невидящие они прорезали пространство
и смотрели туда где маршрут свой протачивала
приближаясь тонкая смерть
глаза ее были открыты
и одногрудая грудь распахнута воздуху
словно она уже невесомо как корабль плыла
а за ней шлейфом тянулись голубые желтые
розоватые простыни
простиранные до одуревшего света
уложенные чужими казенными руками медицинских
работников
она глаз не закрывала
как будто в движении к смерти
она набирала в себя пространство как парус
как тонкий избитый тяжелым трудом худой
неистовый парус
прошитый через все свое поперечье
мать умерла и страшный мир остановился
он стал целым как будто он есть строгая безупречная
капля
сияющая бесконечно
и режущая сознание
неистовой четкостью
что-то неясное бьется над бешеной степью
с ночью душнее дышать
и кашель разбивает пространство как камень
и я ничего не вижу кроме разбитой угрюмой жизни
Андрея
который немыми глазами просил оставить материно
тело на этой земле
но я ее увезла в гладком хромированном сосуде в нашу Сибирь
он спит на полу в крохотной кухне
между стиральной машиной которую мать сюда
привезла из Сибири и подоконником
он кричит во сне он завывает как тяжелый
израненный вепрь
как бог одноглазый
как подземелье земли
он завывает в льющемся свете
телеканала Россия-24
и голоса телевизора кричат изрыгают волшебный
истасканный фанатичный русский исхоженный мир
он то говорит то замолкает
то рычит как лезвие грубой пилы застрявшей
во влажном тугом теле коричневой древесины
и он обращается к матери
как он к ней обращался всегда пока она оставалась
живою и даже после
он в рыке своем поет: Доча! Доча! Не уходи!
так странно было всегда
он дочерью ее называл свою тяжелую жестокую
женщину с деревянным лицом
и когда она была одногрудой
он с жалостью ее любил
как будто она и правда была его дочь
слабая дочь с пугающими волосами
когда она уже не жила
а плыла на простыне
как скомканное приведение
и вся ее женская скованность от потерянной груди
осы́палась оставив здесь только желтоватое тело
он видел ее в расстегнутой распашонке
и она в предсмертном парении уже не видела
что на люди выставлена ее безгрудая грудь
и дикая жалкая старость
он старался прикрыть женское ее безобразье
и плакал вот так как плачут молчаливые звери
и кровь с ее губ вытирал
и с ложечки старался вливать ее последнюю
жухлую воду
что-то неясное вьется над бешеной степью
степь прозревает тебя
рассматривает тебя тело твое и лицо
и беснуется беснуется на ветру
ночь в степи безупречна
страшная как желудок больной увечной коровы
дикая как снегирь мертвый на сером сугробе
что-то неясное мечется над разнузданной степью
это и есть она голая степь
она бьется в тебя
и ты ей не станешь преградой
она на тебя глядит так как если ее совершенно
не существует
степь поет
красивым жестоким полотном
бьется бьется без устали в окна машины
вот она смотрит в тебя как сиплая нищая дочь
вот она засмотрелась в тебя и это чувство тебя
убеждает рухнуть в безболье
что-то неясное мнется над безудержной степью
вот он встает в пять утра и тихо моет посуду
вот он идет на работу в ветре степном и ветра
не видит
вот открывает книгу скупую войны и смерти
вот коллектив собирает нищее свое подаянье
измятые полтинники и пятисотки
нежное краткое подаянье
на похороны
на поминки
на жизнь после жизни
вот он идет
вот он спит
вот он изнемогает
великолепный огромный как неистовый зверь
крепкий мужчина
с щенячьими мокренькими глазами
вот он идет
вот он идет
вот сердце его погибает
что-то неясное мнется над траурной степью
вот он глаза закрывает
на маленьком твердом диване
на котором моя мать умирала
тяжелый осиротевший мужчина
вот он спит вот он спит
вот он спит и рычит во сне
вот он спит
это Андрей
вот Андрей
смерть поджимает и время короткое бьется
как тряпка как полотнишко
мать в черном пакете
как если бы мы – это просто в дурацком кино
про криминальные будни озябших бессмертных
ментов
и пакет раскрывают с сухим надломленным хрустом
и в нем мать лежит
на поддоне железном как тело
как телесная груда
и в руках санитара ее голова я замечаю
очень тяжелая как назревший арбуз
он в руках ее приподнимает и ко мне обращает
на опознанье
как будто в мертвом ее отвернутом от меня силуэте
я б ее распознать не могла
а теперь я точно скажу: да это мама
как будто с захлестом на грудь
ее удлиненное предплечье худое
лимонного цвета я узнать не могла
и затылка со спутанными сероватыми волосами
так работает процедура
время как ветошь время распиленный мякиш
мокрое и прохладой тебя обдает
напоминает о теле
мир тебя не удержит
мир очень слабое место чтобы твой взгляд удержать
и оставить рядом с собою в себе перламутровом
мягком
мир раскаленный и в нем такие странные дупла
дупла пусты в них заглянуть очень страшно
как если они это тихие скромные ямы могил
распотрошенных сожженных созданий
Мой текст постоянно сбивается на воспоминания и попытки понять, что же все-таки для меня была мать. Я пишу свою поэму для того, чтобы одновременно ее читать. Поэт Владимир Бурич писал:
Время чтения стихов
это время их написания
Я отвечаю – нет, время письма – это время чтения. Я мыслю книгу и письмо как путь, как дорогу, которою я иду сквозь себя к другим.
Когда я перестала писать стихи, я металась в панике. Я думала, что никогда больше не напишу стихов. Но им на замену пришло другое, новое мышление. Я начала писать эссе о поэзии, письме, языке, но эти эссе – с помощью них я пыталась говорить с миром мертвых. Если поэзия для меня – это способ предъявить себя миру живых, то эссе стали для меня способом говорить с мертвой матерью. Меня привлекает жанр записок, он пограничный и хранит в себе много возможностей, до сих пор не до конца реализованных в литературе на русском языке. Я хочу думать, что записки, как и отрывок, самый удачный жанр для женского письма. Внимание скользит, но внимание пристальное – не потому ли чувственная Елена Гуро и аналитичная Лидия Гинзбург выбрали этот жанр письма? Записки дают возможность схватывать пространство и опыт, очень близко смотреть на объекты и чувствовать близость описываемого. Субъект записок всегда очерчен, его не отчуждает позиция автора и повествователя, это жанр откровенный, жанр, в котором субъект высказывания не боится своего отношения к вещам. Он смотрит и не боится смотреть. Еще и потому, что статус записок не всегда окончательно ясен. Что это? Дневник? Письмо интимного содержания? Здесь интимное лежит не в поле эротического, но в поле приближения к объекту описания. В поле приближения к субъекту описания. Например, в своих записках Гуро равна тому, что описывает: равна земле и соснам, равна речи, равна пространству и вмещает его в себя одновременно. Жанр записок дает возможность распахнутого взгляда и честного вопрошания.
В прошлом так много вещей, что, кажется, я смотрю на мир сквозь тюль. Эти вещи сеточкой наброшены на мою голову. Сквозь кухонное окно я вижу простирающийся желтый холм. Травы под ветром ложатся на нем то так, то сяк. Они похожи на грубый ворс и одновременно – на черточки на мягком капроне.
На что похоже проживание, если прошлого нет? Наверное, это свет бесконечный и длящийся день. Нет, я не купалась в прохладной воде водохранилища и не несла в ладонях полумертвого детеныша выдры. Нет, я его не роняла на камни. Нет, я не видела смерть. Нет, я не курила вот так, глядя сквозь ветер. Глядя, как ветер рябит предштормовую зацветшую воду.
Я не видела ничего. Память, как фату, можно отбросить на затылок и рассмотреть тревожного воробья сквозь створки балкона.
…
Я пишу письма для нее каждый день. Пишу так, как если бы она жила за рекой и хромая почтальонша их доставляла. У почтальонши сиреневый берет с брошью, бежевые рейтузы и калоши в капельках серой весенней грязи. Она, хромая и грузная, идет сначала вдоль берега, а потом с берега ступает на воду. И идет, идет, пока мой взгляд совсем не потеряет из виду ее силуэта. Я пишу письма для нее каждый день. Там черепки шершавых амфор, катышки эпидермиса и все другое, что мне кажется знаками наивного прощания и прощения. Или признания.