Будут навеки в преданьях прославлены
Под пулеметной пургой
Наши штыки на высотах Синявина,
Наши полки подо Мгой.
Встанем и чокнемся кружками, стоя, мы —
Братство друзей боевых,
Выпьем за мужество павших героями,
Выпьем за встречу живых!
Тамбовцев закончил петь и отложил гитару. Глаза у него подозрительно блестели. Обведя взглядом своих спутников, он сказал:
– Эх вы, господа-товарищи офицеры! Видать, вы забыли, какой сегодня день?
– Батюшки светы! – воскликнул поручик Бесоев. – Да ведь сегодня 23 февраля! Действительно, заработались, зарапортовались и о главном празднике всех мужчин и позабыли.
– Ну, не только мужчин, – вклинилась в этот разговор полковник Антонова, – а всех, кто носит погоны и защищает Родину.
– Простите, Нина Викторовна, – поспешил с извинениями Николай Арсеньевич. – Вы правы, это мужской шовинизм мне подгадил.
– Извинения приняты, – добродушно сказала Нина Викторовна. – Ну что, друзья-товарищи, может, по нашей старой традиции выпьем за наш день?
Возражений не последовало.
Капитан Тамбовцев, с любопытством посматривавший на меня, сказал:
– А вы, Михаил Игнатьевич, присоединитесь к нам? Я понимаю, что этот разговор для вас сплошная китайская грамота. Но поверьте, праздник, который мы хотим сегодня отметить, ничего крамольного в себе не несет. Это память о боях с германцами в 1918 году, а не кровавой междоусобицы. И так уж сложилось, что в этот день у нас в стране все, кто служил или служит, отмечали его как общий праздник.
– А что за песню вы пели вместе с Ниной Викторовной? – спросил я у Тамбовцева, когда коньяк уже был разлит по рюмкам и выпит.
– Эту песню, Михаил Игнатьевич, помнят и знают все те, кто жил, работал и умирал в блокированном немцами Ленинграде. В блокаду у меня в Питере погибла половина родни. И я еще маленьким запомнил слова этой песни, когда во время семейного застолья мои родители, тетка, бабки, оставшиеся вдовами, вспоминали войну. Это «Застольная Волховского фронта».
– Волхов – это река в Санкт-Петербургской и Новгородской губерниях, – вспомнил я, – неужели немцы дошли до нее?
– Дошли, Михаил Игнатьевич, до самого Тихвина дошли, – вздохнул Александр Васильевич. – Но были выбиты оттуда, – он посмотрел мне в глаза: – Эх, дорогой вы мой, вы даже представить себе не можете, как та война перепахала судьбы всех наших соотечественников! Какой кровью и какими страданиями далась та Победа! Спросите у любого из нас – кто у них погиб в войну. И каждый вспомнит своих дедов, прадедов, других родственников. Причем, Михаил Игнатьевич, германцы убивали не только солдат в бою. Из двух сестер и брата моей бабки, которые оказались под немецкой оккупацией в Белоруссии, в живых осталась лишь одна сестра. А остальных немцы сожгли вместе с их весками – селами по-белорусски. Каждый четвертый житель Белоруссии был расстрелян, повешен или сожжен заживо.
– Не может быть, – воскликнул он, содрогнувшись от услышанного. – Каждый четвертый! Так ведь это миллионы людей!
– Да, Михаил Игнатьевич, каждый четвертый, – угрюмо подтвердил слова Тамбовцева поручик Бесоев, давно уже прислушивающийся к нашему разговору. – Даже до моей Осетии дошли немцы. Есть такое место у нас – Майрамадаг. Немцы рвались к Владикавказу, и на пути их в узком горном проходе Гизель встали курсанты, по-вашему – гардемарины, военно-морских училищ. Почти все они погибли, но немцы и румыны не прошли. Среди погибших под Майрамадагом были и мои родственники.
– Михаил Игнатьевич, – обратился ко мне капитан Тамбовцев, – чтобы понять нас и наши поступки, вы должны знать, что память о той Великой войне живет в каждом из нас. Это самое святое, что у нас осталось в жизни.
Неожиданно Нина Викторовна осмотрела нас всех пронзительно трезвым взглядом и четко сказала:
– А корешки-то всего этого ужаса, господа-товарищи, здесь и сейчас, в Лондоне. Или мы их того… или всё начнется сначала!
– Правильно, – поддержал ее Александр Васильевич. – Этих упырей успокоит только осиновый кол. И пусть этой войны, как мы надеемся, и не будет в вашей истории, но мы всё равно будем о ней помнить и сделаем всё, чтобы ничего подобного не произошло. А пока, Николай Арсеньевич, налейте-ка еще по одной.
Весь вечер наши гости из будущего вспоминали своих родных, свой дом, пели песни, от которых у меня порой подступал комок к горлу. Как можно было без слез слушать «Темную ночь…», «Враги сожгли родную хату…», «С берез неслышен, невесом слетает желтый лист…»!
Особенно запомнилась мне бравая, с маршевым ритмом песня об артиллеристах, которым дал приказ Сталин. Мне показалось, что исполняя ее, гости из будущего посматривали на меня с улыбкой и каким-то вызовом.
Всё пояснил Александр Васильевич, который, наклонившись к моему уху, сказал:
– Уважаемый Михаил Игнатьевич, около месяца назад ссыльнопоселенец Иосиф Джугашвили бежал из места отбывания ссылки – села Нижняя Уда Балаганского уезда Иркутской губернии. Если бы мы выехали чуть раньше, мы могли бы встретиться с ним в пути. Этот ссыльнопоселенец и есть тот самый Сталин, о котором говорится в этой песне. Будущий глава Красной империи и Верховный Главнокомандующий в той войне. Я надеюсь, что в самое ближайшее время мы встретимся с ним, естественно, с помощью ваших коллег, Михаил Игнатьевич. Нам будет о чем с ним поговорить…
Увидев недоумение в моих глазах, Нина Викторовна добавила:
– Несмотря на то что шакалы от истории натаскали на его могилу кучи мусора, память народная о нем сохранилась и живет. Своими делами Иосиф Джугашвили-Сталин доказал, что он не против России, а против тех, для кого Россия – «охапка хвороста, брошенная в костер революции», или кормушка, из которой можно вкусно жрать, а потом туда же и гадить.
На приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной Армии 24 сентября 1945 года Сталин сказал: «Я хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа, и прежде всего – русского народа. Я пью прежде всего за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза».
Сталину удалось сделать то, что весь мир считал невозможным. У нас такая же задача, только ее надо выполнить на четверть века раньше. Я думаю, мы сумеем договориться, и такой боец в наших рядах не помешает. Вот узнаете его лично и сами всё поймете – воистину великий человек.
Потом, когда все разошлись, я попросил у Александра Васильевича книгу про Джугашвили-Сталина и читал до самого утра… Безотносительно к его политическим убеждениям, у меня сложилось впечатление, что это великий человек, который действительно сможет совершить невозможное. Но сумеют ли потом ужиться в одной берлоге два медведя? Не получится ли так, что после спасения России от всех ужасов наши друзья начнут поддерживать не государя-императора Николая Александровича, а своего кумира, товарища Сталина? Не выйдет ли из этого еще более страшная смута?
Но с другой стороны, действительно, Россия еще не спасена, и к ее спасителю надо присмотреться получше. А вдруг он действительно, как посадский человек Кузьма Минин, сумеет вовремя отойти в сторону и найти себе полезное дело, не претендуя на верховную власть? Впрочем, это еще всё впереди, в случае чего я предупрежден и сумею распознать опасность. С этой мыслью я и заснул.
Великий князь Александр Михайлович
Состав еле тащится, петляя между невысокими горами. Позади уже остался поворот на порт Дальний, любимую игрушку господина Витте. За окнами моросит мелкий дождь, временами переходящий в мокрый снег. Нахохлившиеся мокрые вороны на голых ветвях деревьев – типично питерский пейзаж за окном – время от времени скрывается за пеленой тумана. Природа мрачна и уныла.
Еще час-полтора пути, и мы будем в Порт-Артуре и, наконец, закончим это хождение через всю Россию, от которого все уже изрядно устали. Но все относительно, и даже наша усталость. А ведь каково было путешественникам в прошлом, когда еще не было железной дороги? И при Петре Великом и при Екатерине II, и при Николае I гонцы из Петербурга скакали на перекладных через всю Россию месяцами. Прогресс делает мир меньше, в этом наши потомки правы. С трудом, но могу себе представить путешествие из Петербурга во Владивосток в виде десяти-двенадцати часов комфортабельного полета над облаками. Но и тогда, наверное, по прибытии путешественники будут чувствовать определенную усталость.
Последний час пути – он самый тяжкий. Я, Михаил, Ольга – все приготовились к концу путешествия и немного взволнованы. Михаил, чисто выбритый, затянутый в мундир поручика кирасирского полка и трезвый как стеклышко. одну за другой нервно курит папиросы. Хрустальная пепельница в салон-вагоне вся заполнена окурками. Что у него сейчас перед глазами? Какие уроки он извлек из прочитанного и увиденного? Какие клятвы он дал себе?
Ольга, с простой прической и одетая в дорожное платье, невидящим взглядом смотрит в окно. Что она там видит – никто не знает. Не очень-то приятная судьба ожидала ее в том будущем. А самое главное, каково ей было быть последней из настоящих Романовых, заброшенной на старости лет в далекую Канаду? Я прочитал, что там она умирала в полном одиночестве. Мужа схоронила еще раньше, а дети ее, так никогда и не видевшие Россию и с рождения ставшие европейцами, бросили мать, забыв о ней. Как сложится ее судьба теперь – абсолютно неизвестно.
Может, она погибнет от бомбы террориста в самом расцвете сил, а может, сумеет внести свой вклад в историю Российской империи. Впрочем, сие известно лишь Господу Богу. Сейчас главный для нее вопрос – сумеет ли она, как и все мы, да как и вся Россия, перебороть свой рок. Не знаю. Перед каждым из нас стараниями потомков выставлены все наши скелеты, извлеченные из шкафов истории. Почему-то мысли об этом лезут в голову именно сейчас.