, сидит и смотрит. Сонно лампочки гудят на чёрной лестнице, и Галке становится вдруг страшно, ужас, какой только в кошмарах бывает, поднимается изнутри. Она и хочет, силится вспомнить, как же эту собаку зовут, и чувствует, что имя, которое вертится на языке, настолько страшно, что мозг не хочет его вспоминать; но ведь она не встанет, не пойдёт наверх, если её не позвать.
Чёрная собака открывает пасть, и Галка понимает, что сейчас она сама назовёт свое имя. Оно так близко и так страшно, что Галка не может этого вынести и просыпается с криком; но на самом деле не просыпается, а попадает в другой сон.
И в этом сне Галка сидит в очереди к врачу, к тому, когда она болела в девяностые годы и еле выкарабкалась, за очередной квотой, капельницей, за чем-то таким. Врач принимает до пяти, на часах – четыре двадцать пять, а перед ней человек пятнадцать, и понятно, что сегодня врач Галку не примет.
Но врач выглядывает из своего кабинета и манит рукой именно её, Галку, помимо всей очереди. И она идёт, и никто не возмущается этому. Галка заходит в кабинет, а там темно, только один экран светится. И на экране нарисована – птица, распластанная; эта птица – она сама. «Осталось полчаса», – говорит врач.
Хорошо, говорит Галка, открывает дверь и выходит в коридор, а там никакой очереди больше нет, и только сидит вдалеке, на повороте у лестницы, та большая чёрная собака – большим чёрным пятном. И других собак нет. И людей. Только та большая, чёрная.
Галка делает к ней шаг и зовёт её по имени.
40. Сон Органайзера
Тотальная свобода!
Органайзер – его власть есть молния.
Он в аквариуме. На сотом этаже. Перед ним – гендиректоры всея Руси, двое, сменяющие друг друга на посту (дневной и ночной).
Уважаемые гендиректоры, – излагает Органайзер, помогая себе страстными, но экономными жестами. – Наша корпорация есть грандиознейшая корпорация с величественными целями!.. Мы должны стать первой технократической империей в мире, первой империей искусственного интеллекта, модифицирущей сами понятия жизни, смерти и смысла, отделяющей физическое от морального, как желток от белка, – Органайзер доволен своей метафорой, и он летит дальше. – Мы подсадим на нашу продукцию полмира! Престарин TM, Чумадан TM, Вразнос TM сделались частью жизни… самой жизнью для миллиардов людей на всём белом шаре и земном свете. Жизнь и смерть перестали быть феноменом философии и стали феноменом исключительно эндогенным, а значит, в первую очередь контролируемым!
Органайзер заливает в себя ещё поллитра горючего, стоящего перед ним. Глаза его наливаются, из ушей идёт пар. Чисто Савонарола. Он идёт по облакам.
У Сталина не было такого ресурса, какой есть сейчас в руках у нас. Вы полагаете, что по нынешним временам тоталитаризм не окупится, не покроет собственных расходов? Но наша корпорация даст вам этот уникально эффективный ресурс! Тоталитаризм отныне будет совместим с низкими издержками. Никакие мысли больше не придут ни в чьи головы, кроме наших. Вообще не будет больше совсем никаких голов, кроме наших!.. Управление Нормализации неэффективно и, кроме того, видимым образом нарушает пресловутые права так называемого человека… из-за чего мы теряем каждый год множество контрактов и абсурдным образом лишены пармезана… Каруселька с позитивкой устарела, это позапрошлый век…
Гендиректоры кивают оба (один из них, конечно, спит, но позвоночник-то у них один, только головы разные). Органайзер усиливается:
Вы прекрасно представляете себе Управление Нормализации. Там и сейчас плохо. А когда я там работал, там было ещё хуже. Гораздо, намного. Больше пыток. Больший норматив по «естественной убыли». Причём из него не исключались те, кто попался впервые. Ну и так далее. И, конечно, эта гнетущая атмосфера. Так ли следует человечество облагородить, облагодетельствовать?! Конечно же, не так!
Гендиректоры ёжатся и распушают перья хвоста.
Зачем вы так поступили с его величеством?! – гневно укоряет их Органайзер. – Он ведь был настоящий!.. Откуда мы теперь возьмём другой экземпляр настоящего царя с достоверной историей? Зачем было так портить его тонкие настройки?! Монархия была прекрасным способом контакта…
Тут, по мысли Органайзера, вступает идеальный предприниматель Боба. Разумеется, чипы теперь есть у всех – сугубо добровольные. Осветлённый и нормализованный Боба произвёл на свет семнадцать детей за три года.
Рынок, – говорит Боба, – должен быть предельно проницаем и ускорен до абсолюта… Если сегодня я помыслил, что гранат должен быть выращен, то завтра он будет сорван, а сок будет выжат в чашку… Времени не существует, и все мы должны стремиться к осуществлению этого идеала на практике! Рынок есть мультиоральный квантовый оргазм…
Тут вступает идеальный Бармалей, назначенный, конечно же, министром культуры и просвещения.
Уважаемые граждане! – говорит он (идеальный). – Все мы подвержены позитивке. Ирония состоит в том, что даже самые дерзкие из нас – именно, как раз самые дерзкие! – вступают с позитивкой в интимные отношения. Однако именно единственно при помощи этой волшебной карусельки мы можем пообщаться с Богом и попросить у него, чтобы он позволил нам стать наконец честными и свободными людьми!..
А что мы будем делать с серыми? – спрашивают Органайзера гендиректоры. – Мы их как? Раскрасим? Что с ними сделаем? Учтите, серость наследуется. Ведь это специальная технология. Как тут стоит поступить с морально-этической точки зрения?
Органайзер оглядывается. Ищет глазами идеальную Алексис. Но не находит и тушуется. И пожимает плечами. И наступает неловкая пауза.
41. Алексис, Лёшка и лицо
А между тем Алексис (неидеальная) занята делом: она сидит рядом с Лёшкой (она и во сне не может отделаться от детишек) и дрючит его, потому что надо позаниматься хоть немного математикой. Но почему-то она (во сне) и сама забыла все цифры, а так как показать этого своему оболтусу Лёшке Алексис не желает, то выходит из положения с блеском.
Сегодня, – говорит она строго, – мы будем проходить тему, которой нет в учебнике, но которую ты обязательно должен выучить, потому что она будет на ЕГЭ, а учитель вам про это никогда не скажет. По этой теме тайно выявляют тех, кто может сдать ЕГЭ, и тех, кто не может. Это тема про человечков с лицами. И сейчас мы будем их рисовать.
Алексис берёт карандаш, но он сломан. Тогда Алексис ищет точилку, но не находит. Лёшка тоскливо и нагло наблюдает за её усилиями. Учиться он не любит, но ему приходится.
(Вот так я болела в детстве, вспоминает Алексис, и всем было всё равно, и это было очень и очень хорошо: кладёшь голову на парту, и пахнет тягучим вязким лаком, которым эти парты покрывают, и пахнет знобким «свежим воздухом» с улицы, пропитанным школьными запахами хлеба и говна (Базарову перед смертью всё казалось – говна, пирога), нищеты, духов школьной учительницы и другими субстанциями, и ещё зияет так, как из недр рюкзака, в котором всё равно не было никакой еды, и чернилами синей изжёванной ручки, и подъездом с синей лампочкой, перегаром, душным спиртом, рваной подкладкой отцовского кармана и трухой табака (пусто, ни монетки завалящей) и диванной пылью и потом и облаком и крапивой, тут есть лес (старое окно со множеством маленьких стекляшек, иные битые, иные под углом, в щели сифонит ветер, взять мяч и поднести к глазам, как апельсин, запах прольётся, выжимать оранжевый запах цвет и солнце как воду с губки, а на свету апельсин обуглится)