Ей было очевидно, что я, как сорная трава, выживу где угодно. Но ее беспомощный мужчина без ее посмертной заботы не обошелся бы. В этом была вся моя мать. Она выбирала мужчин, но не меня. А я завороженно наблюдала за ее выбором и горько, огненно, зло ревновала. Она была моя, но принадлежала не мне, не принадлежала мне и ее тихая загадочная улыбка. Мне оставался только холодный взгляд, скользящий по пространству, смотрящий сквозь меня.
Вечное нарциссическое кружение моего внимания вокруг меня самой есть не что иное, как попытка найти и утвердить себя здесь, в холодной пустой матрице. Из пустого места указать на пустое место, чтобы там все сгустилось хотя бы чуть-чуть. Чтобы я смогла увидеть себя саму и двинуть пальцем. Двинуть пальцем и признать, что это сделала я сама.
Сегодня я ехала в трамвае и видела женщину, отдаленно похожую на маму за пару лет до смерти. Я резко обернулась и пыталась рассмотреть ее из окна. Женщина стояла вполоборота, у нее была такая же прическа, что и у мамы до болезни. Но она была на голову ниже матери. В ней меня зацепила царственная материна осанка и гордо поднятый подбородок. Она могла стоять, поднявши голову и смотря на все немного сверху: на остановке в Усть-Илимске, в магазинной очереди, в ожидании подруги на пересечении улицы Мечтателей и проспекта Мира. Она была королевой, царицей. Ей было не важно, кто она и где живет, кем работает и насколько тяжела ее доля. Она была гордой женщиной, очень сильной и настолько же несчастной. Как и эта женщина у трамвайных путей. Вдруг все внутри меня стиснулось. А потом резко расслабилось. Я почувствовала тепло скорби и нереализованной любви.
Коробка с маминым прахом лежала в грубой джинсовой сумке. Туда же я уложила свои вещи, которые брала в поездку на три дня – их было достаточно, чтобы сделать все похоронные дела.
Я спустилась к остановке и села на маршрутку до Волгограда. Мама отправлялась в большое обратное путешествие. Конечной точкой этого путешествия была наша Сибирь, город Усть-Илимск. Я сидела на заднем сиденье, сумку с вещами и прахом устроила рядом с собой. Я пыталась понять, что сейчас происходит. Я видела Родину-мать, она медленно выныривала из-за сопки и плыла над ней своей каменной грудью. Видела скудный, растянувшийся на несколько десятков километров город, он был серый, больной. Я поглаживала сумку так, как если бы она была переноской с тихим животным. Я хотела передать материному праху тепло, сообщение, любовь, значимость момента. Но это было бестолковое занятие.
Я знала, что S7 перевозит прах с помощью специальной грузовой компании, и приехала в аэропорт раньше, чтобы успеть сдать груз.
Сложно представить, как можно сдать груз, который твоя мать, но я была готова разлучиться с урной на пару часов, чтобы встретить ее и отвезти в московскую квартиру. У меня впереди были два тяжелых месяца работы в государственной галерее. Дальше – несколько перелетов и четырнадцатичасовая поездка на автобусе по тайге. Я ежечасно прокручивала этот путь у себя в голове. Представляла себе не будничную дорогу, но дорогу торжественную. Дорогу вглубь тайги. Мне казалось, что всюду надо мной будут торжественно звучать литавры. Я представляла себя Хароном, представляла себя Прозерпиной, представляла себя вопленицей. Я ехала в ад.
Но это была простая дорога.
Я приехала в аэропорт и обратилась к сотруднику авиакомпании, который сказал, что грузовой блок уже сформировали и я не успеваю подать груз. Мне стало тревожно. Неужели я не смогу полететь? А как же моя работа? Я была готова лететь под гул торжественной музыки, но теперь я не смогу полететь. И я вот так пошло буду сидеть в зале ожидания, пока не смогу сесть на следующий московский рейс? Я обратилась к сотруднику S7 еще раз, объяснила ситуацию. Тот с безразличием рассматривал меня и дергал галстук салатового цвета. Он молча снял трубку стационарного телефона, поговорил с кем-то о чем-то, чего мне не было слышно из-за пластиковой перегородки. Очевидно, он говорил что-то в духе «девушка везет прах в урне, в карго не успела, пускаем ее в салон с грузом?». Он положил трубку и сказал, что я могу идти на посадку.
Внутри себя я ликовала. Мне не пришлось сдавать маму в грузовой отсек, она полетит вместе со мной. Женщина на досмотре затревожилась и подняла на меня глаза. Я сказала, что в сумке у меня урна с прахом, у меня есть все документы, и полезла в свой кожаный рюкзак за папкой с бумагами. Она вышла из-за своего компьютера и сказала мне, что я не имею права везти прах в салоне. На что я ответила, что и сама знаю, но сотрудник авиакомпании дал мне зеленый свет. Она вернулась на свое рабочее место за металлоискателем. Очередь нервно ждала у рамки. Женщина попросила вскрыть сумку и бережно, извиняясь за каждое свое движение, стала ощупывать коробку с мамой металлоискателем. Затем она рассмотрела документы, сначала мои, потом мамины. Кивнула мне и пожелала хорошей дороги.
В салоне я пыталась запихнуть сумку в верхний отсек для ручной клади.
Все было так, как если бы я везла не прах собственной матери, а большой неказистый полый предмет, в котором не было ни силы, ни смысла, ни пользы.
В маленьком внутреннем кармашке сумки с прахом я везла горсточку маминого золота. Мама любила золото. Она берегла его, собирала в маленький шелковый кисет, в нем лежали ее цепочки, кольца, перстни с рубинами, доставшиеся ей от моей бабки и ее тетки по отцовской линии. В пакетике лежал бесформенный почерневший двухграммовый слиток, некогда бывший ее коронкой, и другие кусочки золотого лома, который она собиралась переплавить в кольца и серьги. В нулевые мама часто закладывала свое золото, чтобы дотянуть до зарплаты, а на все праздники ждала подарков в виде денег. На эти деньги она покупала давно присмотренные в ювелирном магазине украшения. С золотом у нее были отношения особенные. Когда она видела много золота, у нее начинали трястись руки. Она носила несколько цепочек и перстней одновременно. Она шутила, что похожа на новогоднюю елку в этих украшениях, вся сияет и блестит, только елка сияет раз в году, а она, как настоящая женщина, должна быть красивой ежедневно.
Когда ее увозили в хоспис, Андрей снял с нее золотые украшения, которые она не снимала никогда, – тонкую цепочку с маленьким крестиком, знак ее тридцатипятилетнего крещения, и крохотное золотое колечко из уха. Второе колечко из левого уха не поддавалось его крупным неумелым рукам. В морге и хосписе нам его не вернули. Такая дань Харону.
Я не знала, зачем мне может пригодиться мамино золото. Но это было мое наследство. Она заботилась о нем даже при смерти. Узнав, что к ней будет ходить соседка снизу, она попросила спрятать золото подальше. Андрей спрятал кисет в коробку с запасными столовыми приборами.
На следующий после ее смерти день он вручил мне пакетик с золотом со словами, что теперь оно принадлежит мне.
Позже я разобрала эти украшения. Я примерила серьги, цепочки. Все они казались тяжелыми и холодными. Я перебрала ее золото и оставила себе только то, что отчетливо напоминает мне о ней. Пару сережек, цепочку и «фамильные» перстни. Остальное отдала ювелиру, чтобы он сделал обручальные кольца для меня и моей жены. Эта символическая петля казалась мне самой правильной и справедливой.
Я не могла ни читать, ни слушать музыку. Мужчина, сидевший рядом, постоянно засыпал, и его расслабленная шея опрокидывала голову мне на плечо. Голова была тяжела и пахла сладковатым одеколоном. Несколько раз я пыталась разбудить его. Он смущенно оглядывался, пытался держать себя в руках, но потом снова засыпал и наваливался на меня всем телом.
Я летела в Москву. Надо мной в шкафчике для ручной клади лежала урна с маминым прахом. Перед глазами на спинке впередистоящего сиденья была приклеена эвакуационная схема и инструкция на случай авиакатастрофы. Я летела и рассматривала эту инструкцию. А что, если мы упадем? Что, если что-то не так с самолетом? Как я поступлю? Полезу ли я в суматохе за сумкой с маминым прахом, чтобы спасти ее? Или буду спасаться сама? Я почувствовала жжение вины внутри себя. Я лечу в торжественное время и думаю о такой чепухе.
Вдруг меня накрыло тревогой. А что, если мою сумку с маминым прахом украли? Что, если там, надо мной, ее нет? Что я скажу родным? Вдруг кто-то забрал мою маму себе в то время, когда я ходила в туалет и за водой к бортпроводнице? Чувство, что мама ускользает, жило во мне даже тогда, когда мама превратилась в небольшой объект. Мне казалось, что сумка с урной растворилась. Она исчезла. Какая-то магия, что-то еще такое, что теперь окончательно забрало у меня мать.
Я не выдерживала этой тревоги. Неужели, думала, я уже полчаса сижу под пустым отсеком для ручной клади и просто так смотрю в пустоту перед собой, в то время как прах моей матери удаляется от меня? Но куда? Как его спрятать в самолете? Куда можно деть металлическую урну размером с яйцо доисторического ящера, упакованную в картон, несколько слоев прозрачного скотча и плотную черную ткань? Я была уверена в том, что она растворилась в воздухе.
Я покрылась потом. Я была готова перевернуть салон самолета. Я была намерена искать урну. Я была уверена в том, что она исчезла.
Сердце забилось. Я потрясла за плечо спящего на мне мужчину. Он снова очнулся – лицо у него было заспанное – и уже в пятый раз извинился за то, что уснул на моем плече. Я извинилась, что тревожу его, и попросила выпустить меня.
Сначала я пошла в туалет. Я хотела как можно дольше оттянуть это момент. Я боялась, что открою отсек, а там пустота, которую я не хотела видеть.
В туалет была очередь.
Когда я вошла в кабинку, то сразу же ополоснула руки и лицо. Решила, что уж если я пришла сюда, то нужно и пописать: разместилась над унитазом, выдавила из себя тонкую струйку мочи и осталась висеть над ним, размышляя о том, что я буду делать, если урны не окажется на месте. Я не знаю, сколько времени я провела в этом неудобном положении со спущенными штанами, но за дверью послышались голоса, кто-то постучал в дверь. Стук заставил меня очнуться от моих мыслей, я воспользовалась салфеткой, спешно натянула джинсы и посмотрела на себя в зеркало. Свет делал меня старше, тяжелее. Я была осунувшаяся и одутловатая, словно утопленница или тяжелобольная. Уже выходя, я почувствовала, что ноги болят от напряженного стояния в полуприседе, а на ляжках горят места, в которые я упиралась собственными локтями.