Да ну какого там диссидента, – Галка. – Просто хотелось… ну… быть среди своих, чтобы принимали, чтобы разделяли со мной это… Мне страшно было другое, – говорит она задумчиво, – казалось, что одна минута осталась до большой войны или террора, до чего-то такого… Казалось, что просто здесь находиться уже невозможно…
Николай Николаевич привстаёт и подаёт ей руку. Он на секунду зажмуривает глаза. Галка его руку берёт. Без особого желания, просто потому, что это нужно сделать. Их всё равно мутит, и ничуть не меньше, но они пожимают друг другу руки, не глядя друг на друга, как будто они упали в эту яму с разных сторон и теперь нехотя, но помогают друг другу из неё вылезти. Вылезают и отряхиваются. Не глядя друг на друга.
16. Капли
Галка присоединяет свою десятую часть к другим десятым и передаёт тарелку Николаю Николаевичу.
Спасибо. Мне столько и не съесть, – Николай Николаевич зачерпывает макароны пластиковой ложкой и аккуратно отправляет в рот, и в этот самый момент дверь открывается и снова входят серые. Может, те же самые, а может, какие-то другие, неважно – всё равно они все одинаковые.
Тарелки просим сюда, – говорит один из серых и начинает убирать.
Погодите, – Николай Николаевич, – я ещё ем. Я вообще только начал. Вы не могли бы!..
Да-да, конечно! – кивает серый очень вежливо, но против вшитых инструкций не попрёшь: на ужин полагается полчаса, а потом тарелки убираются. Поэтому серый уверенно, с чувством долга берётся за его тарелку и нетерпеливо ее потряхивает, а Николай Николаевич, несколько оторопев, однако ж тоже не даёт в обиду свои девяносто процентов порции – получается эдакое незаметное, но всё-таки противостояние.
Погодите, это же безобразие какое-то, – Николай Николаевич привстаёт. – Отпустите тарелку! Мы не столько еду жалко, сколько просто… Что за ерунда?!
Серый вежливо кланяется, отпускает его тарелку и забирает ложку.
Куда?! – кричит Николай Николаевич. – Это несерьёзно! Дайте доесть. Я не из принципа, для меня ребята старались!
Серый вежливо кивает и забирает у Николая Николаевича тарелку и ложку.
И в этот момент что-то происходит. Николай Николаевич делает к серому шаг и хватает его за руку. Тарелка с едой переворачивается и вываливается на пол. Серый выхватывает свой луч, но воспользоваться им у него толком не выходит, потому что Николай Николаевич бьёт его по запястью, луч вываливается и обливает самого серого.
Простите, – вежливо замечает параллельный серый и светит на Николая Николаевича. Тот оглядывает пол и садится на корточки, стараясь всё-таки не попасть в рассыпанные макароны. Запараллеленный товарищ серого между тем сел именно в них.
Прошу прощения, я сейчас вернусь и уберу это, – вежливо извиняется другой серый, поднимает своего сотоварища и уходит с ним, заперев дверь.
Николай Николаевич просыпается почти тотчас же, встаёт с пола и прежде всего отряхивает пиджак покойного брата Георгия; затем садится на корточки и начинает аккуратно собирать в горсть макароны.
Не надо! – Бармалей. – Они сказали, что сами уберут!
Да разве они уберут нормально? Как всё равно роботы, – кряхтит Николай Николаевич. – От них не дождёшься! – приговаривает он, сгребая остатки своего многострадального ужина и спуская их в туалет. – Ну и чёрт с ними! Чёрт с ними…
А как это вы их ловко! – говорит Боба.
Что ловко-то? – не понимает Николай Николаевич. – А-а! Да это он сам себя. Говорю же, роботы.
За такое обращение с оружием их начальство по головке не погладит, – Бармалей. – Предлагаю воспользоваться ситуацией и чего-нибудь потребовать. Например, добавки макарон с рыбой.
Это ерунда, – Николай Николаевич неохотно.
Считаете, не дадут?
Николай Николаевич молчит. Задумчивый, в просторном пиджаке покойного брата, со своей проседью.
Дверь открывается. Входят сразу четверо. У одного – совок и щётка. Трое другие становятся – у двери, под окнами, у стола.
Так, а где эксцесс? – спрашивает серый с совком и щёткой.
Простите, – отвечает ему в тон Николай Николаевич, встаёт и подходит поближе. Он выражается очень отчётливо, на общем языке, для доходчивости, и столь же уважительно. – В числе предметов, находившихся в собственности присутствующих здесь лиц, имеется пластиковый пузырёк с глазными каплями, принадлежащий Сойкиной Галине Иосифовне. В рамках и с учётом баланса эксцессов мы считаем необходимым принести этот пузырёк для текущего пользования его владелице.
В келье светло, вечернее солнце заливает лестницу сквозь узкие, но частые стрельчатые окна. Николай Николаевич возвращается на своё место и садится, подперев лоб рукой.
Дверь приоткрывается, и рука серого встряхивает заветный пузырёк: держите, мол. Бармалей передаёт его Галке.
17. Николай Николаевич говорит
Я не просто нормальный человек, я… нормальней нормального
особенно раньше, – ведь раньше я очень любил порядок, раньше вообще был, как говорится, педант
Сейчас я только начал понимать, как это было всё на самом деле смешно
Как я жалею, что так много, слишком много думал о вещах и так мало о людях
Ах, надо было жить по-другому, но что уж теперь говорить
да, я был высокомерный
очень правильный такой, знаете, пра-авильный
и при этом, как многие правильные, я бывал в какие-то моменты совершенно безудержным
посылал все к черту, срывался с катушек и летел
пил, бузил, пьяный за руль садился, дрался
а потом стыдился этого, гневался
да сам на себя, что уж там
и снова надувался как шар
да, вот такой я был
ходил к блядям по молодости
играл
да это ладно, хуже того – сноб я был ужасный
как сейчас эти вот называются «хипстеры» – я был стиляга
и педант вдобавок
«учёный малый, но педант» – не помню откуда это
из «Евгения Онегина»? У меня приятель на-
изусть знал «Евгения Онегина»
мы его проверяли даже
книжечку откроем на любой странице
любую строчку мог процитировать
ух и завидовал я ему
с памятью всегда было паршиво, а теперь вообще ни к чёрту
да, так вот – я был очень скрупулёзный
у меня это всё было как-то связано
мне хотелось всё разложить по полочкам
казалось, что если у меня не будет нужной вещи, необходимого качества – то…
это непорядок, это раздражало, возмущало бы меня
какая-то была прямо сентиментальность к вещам
я никогда не терял футляров, запчастей, деталек
книжек этих… описаний
если терял, мучился и терзал себя
казнился
ночами мог ворочаться
смешно
ещё
я всегда хотел иметь лучшее
из инструментов, оборудования
лучшую дрель, фотоаппарат
иногда я копил годами
а потом я не использовал эту вещь
почти не использовал
использовал всё-таки
но мало
и чувствовал себя предателем
чувствовал вину
а на самом-то деле предателем себя надо было чувствовать совсем по другим поводам!
больше проку бы было
и порядочным надо было быть – в другом
другой порядок надо было защищать
более настоящий
Или вот машина, например
у нас всегда машины были с братом на двоих
мы вообще с братом были всегда
он меня в детстве спас
с тех пор я за ним
первая – смешной такой маленький зелёненький «запор».
Но резвый.
И вот я сажаю девушку в машину…
И тут нюанс такой – машина не престижная по тем временам.
Ну, мне, такому надутому, каким я тогда был… Катать на такой машине…
Но уж какая есть.
И ещё один момент: я трусоват всегда был насчёт скорости. То есть, я и сейчас не люблю лихачить. Езжу крайне осторожно. А тогда… Помню, на шоссе попал в Прибалтике – все едут девяносто. Семь потов сошло.
Ну, и как водится, я с собой нещадно боролся и старательно превышал. Просто чтобы показать себе, что я смелый.
Вот и в тот раз я решил поразить девушку скоростью.
Выехали на шоссе. А я как раз улучил момент. Белая ночь. Шоссе пустое. Тогда вообще машин немного было.
Гаишников тоже.
И начинаю набирать.
Выжимаю максимум. Двигатель на таких оборотах уже… Трясёт, бросает туда-сюда, как я не знаю что.
Идиот.
А сам искоса на девушку поглядываю – как, мол.
И вижу, что, кажется, нужное впечатление-то произвожу!
Что вроде нравится девушке!
Мило улыбается и говорит мне тихо, интеллигентно:
«Н, а останови, пожалуйста, на минутку!»
Останавливаю.
А она ни слова не говоря, сумочку хвать, и выскакивает на обочину.
И в слезы. «Чтоб я хоть раз, чтобы хоть ещё раз я с тобой села!..»
Я успокаиваю, останавливаю, пытаюсь обнять…
В общем, помирились. Но она долго сопротивлялась.
А потом выяснилось, что она уже знала про… беременность.
Про первого сына про нашего.
У нас та машинка ещё долго пробыла.
Я вообще страшно аккуратно к машинам отношусь обычно. И больше никогда себе такого не позволял.
Но однажды с приятелем ехали, уже в девяностых, и он спросил: Н, а интересно, сколько примерно твоя машина максимально может ехать?
Жена мне не дала ответить: «Сто пятьдесят», – говорит.
И мы с ней засмеялись.
А потом угнали машинку нашу.
так жалко мне было не машину, а бутылку коньяку, который в бардачке остался
машина-то не моя была, а брата
вот потому и не жалко
поэтому я и конца света не очень боюсь
а чего его бояться
всё равно всем живётся хреново
на этом свете
у большинства кончатся просто страдания
ну а у меня… бутылка коньяка… жалко, конечно
ну и чёрт-то с ней, если разобраться
надо было раньше допивать
я только мелочи помню
потому что тут я понимаю – вот это правильно, а то неправильно