циозу.
Она все еще загораживала ему дорогу, и оба молчали.
– И что вы с ней делали? – решилась она наконец спросить. – Скажи мне правду, Рамунчо, вы не делали ничего дурного?
– Дурного? О, ничего, матушка, ничего дурного, клянусь вам…
Вопрос этот не вызвал у него никакого раздражения, он ответил спокойно, прямо глядя в глаза матери своим открытым, искренним взглядом. Он говорил правду, и она ему поверила.
Но так как она все еще стояла перед ним, положив руку на задвижку двери, он глухо сказал, с трудом сдерживая свои чувства:
– Вы не можете помешать мне пойти туда, когда мне до отъезда осталось всего три дня.
И тогда, смирив смятение своих собственных противоречивых мыслей, мать уступила этой молодой взбунтовавшейся воле и отошла от двери.
25
Это был их последний вечер, так как накануне в мэрии Сен-Жан-де-Люза он подписал немного дрожащей рукой обязательство служить три года во втором полку морской пехоты, стоящем гарнизоном в одном из военных портов на Севере.
Это был их последний вечер, и они решили, что пробудут вместе дольше, чем обычно, до полуночи, которая в деревнях считается временем неприличным и опасным, а юной невесте, непонятно почему, после полуночи все казалось более серьезным и греховным.
Несмотря на весь пыл их желаний, даже в этот последний вечер накануне разлуки, им даже в голову не пришло позволить себе нечто большее, чем обычно.
Напротив, в этот грустный прощальный вечер их чувства были особенно целомудренны, так велика была сила их вечной любви.
Менее осторожные, чем всегда, потому что все равно это свидание было последним, они осмелились болтать на своей скамейке влюбленных, чего они никогда раньше не делали. Они говорили о будущем, которое представлялось им таким далеким – ведь в их возрасте три года кажутся вечностью.
Через три года, когда он вернется, ей будет двадцать лет, и тогда, если ее мать будет по-прежнему категорически против, то через год, будучи совершеннолетней, она сможет действовать вопреки ее воле, так было окончательно решено между ними.
Они не знали, удастся ли наладить переписку во время долгого отсутствия Рамунчо: все так осложнялось из-за необходимости сохранять тайну. Аррошкоа, их единственный возможный посредник, обещал им свою помощь; но он был такой переменчивый, такой ненадежный! Боже мой! А вдруг он их выдаст! И потом, согласится ли он передавать запечатанные письма? А иначе не будет никакой радости писать друг другу. В наши дни, когда средства связи доступны и надежны, практически не существует такой абсолютной разлуки, как та, что вскоре ожидала юных влюбленных; они скажут друг другу то торжественное «прощай», какое говорили любовники тех далеких времен, когда еще существовали страны, где не было гонцов, где расстояния внушали ужас. Блаженная встреча виделась им где-то там, за горизонтом, в немыслимой дали времен. Но они так верили друг в друга, что надеялись на нее с той спокойной уверенностью, с какой верующие надеются на загробную жизнь.
В этот последний вечер любая мелочь приобретала для них исключительное значение: в преддверии разлуки, как это бывает перед смертью, все становилось необыкновенным и неповторимым. Звуки и образы ночи казались им какими-то особенными и невольно навсегда врезались в память. В пении сверчков было что-то, чего они, казалось, никогда не слышали раньше. В гулкой тишине ночи лай сторожевой собаки, доносящийся с какой-нибудь дальней фермы, заставлял их вздрагивать от тоскливого страха. И потом Рамунчо унесет и с горькой нежностью будет хранить сорванный в саду стебелек травы, с которым он машинально играл весь тот вечер.
Вместе с этим днем заканчивался целый кусок их жизни; время совершило свой круг, детство кончилось…
Им не нужно было ни напутствий, ни обещаний, потому что они были уверены, что знают, как другой будет вести себя в разлуке. Они говорили меньше, чем обычно говорят жених и невеста, настолько хорошо они знали самые потаенные мысли друг друга. Проболтав около часа, они продолжали сидеть молча, держась за руки, а неумолимое время безжалостно отсчитывало минуты их последнего свидания.
В полночь, как и было задумано ее рассудительной и упрямой головкой, Грациоза велела ему уходить. Они замерли в долгом объятии, а потом расстались, как если бы именно с этой минуты разлука стала чем-то неизбежным, что невозможно больше откладывать. Она скрылась в своей комнате, и из груди ее вырвались рыдания, звук которых долетел до Рамунчо. Он на мгновение замер, затем перелез через стену и, выйдя из тени деревьев, очутился на пустынной дороге, залитой белым лунным светом. Он меньше, чем она, страдал от этой первой разлуки: ведь это он уезжал, его ждали встречи с полным неведомого будущим. Шагая по светлой пыли дороги, он не чувствовал боли, завороженный могучим очарованием грядущих перемен, грядущих странствий. Без единой мысли в голове он смотрел, как движется перед ним его собственная тень, четко и жестко очерченная луной. А огромная Гизуна невозмутимо возвышалась над миром, холодная и призрачная среди серебристого полуночного сияния.
26
День отъезда. Тут и там прощание с друзьями, веселые напутствия уже отслуживших солдат. С самого утра ощущение какого-то лихорадочного опьянения, а впереди – новая, неведомая жизнь.
В этот последний день Аррошкоа буквально не отходил от Рамунчо; он сам вызвался отвезти его в своей повозке в Сен-Жан-де-Люз и постарался выехать на закате, чтобы как раз поспеть к ночному поезду.
Когда наконец неумолимо наступил вечер, Франкита пришла проводить сына на площадь, где его уже ждала повозка Дечарри. И тут выдержка изменила ей, лицо ее исказилось от боли; он же изо всех сил старался сохранять лихой и бесшабашный вид, как это и следует новобранцу, отбывающему в свой полк.
– Подвиньтесь-ка немножко, Аррошкоа, – сказала она вдруг, – я доеду с вами до часовни Сен-Биченчо, а оттуда вернусь пешком.
Повозка тронулась и покатилась по дороге в лучах заходящего солнца, заливавшего все вокруг великолепием своих золотых и медно-красных лучей.
Они миновали дубовую рощу, затем часовню Биченчо, но Франкита решила ехать дальше. Оттягивая момент окончательной разлуки, на каждом повороте она говорила, что проводит его еще немного.
– Ну вот, матушка, – нежно сказал ей Рамунчо, – на вершине холма Иссариц вы сойдете. Слышишь, Аррошкоа, ты остановишься там, где я тебе скажу; я не хочу, чтобы мама ехала дальше.
На холме Иссариц лошадь сама замедлила шаг. Мать и сын, с глазами полными слез, сидели рука в руке, а повозка катилась так тихо и торжественно, будто поднималась к какой-то неведомой голгофе.[45]
Наконец на вершине холма Аррошкоа, который, казалось, утратил дар речи, слегка натянул поводья и тихонько, словно через силу решаясь дать этот скорбный сигнал, крикнул: «Стой!» – и повозка остановилась.
Тогда, не говоря ни слова, Рамунчо спрыгнул на дорогу, помог сойти матери, поцеловал ее долгим нежным поцелуем, потом снова легко вскочил на сиденье:
– Давай, Аррошкоа, поехали, погоняй свою лошадь! Повозка понеслась вниз по склону, и через две секунды он уже потерял из виду ту, что стояла, глядя ему вслед, с лицом, залитым слезами.
Теперь они удалялись друг от друга, Франкита и ее сын. Они двигались в разные стороны по эчезарской дороге среди розового вереска и пожелтевших папоротников в сиянии заходящего солнца. Она медленно поднималась к своему жилищу, навстречу ей попадались то группы возвращающихся домой крестьян, то стада, погоняемые в золотистом свете вечера маленькими пастухами в беретах. А он спускался все быстрее и быстрее по уже темнеющим долинам к подножию гор, где проходила железная дорога.
27
Проводив сына, Франкита подходила к дому уже в сумерках и, идя через деревню, старалась принять свой обычный высокомерно-равнодушный вид.
Но, подходя к дому Дечарри, она увидела Долорес, которая уже собиралась войти в дом, но, увидев Франкиту, повернулась и встала на пороге, словно поджидая ее. Что случилось? Что такое стало ей известно? Чем объяснить эту агрессивную позу, этот вызывающе-иронический взгляд?
И Франкита тоже остановилась, невольно процедив сквозь зубы:
– Господи, почему эта женщина так на меня смотрит?..
– Ну так что, не придет он нынче-то, возлюбленный! – ответила та.
– А! так ты, стало быть, знала, что он приходит сюда к твоей дочери?
Действительно, она знала, с сегодняшнего утра: Грациоза ей сказала, потому что уже не нужно было беспокоиться о завтрашнем свидании, потому что она устала понапрасну толковать матери о дядюшке Игнацио, о новом будущем Рамунчо, обо всем, что говорило в пользу ее жениха.
– А! так ты, стало быть, знала, что он приходит сюда к твоей дочери?..
Эти две женщины, которые прекратили всякое общение без малого двадцать лет назад, по всплывшей откуда-то из подсознания привычке, стали, как когда-то в монастырской школе, говорить друг другу «ты». По правде говоря, они и сами не смогли бы объяснить, почему они так ненавидят друг друга. Часто это начинается с пустяков, с детского соперничества, с зависти. Но нельзя безнаказанно встречаться молча изо дня в день, бросая друг на друга злобные взгляды. Рано или поздно неприязнь превращается в беспощадную ненависть…
И теперь вот они стоят лицом к лицу, бросая друг другу в лицо оскорбления дребезжащими от злорадства и ярости голосами.
– Ну ты-то, – ответила Долорес, – ты, надо полагать, знала это раньше меня; ты сама, бесстыжая, и посылала его к нам! Впрочем, чего тут удивляться, где уж быть разборчивой в средствах после того, что ты делала в свое время…
Франкита, гораздо более сдержанная по натуре, стояла молча, потрясенная этой разгоревшейся посреди улицы ссорой, а Долорес продолжала:
– Ну уж нет, моя дочь никогда не выйдет замуж за голодранца, незаконнорожденного, не бывать этому!