С обострением у меня начались сильные панические атаки. Иногда я впадала в ступор и часами не могла ничего делать, потому что буквально на физическом уровне чувствовала на себе взгляд. Я не понимала, что происходящее со мной имеет истоки не в действительности, а в моей болезни. Это болезнь раскалывает меня и мой мир на несколько частей. Я была уверена в том, что вокруг все хотят мне навредить, я чувствовала ненависть к себе со стороны подруг, приятельниц, кассирш в магазине и даже собственных коллег, но на деле это была я сама, размноженная, ненавидящая себя, злая и наглая. Я была уверена в том, что происходящее у меня в голове эквивалентно реальности. Я жила в темной туче врагов, но на самом деле все было по-другому: никому и дела до меня не было, все были заняты своими делами и не собирались тратить силы и время на то, чтобы навредить мне. Не было никаких злых духов и агрессивных мужчин под окнами, но была моя голова и моя болезнь. Я с детства чувствовала злой взгляд и не знала, что может быть иначе. Это была моя данность, и я привыкла всегда быть не одна и в перманентной опасности.
Врач прописала мне одну комбинацию таблеток, потом другую, потом третью и так далее, пока не стало ясно, что от таблеток у меня обостряются суицидальные мысли, вызванные апатией. Под таблетками я выходила в сад у дома с рыбацким стульчиком-раскладушкой, садилась под одеяло и смотрела в одну точку. Место вечного присутствия врагов занял опустошенный мир. Таблетки отменили духов, мужиков и злых кассирш. Я не знала, как мне жить без них и, собственно, зачем. После полугода мучений и смен схем я решила отказаться от таблеток. Просто выбросила их, и все. И болезнь вернулась.
Она вернулась в Южно-Сахалинске, когда по прилете я пошла гулять по лесу и искать оставшиеся со времен японцев строения на горе. Небольшой бетонный домик, он весь был исписан граффити, от него разило дерьмом, кто-то использовал его в качестве туалета. Я обошла строение и отправилась гулять вверх по тропинке мимо папоротников и каких-то сероватых деревьев, похожих на гигантские рябины. В лесу было тихо, ветер иногда приносил с собой запах из того домика, резкий запах окислившихся экскрементов. Я шла и шла наверх по тропе, было темное туманное утро.
А потом я столкнулась со змеей. Увидев меня, огромная змея атаковала, она кусала меня раз за разом. Змея повалила меня на землю и продолжала долбить свои тупым носом. Мне не было больно, но от страха я оцепенела и даже не могла сопротивляться, вся взмокла и не могла дышать.
На Сахалине водятся гадюки, достаточно крупные. Но змеи не нападают просто так, чтобы змея не сбежала и начала нападать, нужно хорошенько ее разозлить. В том лесу, по которому я гуляла, не было никаких змей, ведь недалеко, у подножья горы, шла обширная стройка, рабочие прокладывали мемориальную аллею. Шум был слышен даже здесь, в паре километров от стройки. Никакая змея не стала бы ползать там, где так много шума и людей. Это была самая настоящая галлюцинация, которая, прекратившись, вызвала сильнейшую паническую атаку. Я снова упала на тропинку и начала задыхаться. Потом я бежала по лесу, спотыкаясь и падая, пока не выбежала на шумную стройплощадку. Оттуда я спустилась еще ниже, в свой отель, и прямо в одежде и обуви завалилась на кровать. Проснулась я от телефонного звонка. В номере трезвонил стационарный телефон. В трубке встревоженная девушка спрашивала, все ли со мной в порядке. Она сказала, что мои коллеги и друзья потеряли меня и не могут дозвониться. Был глубокий вечер, на моем айфоне было больше десяти пропущенных вызовов.
После сильного обострения болезнь стала тихой. Я вернулась из сахалинской командировки, где продавала книги на кинофестивале. Потом закрылся магазин, в котором я работала, и мне пришлось уволиться. В тот же день, когда я узнала об увольнении, позвонила моя приятельница Даша и предложила работать с ней в галерее. Я согласилась, так как у меня не было другого выбора, а сил искать что-то новое и подавно. Потом умерла мама и меня выгнали из квартиры на проспекте Мира. Пришлось переехать в квартиру знакомой, которая находилась очень далеко от метро. Но эта квартира была на одиннадцатом этаже, а на площадке никто, кроме меня, не жил. Я не слышала соседей, мужики не могли смотреть в мое окно, а в квартире не было ничего, кроме дивана и кухонных принадлежностей. Казалось, в этой квартире нет никаких живых существ кроме меня и кошки. Я впервые в жизни испытала ощущение, что я одна и рядом нет никакого настырного опасного взгляда. К тому моменту я уже полгода работала с новой терапевткой, и терапия мне медленно, но верно помогала.
Только однажды я проснулась от собственного крика: надо мной висела черная густая туча с медленно, как в воде, шевелящимися щупальцами. Она хотела меня поглотить. Я кричала во весь голос так, что соседи сверху стучали по батарее, пока я не проснулась. Это был последний вырвавшийся из моего сознания осколок болезни. Моя голова выплюнула его, как последний комок мокроты при бронхите. Дальше началась тишина. Тишина в моей голове и удивительное спокойствие. Я еще писала цикл «Ода смерти» и уже начинала отношения с Алиной, скоро я должна была переехать в новую квартиру и зажить новой жизнью. В ней не было болезни и опасности, в ней все было спокойно.
Все эти годы мир смотрел на меня нарочно невидящими глазами матери, холодными глазами бабушки Валентины и злобным глазом отчима. Мир водил глазами, когда я шла, спала, ела, занималась сексом. Бабушка умерла в 2016 году, в 2018 году материн любовник заживо сгнил в больнице по недосмотру медперсонала, в 2019 году умерла мама. Они закрывали глаза – сначала Света от острого туберкулеза, потом отец от СПИДа, потом бабушка, потом Ермолаев в луже собственного дерьма, потом остановилось сердце матери. Я лечу как ракета, и ступени одна за другой отрываются от меня, облегчая мой путь и полет.
Сегодня утром я проснулась и увидела глаза жены. Она улыбалась и подхватила меня своей рукой, как небольшое хрупкое тело. Она так долго и с такой любовью смотрит на меня, что мир вокруг дрожит и меняется. Он смотрит на меня ее глазами.
Я боюсь дописать эту книгу. Полгода назад ночью я открыла ноутбук и записала первую главу. Я думала, что это будет обычная документальная проза о том, как я везла материн прах в Сибирь, чтобы его там похоронить. Потом что-то сбилось внутри меня, и нарратив начал разбегаться. Сначала я долго вспоминала о том, как мама ела рыбу, или о том, как мы с ней ходили на рынок. Потом я пыталась понять, как устроено мое письмо и как моя память связана с ним. Здесь появились другие люди, на первый взгляд совершенно не относящиеся к делу, – мои женщины, знакомые, мои бабки с разных сторон. Дальше – в книгу начало засасывать писательниц и художниц, их идеи, мои стихи, мои эссе. И все, что я писала, и то, как я об этом размышляла, было связано с мамой. Я думала, что напишу эту книгу за два месяца, но сейчас уже октябрь, а я все не могу взять себя в руки, дописать несколько глав о том, как я ехала в Усть-Илимск, как хоронила маму и как возвращалась домой в Москву. Я как будто нарочно оттягиваю момент, когда смогу сказать, что дописала книгу. Я боюсь этого потому, что у меня есть четкое ощущение: после того как я допишу эту книгу, во мне запечатается рана. Рана, которую я долго не хотела залечивать, рана, которая долго была частью моего сознания, моей художественной практики.
Мне казалось, что прощаться с ней – значит отказаться от себя, потерять часть себя. Я тяну и сейчас, вместо этого разъяснения я могла бы писать главу о том, как ехала четырнадцать часов в ночном автобусе по ослепительно-синей сибирской трассе под пугающе большим небом и слушала по очереди Монеточку и «Аукцыон». Не потому, что у меня не было других песен; мне казалось, что тоска и ностальгия этой музыки смогут помочь мне прочувствовать что-то очень важное. Но я не пишу эту главу, хотя ежедневно прокручиваю ее в голове и вспоминаю это движение леса мимо окон и мелькающие столбы в ночных полях. Отраженный от снега свет фар и прожекторов иногда попадал в спящий автобус. В автобусе было темно, и несколько человек храпели в голос, а по телевизору в носовой части крутили одну и ту же дешевую мелодраму о жухлой любви в дачном подмосковном домике. Рядом спала моя тетка. Мы с ней говорили, пока совсем не стемнело. Потом она откинула голову на спинку и заснула в своем светло-сиреневом дорожном пуховике, а я сидела, уставившись на дорогу, по которой все детство ездила из Иркутска в Усть-Илимск и обратно, осенью, зимой, весной и летом. Я знала эту дорогу, знала, что от Братска до Усть-Илимска ехать четыре часа, знала, что после Братска начнется раздвоенная бетонка. В середине пути будет поселок Тулун, в котором можно будет зайти в уличный туалет и в слабом кафе с пластиковой одноразовой посудой и розовыми занавесками с бабочками купить еду. Я знала эту дорогу, это была долгая дорога в тайге под большим черным небом, усыпанным белыми крапинками звезд. Она была затянута по бокам белыми сугробами, а деревья вдоль нее были в тонкой паутинке инея. Поземка, мелкая снежная пыль танцевала в свете желтых фар на сером асфальте. Я знала эту дорогу. Она была как мертвое тело и тихий серый прах в стальной урне, стоявшей все это время у меня в ногах. Все вокруг было мертвое и меня не знало, и это было большим разочарованием. Это безразличие мира меня удивляло, но больше всего было страшно от того, что я сама ничего не чувствую.
Несколькими днями позже сестра Катя посадила меня в свою машину и увезла в Старый город. Усть-Илимск раздвоен рекой, строительство города начинали с левого берега, поэтому его называют Старым городом. Здесь до сих пор сохранились деревянные двухэтажные дома с тремя подъездами. Они обшарпанные, красные и зеленые, как памятники, раньше их было больше, но они быстро строились и быстро погибали от мороза, ветра и жары. Дальше строили хрущевки и многоэтажные общежития. Некоторые многоэтажки по инерции называют болгарками, потому что в них жили болгары, которые строили город и ГЭС. Недалеко от Братског