Глава 1
1
Прошло шестнадцать лет. За этот довольно значительный срок в человеческой жизни и мгновение в истории государства произошло множество драматических событий в судьбе новой правящей династии. Рамсес Первый[23] умер через два года после начала своего царствования. Поговаривали, что он был отравлен. Угроза внутреннего хаоса вновь возникла в стране, но фараон Сети Первый[24] смог железной рукой подавить все честолюбивые попытки знати свергнуть новую, ещё прочно не утвердившуюся на троне династию, а также всплески сепаратизма на окраинах обширной империи. Однако какой-то рок преследовал потомство Нефертити и Хоремхеба. Сети Первый скончался на одиннадцатом году своего царствования в расцвете лет, и на трон сел двадцатиоднолетний юноша Рамсес Второй[25]. Ему тоже пришлось ожесточённо бороться за власть. В непрекращающейся ни на минуту схватке выковывался характер фараона. И уже через несколько лет страна признала нового властелина. Закончился период смут и разброда, и началась невиданная доныне эра процветания и величия древнейшей монархии на земле.
Багрово-красный диск солнца вставал над древними стовратными Фивами из-за серо-лиловых пустынных с плоскими вершинами гор, уныло тянувшихся по краю цветущей долины вдоль полноводного Нила. Дневное светило громогласно, торжественно приветствовали ещё охрипшими спросонья голосами одетые в белоснежные льняные одеяния жрецы, позёвывая и почёсываясь, в просторном фиванском храме бога Амона[26] на восточном берегу в северной части города. Бритоголовые слуги верховного божества Египта, одним из воплощений которого был солнечный диск, нестройно гнусавили по привычке в густом благоуханном дыму тысячи раз повторенные молитвы. Их голоса гулким эхом разносились под высокими сводами, расписанными тёмно-синей краской, с горящими даже в полумраке золотыми звёздами. Это рукотворное звёздное небо поддерживали мощные колонны, сплошь покрытые иероглифами. С первыми лучами солнца в храм влетели ласточки. Они стремительно и бесшумно, как тёмные молнии, проносились в полумраке, разрезая своими острыми чёрными крыльями столбы утреннего солнечного света и сизые клубы благовонного дыма, медленно и лениво поднимающегося вверх к капителям колонн, искусно вырезанным из камня в виде распускающихся, трепетно тянувшихся к божественному светилу цветков лотоса.
Лучи восходящего солнца освещали на восточном берегу Нила и гигантскую статую из серого песчаника, воздвигнутую недавно перед центральными воротами храма Амона. Её голова и плечи, возвышавшиеся над оштукатуренными желтовато-серыми стенами и пилонами храма Амона, были видны за многие километры вокруг. Образ живого бога, владыки страны, фараона Рамсеса Второго, выточенный совсем недавно из огромной каменной глыбы, взирал на свою страну. Молодой и честолюбивый властитель самой обширной и могучей державы Древнего Востока всего за несколько лет сумел в своём железном кулаке самодержавной власти так зажать свой жизнелюбивый народ и независимую, склонную к кровавым мятежам и коварным заговорам знать, что все египтяне, от мала до велика, твёрдо уяснили себе главную истину: новая царская династия, третьим представителем которой являлся молодой фараон, так же могуча и священна, как и все главные боги Египта, и приход очередного живого божества на смену ушедшему в западную страну мёртвых так же неизбежен, как и восход солнца на востоке каждое утро. Знати, особенно местной аристократии большинства южных номов, исторически сложившихся областей Верхнего Египта, со своими особыми божествами и правителями, передающими свои права по наследству от отца к сыну, эта железная деспотия власти фараона, объединяющая страну в единое целое, конечно же, не нравилась. Простой люд видел в фараоне пусть и далёкого, но всё же защитника от притеснений и беспорядков, воцаряющихся в печальные времена безвластия, а вернее всевластия местных туповатых и алчных номархов — глав отдельных областей-номов, которые как чёрно-зелёные камешки на ожерелье были насажены на сизо-бирюзовую нить Нила.
Потому и молились прямо на пыльной земле перед своими ветхими хибарками пусть менее торжественно, чем бритоголовые, сытые жрецы, но, может быть, более искренне небесному божеству и живому фараону, взирающему сверху на них, земледельцы, рыбаки, перевозчики, пекари, каменотёсы и другой бедный люд, вынужденный вставать ни свет ни заря, чтобы пораньше начать свой долгий изнуряющий трудовой день. После короткой молитвы все приступали к своим делам, уверенные, что верховное божество страны Амон и живой бог Рамсес Второй ниспошлют беднякам удачу, защитят от жестоких притеснений со стороны власть имущих, ведь кто как не оба эти божества, символизирующие порядок небесный и земной, смогут оградить от несправедливости и несчастий нищих и сирых земли египетской. Огромная голова и плечи молодого фараона были видны за многие километры вокруг. Багровые лучи оживили неподвижные каменные черты великана. Казалось, что он сейчас встанет во весь огромный рост, расправит богатырские плечи и зашагает по благословенной чёрной земле своей родины, которую оберегает. Маленькие фигурки погонщиков ослов, везущих свежие овощи в город, рыбаки на берегах многоводного Нила, крестьяне, шагающие на свои поля, и даже гордые писцы, опора государства египетского, степенно направляющиеся с утра пораньше обозревать поля, каналы и плотины, — все бросились ниц перед ликом своего владыки, взирающим пронзительным, соколиным взором на каждого, кто в это славное утро направлялся по своим делам. Тёплая, так и не остывшая со вчерашнего жаркого дня чёрная пыль дорог мягко щекотала животы и лица распростёршихся на земле подданных живого бога. Они привычно бормотали молитвы и искоса карими, с лукавым блеском, как у всех истинных южан, глазами посматривали вокруг. Никто не хотел первым вскочить с земли и тем самым показать своё неуважение к фараону. Почти в каждом городе и даже в маленьком селении уже высились каменные изображения Рамсеса Второго, хотя он и правил единолично после смерти своего отца всего несколько лет, оттого в этот утренний час все египтяне распростёрлись на своих тощих и толстых животах и молили о здравии живого бога.
Божественный диск солнца всё выше поднимался по светло-голубому без единого облачка небосклону. Уже начинало припекать. Это почувствовал дочерна загорелый, стройный юноша, спящий голышом на расстеленном тонком матрасике на крыше одного из домиков пристройки, входящей в комплекс богатой усадьбы, раскинувшейся на северо-западе стовратных Фив, неподалёку от пустующего в настоящий момент дворца Рамсеса Второго. Фараон ушёл почти год назад в свой первый азиатский поход. Риб-адди открыл глаза и увидел лохматую верхушку финиковой пальмы, росшей рядом во внутреннем дворике и летавших высоко в бирюзово-жемчужном небе ласточек и сизоворонок. Длинные, узкие и жёсткие зелено-серые перистые листья скрежетали на лёгком ветерке. Риб-адди потянулся всем своим смуглым, гибким и сильным телом. Он походил на молодую мангусту, привезённую недавно купцами из Вавилона и подаренную его отцу Рахотепу, начальнику писцов фараона в Фивах, наблюдающих за поставками зерна и прочих налогов в государственную казну. Молодой человек вскочил с жёсткого полосатого тюфячка, опоясал узкие бёдра коротенькой красной повязкой и побежал вприпрыжку по кирпичным ступенькам вниз в хозяйственный двор, откуда вкусно пахло только что испечённым хлебом.
Здесь всем заправляла мать, Зимрида, бывшая финикийская рабыня, когда-то гибкая и изящная, как статуэтка, наложница египетского вельможи Рахотепа, а сейчас превратившаяся в располневшую, с усиками над верхней губой матрону, властно командующую всем хозяйством большой городской усадьбы на правах домоправительницы. Она иногда позволяла себе даже поругивать прямо в лицо своего хозяина, толстого человечка с крупными и тёмными, как винные ягоды, глазами и пухлыми алыми губами старого сладострастника. Вот и теперь Зимрида в пёстрой льняной рубахе с узкими бретельками, глубоко впивающимися в её жирные плечи, зычно покрикивала в восточном дворе, где располагалась кухня, пекарня и невысокие кирпичные оштукатуренные домики для слуг. Риб-адди быстро пересёк просторный двор, где слуги и повара на невысоких переносных глиняных печах цилиндрической формы, с дверцами в нижней части округлой стенки для подачи воздуха и выгребания золы, варили в котлах многочисленные блюда и жарили над очагами насаженных на вертела гусей и уток. В доме гостил старший брат Нуфрет, законной жены хозяина дома, бывший известный военачальник Хаемхет, недавно ушедший на покой, который не оставил с годами привычки с утра есть мясо, да и сам Рахотеп был не прочь поутру обглодать водоплавающую птичку с хрустящей поджаренной кожицей. Вот и ощипывали проворно повара уток и гусей, спеша насадить их на вертела. Риб-адди перепрыгнул через хвост длинной и толстой нильской щуки, которую с трудом волокли по двору двое слуг, продев палку в жабры, ущипнул на ходу за пышный зад черно-фиолетовую нубийку Хору, одетую в одну узкую малиновую повязку на бёдрах, быстро, легко и ритмично двигающую тяжёлым верхним камнем зернотёрки, и подбежал к матери.
Рядом с ней ливийка, светлокожая рабыня-служанка с голубыми глазами, в короткой белой гофрированной юбочке с кокетливым красным пояском, расставив над освободившемся очагом керамические конические формы для выпечки хлеба таким образом, чтобы пламя лизало их изнутри, веером раздувала огонь, а свободной рукой прикрывала глазки, которые сводили с ума многих и не только в этой усадьбе. Ярко-красные соски её остроконечных грудей упруго подпрыгивали, как живые. Ливийка увидела Риб-адди и весело ему подмигнула.
— Долго и сладко спишь, господин, — улыбаясь, проговорила она, обращаясь фамильярно к юноше, которого все слуги считали за своего, хотя он и был официально признан хозяином дома как младший сын. — Нескучно одному на крыше всю ночь напролёт?
— Ну, ты бы, Мая, и пришла меня навестить тёмной ночкой или тебя муж привязывает к своей ноге верёвкой, когда спать ложится? — Юноша, как видно было по его весёлой, даже дерзкой физиономии и карим, иронично прищуренными глазами, за словом в карман не лез.
Слуги и служанки, работающие рядом, расхохотались: всем был известен ревнивый нрав мужа ливийки.
— Эй, ты, бесстыдница, оставь ребёнка в покое, рано ему, желторотому, о девках думать, мал ещё, — проворчала Зимрида и звонко шлёпнула по светлой и стройной спине ливийки.
— Да он маленьким никогда и не был! — громко выкрикнула нубийка Хора, на минуту оторвавшаяся от своей зернотёрки, блестя большой медной серьгой, вдетой прямо в правую ноздрю, и показывая белоснежные зубы из-под толстых раздвинутых в широкой улыбке губ. — Рибби с младенчества ни одной служанки моложе семидесяти лет проходу не даёт, весь в своего папашу.
Здесь уж захохотали все, кто находился в восточном дворе. О сладострастии хозяина, писца Рахотепа, по Фивам ходили легенды.
— А ну хватит ржать, жеребцы невзнузданные, дармоеды проклятые! — рявкнула Зимрида. — Хозяева уже изволили проснуться и купаются, а вы, бездельники, никак завтрак не приготовите. Да если наш великий военачальник Хаемхет не получит с утра пораньше жареного гуся и парочку уток, то он живо всадит кому-нибудь из вас в зад вертел и тут же за милую душу поджарит и слопает.
Слуги опять захохотали: как Рахотеп сладострастием, так Хаемхет славился обжорством.
— Мама, — крикнул Риб-адди, садясь прямо на циновку у низкого столика, — мне тоже пора завтракать, а то я в школу опоздаю!
— Ну, ты, Рибби, просто гиппопотам какой-то, такой худой, а лопаешь больше «царского раба», — ворчала, притворно хмурясь, Зимрида, выбирая порумянее с широких противней только что испечённые пирожки с мясом и сладостями.
Она поставила полную глиняную тарелку перед любимым сыночком, откупорила стоявший для прохлады в воде кувшин сладкого пива из фиников и налила ароматный напиток в объёмистую кружку. Зимрида, привычно сдувая густую, уже с сединой чёлку с вспотевшего лба, уперев толстые руки в объёмистые бёдра, с довольной улыбкой наблюдала, как её мальчик стремительно уминает пирожки. Но тут она заметила какой-то непорядок и закричала низким, оглушительным голосом, повернувшись к хлебопёкам:
— Чего вы там зеваете, ведь хлеб же подгорает, у вас разве носов нет?
И дородная, но подвижная финикийка ринулась к ближайшему очагу, на котором в конических формах выпекались буханки.
Тут к Риб-адди подошёл пожилой слуга и сказал, небрежно поклонившись:
— Вас, о мой юный господин, зовёт под свои светлые очи отец ваш, Рахотеп, пусть всегда он будет здоров и весел.
Риб-адди проглотил последний пирожок, допил пиво и, на ходу утирая ярко-красные полные губы тыльной стороной правой руки, побежал на зов своего отца и господина. Он быстро шёл по хорошо знакомым, полутёмным и прохладным закоулкам большого дома, а вслед доносилась песня, которую пели работающие на кухне:
— Да ниспошлют все боги этой земли
Моему хозяину силу и здоровье!
За словами почтительной песни юноша уловил скрытую иронию и улыбнулся. Он сам, принадлежа по рождению и к господам, и к слугам одновременно, частенько за преувеличенно почтительным отношением к своему отцу и его спесивым родственничкам скрывал насмешливое презрение к ним.
2
После купания дородный, розовощёкий Рахотеп в короткой белой льняной повязке на бёдрах сидел в низком кресле в просторной комнате, стены которой были расписаны изображениями охоты на лебедей, гусей и уток среди зарослей папируса, а потолок виноградными лозами. Голова вельможи была в пене. Худой длинный цирюльник с мрачным лицом брил господину голову и щёки большой бронзовой бритвой, которая ярко сверкала в лучах утреннего солнца. Его помощники стригли ногти на руках и на ногах Рахотепу. Вельможа, изредка причмокивая полными губами, с интересом слушал последние сплетни, которые рассказывал ему невозмутимый скептик, очень низко оценивающий моральный уровень своих сограждан, всегда мрачный цирюльник Нахт.
— ...Ну так она, не долго думая, приказала залезть своему любовнику в большой пустой кувшин для вина, стоящий у них во дворике у кухни, а сама набросилась на не вовремя нагрянувшего домой муженька с упрёками, что он только шляется по городу, а не работает у себя в гончарной мастерской. В это время любовник чихает. «Ты что это делаешь сосед Панхар в моём кувшине?» — удивлённо спрашивает простофиля-муж. «Он хочет его у тебя купить, — заявляет находчивая бабёнка, — вот и проверяет, нет ли внутри трещин».
— Ну и как, купил Панхар кувшин? — захохотал Рахотеп так заразительно, что все, кто находились в комнате, тоже начали вторить ему.
— Купил, конечно, куда ему деваться, грешнику проклятому, — с презрительно-мрачной гримасой на своём вытянутом бледном лице ответил моралист-цирюльник. — Только вы головой-то не дёргайте, хозяин, а то так и без ушей можно остаться, — недовольно ворча, Нахт за плечо придерживал экспансивного Рахотепа, которому уже надоело неподвижно сидеть в кресле.
В этот момент перед ними появился Риб-адди и преувеличенно почтительно поклонился отцу в ноги. Цирюльник и его помощники уже закончили свою работу и быстро убирали бритвы, щипчики, ножницы и скребки в футляры и ларцы из чёрного дерева.
— Привет, Рибби, — сказал Рахотеп и протянул сыну маленькую изящную руку аристократа.
Юноша почтительно поцеловал её и уселся на мягкую подушечку рядом. За отца теперь принялись массажисты и специалисты по умащениям и благовониям. Они уложили его на кушетку и, проворно черпая пригоршни разноцветной, благоухающей мази из сосудов из хрусталя, обсидиана и алебастра, втирали её с хрустом в жирное тело Рахотепа. Довольный вельможа только покряхтывал под их сильными руками. Затем одна из служанок начала кисточкой искусно накладывать грим зелёного и чёрного цвета из малахита и свинцового блеска на веки и нежную кожу у глаз своего повелителя, чтобы предохранить их от воспалений, вызываемых слишком ярким солнцем, ветром, пылью и насекомыми.
— Рибби, — обратился к сыну Рахотеп. — Мне приснился странный сон, и я хочу посоветоваться с тобой, что же он значит?
Юноша обладал феноменальной памятью. Стоило ему пару раз прочитать текст — и он уже знал его наизусть. Так получилось и со старинным сонником, написанном на длинном громко хрустящем, когда его разворачивали, свитке из пожелтевшего от времени папируса, который попал в руки Риб-адди год назад. Он заинтересовался им и вот теперь стал авторитетным экспертом по части толкования любых снов.
— Какой сон, папа? — нетерпеливо спросил юноша. — Говори быстрей, а то мне уже в школу пора. Как бы не получить палок за опоздание.
— Ты знаешь, мне приснилось, что я совокуплялся с коршуном. К чему бы это?
Молоденькая служанка, светлокожая ливийка Мая, которая принесла только что испечённый, благоухающий на всю комнату хлеб и накрывала на круглый столик приборы для завтрака, громко хмыкнула и уронила со звоном на серебряное блюдо нож и ложку.
— О, это очень просто, — ответил скороговоркой Риб-адди. — Такой сон означает, что тебя обворуют. До свиданья, папа, я побежал.
Юноша приподнялся с подушки.
— Как это обворуют? — уставился на него своими большими подведёнными блестящими глазами Рахотеп, сложив полные губы в гусиную полочку. — И ты это так просто заявляешь своему родному отцу?
— А что мне делать, папочка? — Риб-адди сощурил хитрые глаза. — Рвать волосы и рыдать? Слезами в этом случае не поможешь.
Юный проныра сделал движение, как будто собирался уйти.
— Рибби, а ну-ка постой, — схватил его отец за повязку. — А чем же можно отвести это предсказание?
— Нужно перемешать кусочки хлеба с рубленой травой, смочить всё пивом, добавить в смесь благовоний и мышиный помёт, а затем вымазать лицо. Тогда неумолимый Сетх не обрушит на несчастного своих всевозможных, предсказанных во сне бед, — скороговоркой, как по писаному, выпалил сын.
— А нельзя обойтись без хлеба и этого... — поморщился Рахотеп, — мышиного помёта?
— Можно, — успокоил его Риб-адди, — но для этого нужно воззвать к богине Исиде[27]. Она придёт и защитит того, кто видел страшный сон. Я буду как раз проходить мимо её алтаря в центральном храме Амона, но, ты ведь понимаешь, с пустыми руками обращаться бесполезно, да и неудобно, мы ведь не какая-то там нищая шантрапа.
— Отлично, — облегчённо вздохнул Рахотеп и повернул голову к управляющему. — Джухи, выдай моему смышлёному сыночку парочку дебенов серебра, он помолится за меня у алтаря Исиды, принесёт ей хорошие дары и опасности минуют меня, мой дом и мою семью. И побыстрей, Джухи, ведь Рибби в школу опаздывает!
Пожилой управляющий укоризненно покачал головой в коротком поношенном чёрном парике, вытащил из сафьянового красного мешочка, привязанного к широкому поясу из буйволиной кожи, два небольших слитка серебра в виде колец и передал их довольному Риб-адди.
— Что-то дороговато она берёт, чтобы откупиться от такого пустяка, — проворчал, покряхтывая, старый писец.
— Не богохульствуй, дядя Джухи! — воскликнул возмущённо Риб-адди, схватил серебро, чмокнул руку отца и проворно выскочил из комнаты.
3
На улице, как и всегда в этот утренний час, было многолюдно. Солнечные часы в храмах и садах вельмож показывали только первые часы начинающегося дня[28]. По чистым, уже подметённым и политым водой улочкам стовратных Фив — религиозной столицы Древнего Египта — бежали сотни босоногих мальчишек в коротеньких набедренных повязках. Над правым ухом каждого из них задорно торчал «локон юности». Это были ученики фиванских школ. Почти все крупные храмы имели свои школы, где готовились будущие храмовые писцы, жрецы и работники администрации фараона. И каждое утро бежали мальчишки, громыхая письменными принадлежностями, положенными в соломенные корзинки рядом с лепёшками и кувшинчиками с пивом. По дороге они успевали сыграть в свои любимые игры, подразнить спешащих на утренний базар торговцев с тележками, полными арбузов, чеснока, лука, салата, огурцов. Заодно школяры умудрялись стащить горсть сладчайшего, спелого инжира или фиолетовую кисть винограда, чтобы потом, весело визжа на всю улицу, улепётывать от рассерженного неуклюжего поселянина, размахивающего палкой.
Внезапно в городскую суматоху врезались повелительные окрики. Появились здоровенные чернокожие нубийцы в коротеньких красных набедренных повязках с металлическими кольцами в ушах и носах. Они энергично орудовали дубинками, разгоняя прохожих на своём пути. За ними, величаво колыхаясь, плыл паланкин[29] вельможи. На его шее, груди, предплечьях блестели и переливались всеми цветами радуги драгоценные украшения. Школяры завистливо присвистнули, это был главный хранитель сокровищницы «Дома миллиона лет», центрального храма Фив, второй жрец храма бога Амона, один из самых важных, знатных и уважаемых вельмож религиозной столицы Египта Пенунхеб. Хранитель с высоты своего паланкина, улыбаясь, смотрел на чёрные головёнки мальчишек с забавными косичками. Он и сам много лет назад бегал в школу по этим улочкам, также дразнил учеников других школ, а то и дрался с ними, успевая ещё до прихода в храм вволю насладиться свободными минутами, надышаться таким сладким, ещё прохладным утренним воздухом, пахнувший влажной пылью только что политых водой улиц и свежеиспечённым хлебом.
А школяры уже оставили сзади вельможу с его паланкином, торговцев, рыбаков и служанок и вбежали в ворота храма, мимо мирно дремлющих мраморных сфинксов с равнодушными, ко всему привыкшими лицами и оказались у портика с массивными колоннами, испещрёнными иероглифами. В утренней прозрачной тени там уже сидел учитель, мудрый Сетимес. Он задумчиво смотрел вдаль. Лицо учителя было умиротворённо и ласково. Чёрный парик, украшенный бирюзой, лежал у него на коленях, а синеватая, загорелая свежевыбритая голова и круглые щёки блестели, как арбуз. Мальчишки хмыкнули, но тут же, присмирев, с посерьезневшими физиономиями начали отвешивать поклоны учителю и устраиваться на циновках. Учитель надел парик, спокойно дождался, когда все рассядутся, взял в руки тонкий деревянный жезл и величаво встал. Теперь он смотрел на своих учеников внушительно и строго. Урок начался.
Каждый ученик положил перед собой деревянную дощечку с углублениями, в которые насыпал чернила: красные из охры, чёрные из сажи. Рядом с дощечкой поставил маленький сосуд с водой смачивать кисточку. Затем достал из футляров стебельки болотного растения, разжёвывал их кончики. Получились хорошие кисточки. Теперь можно было писать.
Прохаживаясь босиком по прохладным каменным плитам храма в белой льняной набедренной повязке, похожей на гофрированную юбку, учитель серьёзно и немного торжественно начал диктовать поучение одного из мудрецов, чья жизнь давно растворилась во мраке столетий, гробница развеялась в прах песчаными бурями, но слово повторялось с благодарностью потомками по сей день. Первая истина, которую должны запомнить дети: «Воистину книги полезнее, чем дом строителя, чем часовня на западе. Они лучше, чем воздвигнутый дворец и даже чем поминальная стела». Учитель с улыбкой наблюдал, как ребятня старательно вырисовывает, высунув языки от усердия, иероглифы на плоских камнях известняка и больших обломках разбитых глиняных сосудов, остраконах, школьных тетрадях древности.
Поодаль от малышей сидели их старшие товарищи. Это были ученики старших классов. Они уже усвоили трудные азы древнеегипетского письма, перепортив груды известняковых плиток и черепков сосудов и хорошо выучив семьсот основных иероглифов[30]. Теперь они с гордостью стелили перед собой белый упругий лист папируса. Сейчас они начнут выводить свой первый законченный текст. Красными чернилами напишут заглавие и начальные строки, остальной текст — чёрными. Пишут справа налево. Кисточки скользят быстро и уверенно. Иероглифы уже почти полностью потеряли свою картинность и превратились в курсив, называемый иератическим письмом[31], при помощи которого составляются все документы в стране и пишется великая литература древности. Малышам надо много стараться, чтобы через несколько лет их кисточки вот так же легко и свободно скользили по белому листу папируса.
Риб-адди снисходительно смотрел на малышей и на старшеклассников. Сам он, благодаря феноменальной памяти, уже закончил полный курс школы с отличием, затратив на это раза в два меньше времени, чем обыкновенные ученики. Сейчас он сидел в тени под колоннами храма, лениво разворачивая новенький рассыпчато поскрипывающий в руках белоснежный свиток папируса. Это было выпускное задание: переписать древний свиток, повествующий о строительстве поминальных храмов и подземных усыпальниц на западном берегу для фараонов, членов их семей и вельмож. Риб-адди увлёкся работой, добавил в рукопись свой комментарий, внеся в него таким образом дополнения, ведь наука за прошедшие столетия не стояла на месте и многого автор старинного папируса ещё не знал из новейших сведений по математике, геометрии и строительному делу. Тут к юноше не спеша подошёл учитель Сетимес. Риб-адди был его любимым учеником.
— Послушай, Рибби, — проговорил учитель торжественно и ясно, словно он продолжал диктовать малышам, но только с большей теплотой в голосе. — Пенунхеб, хранитель казны и второй жрец Амона, хочет тебя видеть. Когда он узнал, что ты переписал старинный труд по архитектуре заупокойных храмов и усыпальниц, да ещё его откомментировал, то захотел посмотреть твою работу и поговорить с тобой. Преподнеси ему свой труд почтительно и воздержись от своих шуточек, чтобы не испортить о себе впечатления, ведь Пенунхеб может стать первым жрецом Амона, когда Несиамон, наш верховный жрец и повелитель, удалится на западный берег. К сожалению, его здоровье всё ухудшается. Не забудь, что я тебе сказал, — повторил наставительно учитель, — сразу же после занятий, в середине дня пойди к нему. И не смотри на него так в упор своими хитрыми и дерзкими глазами, юноше пристало быть скромным и почтительно опускать взгляд долу, — Сетимес, улыбаясь ласково потрепал юношу рукой по голове, поросшей коротким чёрным ёжиком волос. — Желаю тебе счастья и успехов. Может быть, от того, понравишься ли ты Пенунхебу, зависит твоя дальнейшая судьба. А я хочу, чтобы у тебя всё сложилось хорошо, мой мальчик, — и учитель не спеша отошёл.
Риб-адди вздохнул, он понял, что детская жизнь закончилась. Школа осталась позади, что его ожидает во взрослой жизни?
Урок на галерее храма продолжался. Солнце поднималось по небосклону всё выше. Становилось жарко. Учитель всё чаще вытирал пот со лба. Дети тоже устали. Но как только какой-нибудь малыш отвлекался на ползущего мимо жука-скарабея, катящего перед собой шарик, засматривался на пролетающую между огромными колоннами ласточку или порхающую бабочку, тонкий и упругий жезл в руках учителя взмывал вверх и под сводами храма слышался хлёсткий удар по спине зазевавшегося ученика. Недаром говорилось в древнем поучении: «Уши юноши на спине его, и он внемлет, когда бьют его».
После перемены, во время которой дети съели свои лепёшки, запивая слабеньким и жиденьким светлым ячменным пивом из кувшинчиков, принесённых из дома, начались новые занятия. Теперь ученики постигали науку счёта, измерения и черчения. Это было очень важно для будущего писца. По воле фараона он должен руководить рытьём каналов и прудов, доставкой обелисков в столицу, военной экспедицией в страну Пунт на юге в глубинах африканского континента или в Финикию и Палестину на восточном побережье Средиземного моря. А для этого нужно уметь вычислить объём пруда, подсчитать, сколько человек понадобится для перевозки только что высеченного на каменоломнях обелиска, высчитать рацион военного отряда на марше и многое другое. И в древнеегипетской школе учили всем этим премудростям. Ученикам приходилось изрядно попотеть и получить по своим спинам немало ударов учительской палки, чтобы достигнуть уровня разносторонне образованного чиновника. Но эти усилия в будущем окупались во сто крат. Ведь хорошо обученный и грамотный писец занимал высокое положение в стране фараонов. О нём говорилось в древних текстах: «Он руководит работой всякой в этой стране, и не обложена налогом работа в письме».
Наиболее способные ученики продолжали учёбу в «Домах жизни». Здесь создавались и переписывались тексты религиозного, медицинского, астрономического, исторического содержания. Каждый молодой человек, попадая в этот творческий скрипторий, получал отдельного учителя, знатока в определённой области знаний, и становился специалистом: врачом, астрономом, архитектором, художником.
К сожалению, не все молодые люди шли таким путём к знаниям и успешной карьере. Находились и те, кто предпочитал путь безделья и пьяных утех. Так к концу дня среди учеников на галерее храма вдруг возник весёлый гвалт. Учитель бросил строгий взгляд на галдящих. Оказывается, городские стражники привели великовозрастного школяра с опухшей физиономией. Они рассказали, что молодой человек был найден утром на улице мертвецки пьяным. Как выяснилось, его вышвырнули из увеселительного заведения, где ошалевших от пьяного чада юношей нагло обирают распутные женщины и сговорившиеся с ними трактирщики. Выслушав стражников, рассерженный учитель обратился к притихшим ученикам:
— Знайте же, как отвратно вино, вот что оно делает с человеком, поместившим кружку в сердце своё! А всё началось с того, что он бросил писание и закружился в удовольствиях. Поэтому повторяю вам: не проводи ни одного дня в безделье и склоняй уши свои к словам старших. Не ленись! Пиши! И найдёшь ты это полезным для себя на всю жизнь.
После этой гневной и мудрой тирады учитель отпустил учеников и величественно удалился. За ним прислуга унесла кресло, мухобойку и сандалии. Ученики же, схватив свои корзинки, высыпали на улицу, оглашая её радостными воплями и поднимая тучи пыли. Услышав приближение этого неизбежного, как заход солнца, смерча, торговцы овощей и фруктов поспешно повскакали со своих складных стульчиков и схватили палки, готовясь отразить очередную атаку весёлых разбойников. А мирно дремавшие в тени священные жёлто-рыжие кошки, олицетворявшие богиню Бает[32], шипя и выгибая спины, кинулись в разные стороны, спасаясь от малолетних святотатцев, не упускающих соблазнительную возможность швырнуть в них камень или схватить за хвост.
Риб-адди не смешался с этой шумной оравой. Он не спеша, степенным шагом направился к роскошному комплексу жилых помещений рядом с храмом, где проживали верховные жрецы Амона. В руке у него был свиток папируса. Как-то примет могущественный жрец?