аскрыла рот от изумления и стала пялиться на меня так, словно я пришла на тусовку в балетной пачке.
Этим вечером я танцевала с той девушкой в голубой рубашке, а утром на работе все подтрунивали надо мной. Я терпела их насмешки и не могла отстоять свое желание, потому что оно было направлено на «мужика с пиздой».
Стыд за то, что я лесбиянка и мне нравятся маскулинные женщины, жил во мне. Он пожирал меня изнутри, и я запрещала себе смотреть в их сторону. Попав в феминистскую среду, я столкнулась с еще большим осуждением бучей. Впрочем, оно мне было знакомо по второй новелле фильма «Если бы стены могли говорить», где молодая рыжеволосая девушка Линда из феминистской организации знакомится в лесбийском баре с молчаливой байкершей Эми. Эми – отшельница в кожаной куртке, Линда – рыжеволосая девушка из университета. Эми вызывает возмущение подружек Линды, она далека от своей корневой женственности, за которую борются феминистки Второй волны, она подражает мужчинам и, соответственно, является агенткой патриархата. Так думали и московские феминистки середины 2010-х годов; впрочем, похоже, многие так думают и до сих пор. Хотя именно этот эссенциалистский взгляд закрепляет за женщинами феминность и не дает им права на поведенческие варианты. Маскулинность и фемининность не принадлежит ни мужчинам, ни женщинам, и маскулинные женщины являются прямым этому доказательством. В лесбийской и феминистской среде была допустима «золотая середина», но все, что касалось радикального приближения к краю гендерного спектра, отпугивало и порицалось. Возвращаясь с небес гендерной теории на землю, я могу сказать, что маскулинные женщины пугали феминисток еще сильнее, чем мужчины. И я как несколько лет назад поддалась влиянию лесбийского окружения, так и теперь не могла себе позволить даже смотреть в сторону бучей. И ужасно мучилась от этого. С феминными женщинами я могла заниматься сексом и встречаться, но длилось это недолго, обычно я быстро разочаровывалась и спускала все на тормозах. Такими отношениями были отношения с Катей и Лерой. Сначала мы неустанно занимались сексом, а потом я обнаруживала, что в быту и повседневной жизни мне тяжело с ними. Тяжело и неинтересно, а еще – некомфортно, потому что все, что в достатке было у меня, было и у них. Но ни в них, ни во мне не было тех качеств, которые меня всегда привлекали в женщинах.
А потом я встретила Алину. Она пришла к нам в гости, когда мы с Лерой жили в Кузьминках, и мне сразу стало понятно, что она пришла за мной. Сначала я поймала на себе ее внимательны взгляд, следящий за каждым моим движением. Потом я заметила, с каким вниманием она слушает меня. Затем услышала, как она говорит. Алина младше меня на несколько лет, но в ней я почувствовала то, что мне всегда нравилось и чего мне не хватало. Она автономная, всегда имеет свое мнение и придерживается его. Но дело было не в том, как она вела себя, – я видела ее взгляд, который превращал пространство в теплое безопасное место.
В этом пространстве я могла быть долго и не думать ни о чем. Иногда я украдкой рассматривала ее профиль и горько завидовала женщине, которая окажется рядом с Алиной. Я ненавидела эту женщину, потому что хотела быть на ее месте.
Темные большие теплые глаза Алины всегда смотрели на меня, и я успокаивалась, когда она была рядом. Я так долго запрещала себе рассматривать ее всю, что не сразу заметила ее руки. Но спустя два года после нашего знакомства я наконец их разглядела. Она сидела на кресле в моей маленькой кухне, в руке у нее была бутылка «Хугардена», мы отмечали ее возвращение из Израиля. Алина рассказывала что-то о Ливане и Грузии, а я тайком рассматривала ее. Сначала я увидела большие смуглые скульптурные ступни с выступающими костяшками и поразилась их красоте. Подумала о том, что если у нее такие красивые ступни, то, наверное, и руки очень красивые. Тогда я подняла глаза на ее руки. Ее широкая ладонь обнимала запотевшую бутылку пива, а на широком запястье была повязана какая-то веревочка. Больше всего меня удивил контраст, который создавали ее орехового цвета длинные пальцы, лежащие на светло-серой пивной этикетке. Она была как мастерски выточенная трость красного дерева. Алина поймала мой взгляд на ее руке, и я, смутившись, перевела глаза на пепельницу. Мне хотелось потрогать ее. Потрогать коричневую кожу с набитыми на плече черными татуировками. Потрогать курчавые черные волосы. Погладить ступни. Но больше всего мне хотелось положить в рот обе ее кисти. Мне очень хотелось облизать ее пальцы.
Слушая ее рассказ, я представляла, как эти руки гладят меня. Ночью я не могла заснуть: мысли о ней, о ее руках, которые трогают меня везде, не давали покоя. Я бродила в туалет, на кухню за водой и обратно в постель, думая о том, что эта женщина может ко мне прикоснуться. Когда я начинала представлять, как она снимает с меня одежду, подхватывает своей рукой, а потом прикасается к моей вульве, холодный спазм схватывал низ живота. Это было приятно и страшно одновременно. Я хотела быть с ней, хотела, чтобы она забрала меня к себе навсегда. На интуитивном уровне я понимала, что эта женщина – моя будущая жена и моя опора, но сначала нужно было прикоснуться к ней, понюхать ее и поцеловать.
Сегодня под утро на мой балкон прилетела огромная любопытная ворона. Я проснулась от скрежета ее когтей о деревянную раму балконного окна. Ворона клевала осыпавшиеся с деревьев семена. Она делала это очень внимательно и не заметила, как я медленно подошла к окну, чтобы лучше рассмотреть ее. Ворона выклевала все нежные шелушинки семян и стала осматривать балкон. Сначала она заметила, что на стремянке в глубине балкона стоит пластиковый горшочек с неудавшейся петрушкой. Петрушка взошла, только чего-то ей не хватило – света или питательных веществ, – и она тонкими нитями свисала с бортиков горшка, отяжеленная мелкими желтоватыми листьями. Ворона продвинулась по подоконнику в сторону петрушки. Попутно она рассматривала все своими мокрыми каменными глазками и неуклюже вертела головой. Она со скрежетом пробиралась вглубь балкона. Пройдя по подоконнику, птица рассмотрела жалкую петрушку и перевела взгляд на пластиковое ведро с вложенным в него спальником, терракотовые горшки с остатками керамзита вперемешку с черной сухой землей. Все, что видела ворона, было неинтересным, не подходило на роль ее добычи. Ворона развернула качающийся зад и увидела крохотную фарфоровую кофейную чашечку с акварельными цветками на боку. Чашечку я использую в качестве пепельницы, у нее узкое донышко, ее можно поставить на маленький деревянный подоконник, она быстро наполняется окурками, и ее удобно носить из комнаты в кухню. Ворона, дергая черной головой и переваливаясь с ноги на ногу, прошла к моей пепельнице. Она осмотрела чашку со всех сторон и резко схватила ее за круглую ручку своим костяным клювом. Чашка опрокинулась, и из нее посыпались окурки. Ворона дернула еще раз, чашка была слишком тяжела для нее, тогда птица приподняла чашку над подоконником и швырнула ее на пол, развернулась и выпорхнула из окна.
Ее действия меня рассмешили, но я подумала о том, что визит вороны может быть знаком. Птицы – существа отдельные, обладающие собственной агентностью, всегда что-то значили для людей. Они приносили весть о беде и смерти, древние греки гадали на их внутренностях. Я тоже гадаю по птицам. Что-то очень старое, деревенское во мне поднимается, когда птицы приближаются.
В квартире на проспекте Мира окна были в сад, в саду было полно мелких пташек, названий которых я не знала. Весной кошка таскала в дом выпавших из гнезд птенцов, их называют слетками. За несколько месяцев до маминой смерти я сидела в своей комнате и работала. Я практически не выходила из дома, моя депрессия была настолько сильна, что я еле-еле могла дойти до кухни и открыть старый ноутбук, врачи подбирали для меня одну схему препаратов за другой, но ни одна из них не работала. От таблеток мне становилось еще хуже. Всю работу я делала дистанционно. Однажды я сидела с открытым окном у компьютера, потея от тяжести рабочей переписки. Окно было открыто, и я услышала аккуратный стук. Обернулась и на подоконнике увидела крупного воробья, который сидел и рассматривал меня, а когда я его заметила, чирикнул и, сорвавшись с подоконника, улетел. Я почувствовала странную тяжесть внутри себя, как будто в животе появилась неповоротливая темнота. Я знала, что что-то должно случиться. В этот же день мне позвонила мама и сказала, что у нее появились новые метастазы. Два, каждый размером с фасолину, мама сказала, что печень – неоперабельный орган.
В начале января следующего года я возвращалась с работы. Не помню, почему я шла домой так рано, но на улице было светло. Я зашла в «Перекресток» и купила сосисок, яиц и еще какой-то еды на вечер. Наш двор был в частной собственности, и зимой снег в нем убирал хозяин. Груды снега окружали тропинки и стоянку, снег никто не вывозил, за зиму набирались высокие плотные сугробы, хозяйские дети катались с них, как с горок, и выкапывали в них маленькие снежные землянки. Я увидела красное пятно на одной из этих груд и подошла поближе – на сером склоне сугроба лежал аккуратный крохотный снегирь. Грудь его была алая, но не как кровь, а как спелый южный томат. Мертвый снегирь как будто бы спал. Я поразилась этой птице. До этого я видела снегирей только на картинках в книжке и советских новогодних открытках. Теперь птица лежала перед моими глазами, и мне сложно было поверить в ее материальность. Я потрогала пушистую красную грудь указательным пальцем. Снегирь был твердый, и перья на его груди склеились в некоторых местах. Я поняла, что мертвый алый снегирь – это знак приближающейся смерти. Я вся оцепенела и смотрела на него, словно жду его воскрешения. Назавтра я получила эсэмэску о том, что мама перестала вставать.
А за день моего выезда в Волжский я увидела другую птицу. У самого входа в дом на середине тропинки сидел серый воробей. Он был жив, но очень тяжело дышал. Когда я приблизилась к нему, он не двинулся и продолжал сидеть на месте, мне даже показалось, что я слышу его шумное тяжелое дыхание. Тогда я сняла рукавицы, сгребла его в обе ладони и убрала от тропинки к углу дома. Я знала, что внутри этой птицы знак, что я должна помочь матери уйти без мучений. Именно поэтому, вернувшись в Москву после пяти дней жизни рядом с ней, я нашла способ определить ее в хоспис, где без чувств и боли она умирала несколько дней. Я много думала о том, что птиц тянуло ко мне и в этот дом потому, что из него я буду выезжать к мертвой матери и привезу ее именно сюда. Они чувствовали смерть и предупреждали меня о ней и о том пути, который мне предстоит проделать, о моем немом переживании ее смерти, о жизни с материнским прахом в одной комнате. Я знала язык птиц, а птицы знали, что я могу прочитать их сообщения.