Как я и предполагал, ни Ленин, ни Коба от этого предложения не отказались. Дамы, которые приняли ванну и впервые за несколько дней поспали в нормальных постелях – с подушками, одеялами и чистыми простынями, тоже не были против.
И вот мы, все пятеро, стоим у двери миссии и ждем, когда лакей откроет нам дверь и проводит нас в кабинет, где нас уже ждет глава русского внешнеполитического ведомства. Посмотрим, во что выльется эта встреча?
Старший лейтенант Бесоев Николай Арсеньевич
Гляжу на своих спутников. Владимир Ильич держится уверенно, даже, я бы сказал, самоуверенно. Коба же немного скован – похоже, что он впервые в жизни встречается с такой высокопоставленной особой, как министр иностранных дел Российской империи. Но ничего, привыкнет со временем. В нашей истории он будет запросто чувствовать себя рядом с президентами и премьерами, да так, что даже потомок герцога Мальборо будет первый вскакивать перед ним, словно нашкодивший пацан перед строгим учителем.
Но Петр Николаевич встретил нас просто, можно даже сказать, по-домашнему. Дамам он галантно поцеловал ручку, а мужчин пригласил к столу и разрешил курить. Ленин сим пороком не страдал, а Коба, немного помявшись, достал из кармана портсигар и задымил какой-то дешевой папироской. От предложенной ему Дурново сигары он отказался. Похоже, что он просто не знал, как курят этакую барскую цидульку.
Петр Николаевич с интересом поглядывал на своих гостей. Как человек, посвященный в Великую тайну, господин Дурново уже немного знал о тех событиях, что происходили в ХХ веке, в нашей версии истории. Поэтому он с некоторым уважением смотрел на тех людей, которые после падения самодержавия в 1917 году сумели сохранить государственность на территории большей части бывшей Российской империи и уберегли ее от участи стать колониальным владением своих так называемых «союзников».
А потом вот тот, среднего роста кавказец, с черными усами и немного рябоватым лицом, сейчас смущенно поглядывающий на министра, пусть и под другим названием, возродил Россию из пепла и превратил ее в одну из двух самых могущественных держав мира.
Дурново, наверное, ломал голову – как им удалось совершить такое чудо? Петр Николаевич прекрасно знал о том, что «подгнило что-то в Датском королевстве», и то, что сотворили эти два господина, соизмеримо разве что с подвигами Геракла, очистившего Авгиевы конюшни, истребившего Лернейскую Гидру и злобного Немейского льва.
– Не знаю даже, как к вам и обращаться? – после затянувшейся паузы задумчиво произнес Петр Николаевич Дурново. – Обращение «господа» вряд ли понравится вам, а «товарищи» – мне.
Я решил проявить инициативу и сказал:
– Уважаемый Петр Николаевич, пусть присутствующие обращаются друг к другу как принято в среде доблестного российского офицерства, то есть по имени и отчеству.
Господин Дурново кивнул мне.
– Итак, уважаемый Владимир Ильич, мне поручено предложить вам в новом правительстве России пост министра труда и социальной политики. Ваше назначение согласовано с ее императорским величеством вдовствующей императрицей Марией Федоровной, курирующей, как теперь говорят, социальные вопросы, и утверждено императором Михаилом Вторым.
Сразу хочу сказать, что этого министерства пока нет, и начинать деятельность его придется фактически с нуля. Есть фабричные инспекции, но, как я уже слышал, вы, Владимир Ильич, не в восторге от их деятельности.
– Именно так, Петр Николаевич, – произнес Ленин. Он немного волновался и чуть картавил. – Не в восторге – это слишком мягко сказано. И я полагаю, что в первую очередь необходимо принять новое законодательство, защищающее заводских и фабричных рабочих от произвола их хозяев.
– Вы так считаете? – удивленно произнес Дурново. – А я вот слышал, что существующее в Российской империи трудовое законодательство кое в чем либеральнее, чем то же европейское…
Ильич, услышав это утверждение министра, вскочил со стула и, приняв свою любимую позу – чуть наклонился вперед, заложив большой палец левой руки за борт пиджака, – стал, словно перед своими коллегами по партии, разъяснять маститому российскому бюрократу всю ошибочность его суждений.
– Петр Николаевич, – произнес Ленин, – а знаете ли вы, что даже такое, с ваших слов, «либеральное» законодательство, регулирующее взаимоотношение наемных рабочих и владельцев средств производства, на самом деле зачастую элементарно не выполняется? Те же упомянутые вами фабричные инспектора зафиксировали сотни, тысячи случаев, когда фабриканты и их управляющие самым возмутительным образом обирали рабочих, обсчитывали их, проявляя при этом удивительную изобретательность.
К примеру, на одной из фабрик висевшие в цехе часы были так отрегулированы, что отставали, и тем самым рабочие в течение недели перерабатывали два-три лишних часа, за которые им, разумеется, работодатели не платили. А на другой фабрике хозяева запретили, извините, убирать туалеты и выносить оттуда нечистоты. Как они объяснили фабричному инспектору, это делалось для того, чтобы рабочие, посетившие по нужде сии заведения, не задерживались там и, следовательно, больше времени трудились.
– Вот так-так… – удивленно произнес Дурново. – Я об этом не слыхал… Хотя в бытность мою директором департамента полиции мне много чего довелось узнать и увидеть.
– А возмутительная система штрафов, а обсчет и обман при выдаче заработной платы! – продолжал горячиться Ленин. – Все это надо исправлять и приводить в соответствие с новым трудовым законодательством. Но его надо предварительно подготовить…
– Вот вы этим и займетесь, Владимир Ильич, – сказал Дурново, – с вашими знаниями предмета и вашей энергией мы, как мне кажется, сумеем обуздать произвол фабрикантов, которые в погоне за прибылью готовы довести Россию до социальной революции…
Ленин с усмешкой посмотрел на министра.
– Петр Николаевич, я вижу, что и вам уже стало понятно, что алчные капиталисты пилят сук, на котором сидят. Да, если все останется так, как есть, революция через какие-то лет десять – двенадцать сама постучит вам в двери.
Но и помимо этого произвол фабрикантов должен быть ликвидирован. Ведь вы, Петр Николаевич, государственник? – Когда Дурново легким кивком ответил на вопрос Ленина, тот продолжил: – Так вот, нищий народ – это прямой подрыв устоев государственности. Точнее, экономики государства. Чтобы в стране бурно развивалась промышленность, необходимы покупатели того, что эта промышленность произведет. А что может купить нищий, едва сводящий концы с концами? А крестьянин, у которого нет средств на покупку новейших сельхозорудий, удобрений, наконец?
Вот в чем корень зла – в нищете большей части народа! Так дальше жить нельзя! Если вы, Петр Николаевич, хотите, чтобы государство наше было сильным и богатым, чтобы народ наш был счастлив, то придется очень многое менять. Вот только готовы ли власти предержащие к этому?
Дурново задумался. Потом улыбнулся и сказал:
– Наверное, да. Готовы. Не все, конечно, но… У нас просто нет выбора. Как скажет лет этак через тридцать ваш товарищ по партии, – тут министр посмотрел на внимательно слушающего весь этот разговор Кобу и процитировал по памяти: – «Мы отстали от передовых стран на пятьдесят – сто лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут…»
– Удивительно правильно вы тогда сказали, уважаемый Иосиф Виссарионович, – с легким кивком в сторону Кобы сказал Петр Николаевич, – и нам сейчас придется заниматься тем же самым, чем вы занимались в той истории, из которой к нам пришли уважаемый Николай Арсеньевич и очаровательная Ирина Владимировна.
– А вы бы не хотели тоже принять участие в реформировании России? – неожиданно спросил Дурново у Кобы. – С вашими талантами организатора и стальной волей вы, Иосиф Виссарионович, могли бы принести немало пользы нашей державе. Конечно, сейчас вы еще молоды, но Александр Македонский уже в восемнадцать лет отличился в сражении при Херонее, разбив доселе непобедимый «Священный отряд» фиванцев…
– Извините, уважаемый Петр Николаевич, – смущенно улыбнувшись, сказал будущий советский вождь, – я даже как-то не задумывался об этом. Мне еще многому надо научиться. Впрочем, – тут Коба посмотрел на министра, – у русских людей есть хорошая пословица: глаза боятся – руки делают. Если у меня получится что-то сделать полезное для простого народа, то я буду этому только рад. Владимир Ильич, – Коба посмотрел на Ленина, – я прав?
– Абсолютно правы, товарищ Коба, – ответил Ильич, прищурив левый глаз, – революция ведь не самоцель, а средство, с помощью которого жизнь народа должна стать лучше. И если ее можно улучшить без свержения правящего режима, то почему бы и нет… Нам ведь, так сказать, предлагается поучаствовать в революции сверху. Хотя должен признаться, работа предстоит адова, перестроить самодержавие будет ничуть не легче, чем его свергнуть…
Я вмешался в беседу:
– Зато людские потери во время реформ – а это и есть «революция сверху» – гораздо меньше, чем во время русского бунта, который, как говорил Александр Сергеевич Пушкин, «бессмысленный и беспощадный». Ну и, как показало Смутное время, страна с ослабленной центральной властью начнет разваливаться на части.
– Это вы верно заметили, Николай Арсеньевич, – сказал Ильич, – нам чужд эсеровский путь, который ведет к кровавому бунту всех против всех. К тому же, – обратился он ко мне с хитрой улыбкой, – вы почему-то не до конца процитировали фразу Пушкина. Полностью она звучит так: «Не приведи Бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка».
– Вот и отлично, Владимир Ильич, – сказал Дурново, – теперь я думаю, что мы найдем с вами общий язык.