Я предлагала Жене денег за ее работу, но она не взяла, сказав, что в таких случаях каждый помогает чем может.
Платье я передала похоронной агентке. Мы не учли того, что в гроб не кладут с голыми ногами. Откуда мы могли об этом знать и почему вообще должны были об этом подумать, если в мире, в котором мы живем, все мортальные дела не передаются от старой женщины к молодой, но являются вотчиной похоронных агентств? А говорить и обсуждать смерть и похоронные ритуалы всегда неуместно и даже иногда неприлично.
Мне пришлось купить в агентстве старушечьи коричневые колготки в крупный рубчик, за которые мама бы меня никогда не простила. А сорочка, спросила агентка, сорочку вы принесли? Если бы я знала, что нужна сорочка, я бы заранее купила для нее красивую. Но в агентстве выбирать не приходится, и под черное строгое платье на ее тело надели голубоватую хлопчатобумажную больничную сорочку. Трусы тоже пришлось купить в агентстве. Наверное, самые простые трикотажные трусы.
Я два месяца жила с маминым прахом. Все вокруг было пустым временем ожидания. Я ставила рядом с урной ее любимые белые хризантемы и поглаживала холодную сталь. Она не приходила ко мне и не снилась мне. Она была пустым объектом, объектом ритуальным.
Мне казалось, что все вокруг пустое, как белая скорлупка от яйца. Чтобы мир не казался мне таким пустым и бессмысленным, а мамина смерть незначительной и будничной, я собрала поминки на сорок дней: сделала закрытый ивент в фейсбуке и пригласила всех, с кем мне бы хотелось разделить свою пустоту.
Все приходили и несли цветы, еду, говорили соболезнования, мне казалось, что наполняющийся женщинами дом набирает телесную силу и жизнь. Я и сама наполнялась от благодарностей и участия. В некотором смысле я перепридумала формат поминок: это была тихая вечеринка с вином, цветами, хумусом, разговорами о смерти, умирании и скорби. Я читала стихи о маме. Я наполнялась и наконец испытала горе. Похоже, именно тогда я осознала смысл похоронных ритуалов. Участие других в похоронных делах – вещь необходимая. Сообщество проявляет себя в случаях смерти. Я запустила механизм соучастия.
Скорбь – это сложная штука. Она невозможна без присутствия других, а смерть в первую очередь – это событие сообщества. У мамы было куцее сообщество. К ее гробу на прощании подошли Андрей, Сергей Михайлович и ее подруга с дочерью. В прощании есть смысл, если участие в нем коллективное. Пригласив в свой дом три десятка разных женщин, я осознала смысл присутствия других людей в проживании смерти. В некотором смысле эта пустота, которую я проживала в своей московской квартире, была затишьем перед другим событием – настоящими похоронами. Но я этого не знала. Я была как машина, которая делает то, что необходимо.
Я не могла себе позволить кроить еще одну картонную коробку для маминого праха. Я везла ее домой, мама должна была ехать в чем-то таком, что выглядело бы достойным для этого пути. Я попросила свою подругу – плотницу Соню сколотить деревянный ящик 30 на 30 сантиметров. Она смастерила аккуратный ящик с застежкой на крышке и железной подвижной ручкой. Простой и неброский. Он был тяжел и немного великоват. Поэтому я обложила урну своей одеждой, которую брала в двухнедельную поездку, и защелкнула его.
Теперь мне нужно было решить с сумкой. Ящик не влезал ни в одну из моих сумок. А «Аэрофлот», самолетом которого я летела в Новосибирск, допускал транспортировку праха только в багажном отделении. Мне нужна была крепкая вместительная сумка, и я пошла бродить по магазинам.
Я понятия не имела, где люди покупают дорожные сумки, но времени у меня оставалось немного, и нужно было быстро решать. Я обошла несколько знакомых мне магазинов, но ни в одном не нашла подходящей сумки. Уже отчаявшись найти хоть что-то, я заглянула в Benеtton на Тверской.
Я вошла в Benetton и, по привычке минуя женский отдел, заглянула в мужской. Как и всегда, там были представлены приятные шерстяные пуловеры и красивые демисезонные пальто. Был апрель, и весеннюю коллекцию уже завезли. Среди прочего в глаза мне бросился ярко-оранжевый, ближе к морковному цвету, объемный рюкзак с белой и черной полосами. Я подскочила к нему как ошпаренная, боясь, что кто-то может выхватить его у меня из рук. Рюкзак был огромный, он легко трансформировался в наплечную сумку, а сверху стояли регуляторы ширины. Я понимала, что в том случае, когда урну нужно будет взять в ручную кладь, смогу стянуть его до нужных размеров. Я рассматривала рюкзак как сокровище и искренне не понимала, почему он здесь продается. Неужели в моду вошли вот такие громоздкие большие вещи?
На кассе я протянула рюкзак молодому продавцу в маленьком сером пиджаке и синем галстуке. Парень был очень высокий, но у него был тихий голос: он что-то мне говорил, а я не могла расслышать. Я попросила его повторить сказанное, и он, поняв, что я не расслышала его, сказал громче: каким спортом занимаетесь? Я не сразу поняла, с чего он взял, что я занимаюсь спортом. Я посмотрела на него с недоумением. Продавец приподнял сумку и спросил: это ведь ваша покупка? Я ответила: да, моя. Тогда продавец сказал, что это сумка для спортивного снаряжения, чаще всего такую себе покупают хоккеисты. Я растерялась. Зачем спортсменам покупать аксессуары в магазине повседневной одежды, если кругом полно специализированных магазинов? И ко всему прочему я понимала, что эта сумка на деле не такая удобная, как кажется. Просто она мне очень подходила по размеру, остальное меня мало волновало.
Я ответила, что не занимаюсь никаким спортом. У меня огромные синяки под глазами от бессонницы, а цвет кожи лица выдает во мне заядлую курильщицу. Достаточно было взглянуть на меня коротко один раз, чтобы понять, что никакая я не спортсменка, а обычная московская жительница с восьмичасовым рабочим днем в офисе и вредными привычками. Сделав паузу и прокрутив в своей голове все это, я решила ответить честно: сумка подходит мне для транспортировки праха на самолете. Парень, кажется, не понял, что я имела в виду, или не хотел понять. Он по-прежнему улыбался и приветливо кивал мне. После моего ответа он дождался фискального чека, выдал мне его и поблагодарил за покупку.
С самого раннего детства я спала в своей собственной комнате. Устроить детскую в двухкомнатной хрущевке – это сложная и нерациональная затея. Но как только мне исполнился год, с моей деревянной кроватки сняли один борт, чтобы я могла сама входить и выходить из нее, а мать с отцом выкинули большую кровать и стали спать на раскладном диване в зале.
Мама купала меня каждый вечер и после ванны несла меня в розовом истертом махровом полотенце в кровать. Полотенце было все в затяжках. На нем была изображена большая тигровая лилия, которая от времени и частой стирки стала большим коричневым пятном.
По вечерам после купания мама вешала полотенце на бортик кровати, чтобы оно просохло, а меня укладывала, целовала, желала спокойной ночи и уходила в зал смотреть телевизор или курить на кухне.
Я лежала в темноте без сна и слушала дом. Я слышала таинственное тиканье часов в соседней комнате и аккуратные мамины шаги: она не носила тапочки, и я слышала, как ступни прилипают к линолеуму, когда она наступала на пол. Я знала, что кроме нее и меня в доме есть еще что-то такое, что вижу только я. Я лежала с открытыми глазами, и деревянная кровать на колесиках казалась мне большим ящиком, который бережет меня от того, что есть в доме. С закрытыми глазами я слушала и слышала, как кто-то обступает мою кровать, молча стоит и смотрит на меня в темноте. Я засыпала под звуки этого присутствия и маминых шагов.
Минута, в течение которой мать несла меня на руках в мою черную комнату, была минутой близости и невесомого тепла. Я становилась частью материнского тела, потому что ее руки крепко прижимали меня к плечам, груди, животу. Я не помню запаха, но помню скудную тоску внутри себя от того, что эта близость вот-вот прервется. Эта тоска длилась во мне жарким блаженством присутствия материного тела рядом. Она несла меня, и я не чувствовала собственной тяжести, как будто она – это глубокая вода, которая качает меня в своем теле.
Я долго не могла вспомнить это чувство, я знала, что оно есть где-то там, глубоко во мне, и оно не хочет со мной быть, потому что мне было сложно поверить в саму возможность материнской близости, в саму возможность ее признания моего присутствия здесь, в этом мире.
Спустя полтора года после маминой смерти мы с женой купались в море, и я, подпрыгнув, захватила своими ногами ее коричневое от загара тело и обвила шею руками. Алина легко подхватила меня и понесла. Прикрыв глаза, я встретилась с водой, она касалась меня так, словно я была ее мыслящей частью. Свет бил в закрытые веки. Алина несла меня на руках, и я становилась все меньше и меньше, возвращаясь туда, где близость возможна, где тело распахнуто опыту присутствия. Алина держала меня на руках, и я была там.
Еще мы соревновались, кто из нас дольше продержится под водой. Я принимала положение поплавка, и Алина укладывала на мою спину руку так, чтобы задержать меня в воде на максимально долгий срок. Я чувствовала ее большую и сильную руку, которая закрывала половину моей спины и в любой момент могла вытащить меня из воды. Я парила в позе воздушного камешка, а Алина держала меня. Я не боялась ни моря, ни того, что могу задохнуться. Воздуха хватало на двадцать-тридцать секунд и дальше. Всплывая, я ликовала от своей выносливости, но голова все равно кружилась от недостатка кислорода.
Был август, вода цвела, и мы раздвигали тонкие нити водорослей, чтобы войти в нее. Но все равно растения забивались в трусы и лифчик Алининого купальника, а мой спортивный купальник весь изнутри был зеленый и пах рыбой. Солнце длилось в зеленой мутной воде и каплях между ресниц. Время длилось как свет.
Когда я рассматриваю тело жены, оно очаровывает меня. Такое мощное и золотистое, оно светится в пространстве, оно как хлеб или камень, я его люблю. Я рассматриваю ее как сложный богатый ландшафт, она удивляет меня своей жизнью. Я глажу ее руки и несимметричные глаза: веко правого глаза припущено, и от этого кажется, что правый глаз немного спокойнее левого, а иногда он лукавый. Я глажу ее глаза и трогаю закрытые веки губами, говорю ей, что люблю ее глаза. А она отвечает мне, что этими глазами на меня смотрит. Она говорит, что видит меня этими глазами, и я чувствую этот теплый широкий взгляд, он вбирает меня в себя так, как если бы я была крохотным насекомым, а ее взгляд – каплей тягучего теплого меда.