Женщина и пространство неразрывны. Когда умирает женщина, пространство схлопывается и умирает, как сорванный цветок. Присутствие женщины, даже мертвой, наполняет пространство смыслом и телом. За день до моего выезда в Сибирь случилось что-то странное. Все скомкалось, напряглось и выдало нелепую ситуацию. Лера выходила из дома за сигаретами и на пороге столкнулась с полицейским, тот оттолкнул ее плечом и нырнул в подъезд. Как я узнала позже, во всем доме не было никого, кроме маленького сына хозяина. Хозяин и его семья уже двадцать лет боролись за свой дом, и приход полицейского означал, что борьба продолжается. Еще при нашем заселении хозяин строго-настрого наказал нам не пускать в дом полицейских и других представителей государства. Хозяин был разъярен, он орал мне в трубку, что мы подставили его. На следующий день жена хозяина настойчиво попросила нас переехать, и в день вылета я судорожно искала новое жилье. А уезжая, знала, что в квартиру на проспекте Мира я больше не вернусь. Так свернулось пространство, в котором я жила больше года и рассчитывала жить еще очень долго.
Потом я вернулась в эту квартиру, чтобы забрать свои книги и вещи. Квартира была отмыта до блеска и ждала новых жильцов, мои вещи были свалены под стол. Среди книг и носков я нашла черно-белую фотографию, на ней мама сидит на туристическом коврике в джинсовых шортах и тянется к эмалированному ведру. В ведре, как я могу догадаться, трепыхается еще живая рыба; после того как отец ловил рыбу, мама чистила и потрошила ее, чтобы сварить уху. Между ее ног сидит маленькая девочка с круглой головой и растрепанными длинными волосами, собранными в косу на макушке. Мне лет пять, я смотрю в камеру и улыбаюсь. На этом фото я и мама неотделимы друг от друга, будто мы – двухголовое существо. Наша близость необъяснима, она телесна. Как будто пуповина еще не обрезана, как будто я – это она.
У мамы был плохонький ноутбук, который я купила ей еще на своем втором курсе Литературного института. Мама, всю жизнь проработавшая на заводе, тяжело справлялась с технологиями. Телевизор и кнопочный телефон ей были понятны, но выход в интернет вызывал у мамы острое беспокойство. У нее, как у многих людей ее возраста, ноутбук еле работал, там было полно вирусов, модем все время ломался. Но она пользовалась им, чтобы выходить в «Одноклассники» и, как я поняла позже, смотреть погоду. За год до ее смерти я завела «Одноклассники», чтобы поддерживать с ней связь не только по телефону. Звонки от матери меня нервировали, а сообщения, на которые я могла ответить в любое время, мне подходили лучше всего. Наша переписка сводилась к коротким отпискам: она спрашивала у меня, как дела, я отвечала, что все хорошо. Я часто заходила на ее страницу и рассматривала фото. На «Одноклассники» мама выложила много одинаковых фотографий с моря. Вот она стоит по колено в воде, на ней синий купальник с перламутровыми пятнами, вот она на набережной опирается рукой на ограждение. Были фотографии, на которых она в новогоднюю ночь с подругой, на ней дурацкий красный парик из дождика. Были фото, на которых она сидит за столом в каком-то баре. На этих фото мама не была похожа на ту маму, которую я знала. Это была женщина в возрасте, на ее коричневатой коже я видела морщины, она была одета в дешевые блузки и джинсы. Этот образ никак не сочетался с образом матери, которую я обожала, боялась и ненавидела. Я обожала молодую красивую мать, жестокую и холодную. На фото я видела быстро состарившуюся от алкоголя и неподъемной работы чужую женщину. Были и коллажи в специальных приложениях, которые вызывали у меня смешанные чувства. На них мама подставляла свое лицо к телам фантастических женщин: ее лицо было приклеено к телу элегантной девицы из нуара, стоящей рядом с американским пухлым автомобилем, и к телу женщины – огненной бабочки, я всматривалась в эти коллажи, и расстояние между мной и матерью увеличивалось, его заполняли тоска и сожаление. Последнее мое сообщение мама не прочла, оно было отправлено в первых числах января, когда она уже не вставала.
Я села в кухне и открыла «Одноклассники». Мне было важно, чтобы на мамины похороны пришли все, кто ее знал и помнит. Я шла по списку маминых друзей в «Одноклассниках» и всем, чьим городом был указан Усть-Илимск, писала одно и то же сообщение: «Добрый день, меня зовут Оксана, я дочь Анжеллы Васякиной. Мы хороним маму 20 апреля, сбор в 14:00 на Братском шоссе, на Автовокзале. Напишите, пожалуйста, есть ли у вас машина, если нет, то сколько вас будет, если машина есть, то сколько у вас свободных мест. Поминки устраиваем на Новом городе в кафе „Буревестник“. Мой номер телефона 89689462600».
Среди маминых друзей я находила тех, чьи лица я уже не помнила, но их имена и фамилии хранились в моей памяти. Кого-то я не знала вовсе и понимала, что, скорее всего, эти люди – мамины заводские коллеги. Кто-то отвечал мне сразу, что придет, некоторые сообщения висят непрочитанными до сих пор, уже после я узнала, что многих людей из маминого списка друзей давно нет в живых.
Мы планировали похороны двадцатого апреля, потому что это была суббота, когда могло собраться максимальное количество людей. Тетка написала мне, что место для мамы оформлено и мужчины из семьи посмотрели видео на YouTube о том, как захоронить урну с прахом. Оказалось, что для урны необязательна глубокая двухметровая яма, как для тела, достаточно просто выкопать небольшую нишу в земле. В Усть-Илимске все еще была зима, и мужчины ездили на кладбище, чтобы кирками и лопатами раздолбить мерзлый грунт.
Отправив последнее сообщение, я закрыла ноутбук, и мне вдруг стало очевидно то, что мне придется попрощаться с маминым прахом. Мы жили вместе около двух месяцев, и урна стала для меня частью моего домашнего и внутреннего ландшафта. Я часто обращалась к ней взглядом и речью. Я говорила с ней. Гладила ее рукой, а иногда вскрывала, чтобы приблизиться к капсуле и рассмотреть налет праха на ней. На дне урны по-прежнему лежал клочок бумаги с нашей фамилией и ее инициалами, я не решалась его выкинуть, он хранил на себе тонкий налет праха, он был частью этого тяжелого объекта.
Я собрала вещи для долгой поездки: несколько пар носков, несколько трусов, некоторые из них я купила в Волжском после прощания с мамой, джинсы, футболки и льняные брюки с рубашкой. Я совершенно забыла о том, что такое сибирский апрель. Здесь, в Москве уже грело солнце и снега не было всю зиму, его тщательно убирали по ночам снегоуборочные машины, а по утрам – дворники-мигранты. В апреле я уже вовсю ходила в тонком шерстяном пальто и в легких штанах без колгот. Почему-то мне казалось, что в Сибири сейчас так же тепло и бесснежно. В морковную сумку рядом со своими вещами я поставила ящик с маминой урной. Оделась, присела на дорожку и проговорила: ну все, мама, мы едем в Сибирь. Мне хотелось плакать. Ведь я ехала хоронить мать и везла ее с собой. Мне хотелось плакать от неизвестности. После долгих неприятных разговоров с семьей хозяина я нашла новую квартиру через фейсбук и понимала, что сегодня – последний день моего пребывания здесь, в этой обжитой, удобной и привычной квартире. Мать умерла, и я окончательно осиротела, но теперь у меня не было даже собственного места. Мне некуда было возвращаться.
В метро, не снимая с плеч рюкзака, я села на лавочку и ждала поезда. Угол кофра для урны сильно давил мне в спину, но я терпела. Я думала о том, что мне нужны эти боль и дискомфорт, потому что я прохожу очень важный ритуальный путь, который всегда отмечен страданием.
«Аэрофлот», которым я летела в Новосибирск, возит урны с человеческим прахом в грузовом отсеке вместе со всеми негабаритными грузами. Я подошла к стойке регистрации и протянула паспорт. Женщина, даже не посмотрев на меня, начала искать мои данные в компьютере. Мне нужно было ей сказать о своем грузе, и я, прокашлявшись, сказала ей, что везу прах. Женщина по-прежнему не смотрела на меня. Я повторила свое сообщение и начала вскрывать вспотевшими руками синюю пластиковую папку. Я сказала ей, что готова предъявить все документы. Она наконец подняла на меня глаза, сказала, что никаких документов не нужно, и протянула бирку для негабаритного багажа. Она велела, чтобы я поставила сумку в лифт и вернулась к ней.
Я с ужасом пошла к железному лифту. Мне нужно было оставить маму без присмотра. В лифте стояли чехол с громоздким горным велосипедом и огромная переноска для животного. В переноске движения не было. Я знала, что на время полетов животным дают седативное, чтобы они спали, мне стало невыносимо жалко эту невидимую огромную собаку. Она спала и не знала, что полетит в холодном грузовом отсеке. А что, если она проснется раньше времени? Шум, холод, теснота, темнота – вот что она увидит, подумала я, она будет беспомощно и отчаянно лаять. Но ее никто не услышит. Выдержит ли она этот перелет? Но мне стало немного спокойней от того, что мама летит не одна, а с целой спящей собакой. Я опустила морковную сумку за переноской и прошептала туда, в пустоту, что все будет в порядке и мы скоро встретимся.
Меня удивила наивность сотрудницы авиалиний. После опыта в Волгограде, где меня и маму ощупали и под лупой осмотрели документы, я ждала, что в Москве мне устроят строгий допрос. В конце концов, я могла везти взрывчатку, наркотики, да что угодно. Хоть справка о невложении из Волгоградского крематория и выглядела как липовая бумажка, на ней все же стояли печать и подпись. Она подтверждала то, что в урне с прахом нет инородных веществ и объектов. Странно, подумала я, что наркоторговцы и террористы до сих пор не используют эту схему для перевозки веществ. Хотя, может быть, и используют, просто я об этом не знаю.
Энни Лейбовиц фотографирует болеющее, а потом и мертвое тело Сьюзен Зонтаг, затем она кропотливо фиксирует умирание собственного отца. Рон Мьюек делает силиконовую скульптуру мертвого тела своего отца и впаивает в нее не искусственные или чужие, но собственные волосы. Дафна Тодд пишет портрет мертвой матери.
Фотография мертвой Зонтаг отвращает свой теснотой, это узкая горизонтальная фотография, по композиции схожая с изображением мертвого Христа Гольбейна. Там нечем дышать. Она темная и сдавливает взгляд со всех сторон. Она недостаточна, неуютна. Еще и потому, что формат заставляет нас смотреть за пределы этой фотографии. Все вокруг отвлекает нас от страшного события – смерти. Невозможно увидеть мертвое любимое тело и запомнить его. Соединиться с ним. Мир всегда будет дрожать и жить дальше, отвлекая тебя от главного – черного прямоугольника утраты. Мьюек создает объект и, чтобы заострить наше внимание на уязвимости мертвого тела, не одевает свою скульптуру. Его отец лежит голый и мертвый, на треть меньше настоящего своего размера. Мьюек боялся отца, который казался ему всегда строгим и жестким человеком; его смерть стала возможностью приручить его. Сделать своим, больше его не бояться. Как бы то ни было, работа с мертвым телом всегда подразумевает пропорциональные сдвиги. Нам просто необходимо изменить размер объекта, таким образом мы проявляем свою власть над ним. У нас есть воля распоряжаться телом и памятью, потому что мы живые.