- Что ты мелешь?
- Да потому что права я! И вы отлично знаете! Только признаться не хотите! Вы все, придурки, решили, что вас оставят в живых? Да вы тупые! До нас всех просто руки не дошли. Мы шелуха – жалкая и никчемная шелуха! Еще месяц, два… Хоть год! И нас раздавят как клопов! Если сдохли миллионы, что помешает додавить полсотни придурков? А они рассуждают тут всерьез, слушать противно: избранные, блин… Слепцы! Так что вы рыпаетсь, когда конец один? Уж лучше сразу… быстро…
- Слышь, Верка, заткнись, а? Тебе ж рожать скоро. Откуда столько злобы, ты ж, вроде как, мать будущая, - начал я.
- Мать? Будущая? Какое у нас у всех, на хрен, будущее? А кого я рожу, ты знаешь? – она оттолкнула Верзилу. Вернее, попыталась оттолкнуть. – Знаешь, как существуют в новом мире детки? Младенцы? Каждый день… месяц… растут. И не меняются. Бессмысленные… бестолковые. А роженицы? Что вы о них знаете? Каждый день они как будто рожают. Мучаются… Вы что, хотите, чтобы меня зациклили… на том самом дне? Страдать каждый день… и рожать, рожать… очередного урода…
- Блин, Верка, если ты не заткнешься, - выдохнул я.
- То что, Сусанин? Ты, - она попробовала дотянуться до меня рукой, но сморщившись от боли, уронила ее вдоль тела. – Ты отлично знаешь, что я права. И когда нас всех накроет следующей волной, уже некому будет за нами ухаживать, некому будет нас кормить с ложечки… Как твою Дашку, как Галку Яровца…
Верзила не выдержал, с силой ее толкнул. Она попятилась, упала. Завозилась в темноте, села у стены, прижав к груди раненую руку. Но вместо стонов мы с Верзилой услышали смех. Хриплый, отвратительный, он разрастался, заражая нас безумием.
Глава 14. Влада
Влада
«Камни мостовой остановили долгий полет воина. Падая, он разбил голову об острый угол декора, выступающего сбоку. Она отлетела в сторону и долго прыгала, воскрешая забытым звоном старинную площадь. За бесславным концом бронзового воина наблюдали кони, давно уставшие от скачек. Сама богиня, взметнувшая над головой орла, от которого осталась безглавая тушка, не заметила потери бойца. Ее больше занимал обрубок, оставшийся от ее правой руки. Больше, чем усталые кони, чем поверженный воин. Больше, чем угасающий город».
Зачем он мне это сказал? Как там?.. Либо не пить много, либо научиться себя контролировать. Чепуха какая-то. Нашел мне бесконтрольную. Вот я понимаю – Алиска. Вот она – бесконтрольность в действии! Вот ей бы и говорил, придурок!
Сидя у изголовья на кровати, я пошевелилась – все, что находилось во мне, тут же запросилось наружу. Нет, правда. Не только содержимое желудка, но и то, что было в голове: болезненно пульсируя, оно тяжело ткнулось в черепную коробку, надавив на виски.
Я вторые сутки лежала в «Астории», на кровати, облокотившись на подушку. В номере люкс на втором этаже. У меня перед глазами в квадратной оконной раме готовился то ли взять штурмом Исаакиевский дворец, то ли догнать Медного всадника, бронзовый царь на коне. Мне опять было плохо. Мою голову в сотый раз посетила противная мысль о том, что не следовало пить. И еще. Откуда-то из позавчерашнего круговорота вывалился образ Сусанина, укладывающего меня как младенца в постель. Кажется, он даже пел мне колыбельную. Прикалывался, конечно, но…
Блин. Да, хлюпая носом, я рассказала ему об отце, который бросил нас с мамой сразу после того, как родился Антошка. С самого начала мой папочка противился рождению второго ребенка. Мама отказалась делать аборт. Я узнала об этом спустя пару лет и с тех пор не могла отделаться от мысли: то, что должно было бесформенной кровавой массой плескаться в тазу, бегало, смеялось, задавало глупые вопросы и временами получало подзатыльники. Я была далека от желания осудить отца (только за Антошку, ибо у меня имелись и другие причины для осуждения — и слава-те, я не стала рассказывать о них Сусанину!) - и встать на сторону матери. Тогда мне казалось, что я не испытываю особой любви к брату. Но сейчас, особенно в те редкие моменты, когда я почти готовилась смириться с обстоятельствами, стоило мне представить изможденное, укутанное синими тенями лицо Антошки, меня заносило - сердце мое рвалось от жалости. Это разве любовь? Она что, всегда будет такой… больной? И если я влюблюсь в человека, мне что – необходимо будет его жалеть? До боли, до слез?
Во-во. Подобные вопросы позавчера я и задавала Сусанину. Черт. Сколько раз за двое суток давала себе слово, что не буду вспоминать, и все равно!
- Влада, ты задаешь инфантильные вопросы. Надеюсь, завтра это пройдет. Тебе нельзя пить. Ты говоришь, что в прежние времена у тебя, и у твоих друзей был принцип – не пить спиртного. Так куда он делся, твой принцип? Хочешь, я отвечу на вопрос? Не было никакого принципа. Вы все боялись родителей. И, чтобы не называть вещи своими именами, пошли по пути наименьшего сопротивления – решили, что это ваш выбор. Да, так проще тешить самолюбие. Сейчас тебя контролировать некому и ты стала самой собой. Обычным подростком, которому хочется попробовать все. Так вот что я тебе скажу, Влада. Нет у тебя времени быть максималисткой. Либо ты бросаешь пить, либо научись контролировать себя. Здесь не осталось тех, кто мог бы с тобой нянчиться. Особенно, когда начинаются пьяные закидоны. В один… Далеко не прекрасный день, когда тебя снова потянет в ночь глухую, даже я, несмотря на буйную фантазию, не рискну предположить, как именно ты не проснешься. Собаки ли бродячие растащат тебя на запчасти, или вышибет мозги пуля киллера.
Я дослушала тогда мораль не потому, что хватило терпения. А потому, что во время пространного монолога пыталась найти доводы для того, чтобы возразить. А уж когда не нашла…
- Какого черта я должна все это выслушивать? – удивилась я. Вместе со мной удивленно потянулось вверх пламя от десятков свечей, зажженных в комнате. – Самым умным себя считаешь? Что ты сделал такого из того, что не сделала я? За женой ухаживаешь? Ты этим собрался передо мной хвастаться? Этим собираешься заслужить мое уважение? Морали он мне читает… Папочка-мамочка нашелся.
- Вот именно, Влада. Вот именно, - и очередной долгий выдох снова заколебал многострадальное пламя свечей. – Нет у тебя. Ни папочки, ни мамочки.
От воспоминаний мне стало хуже. Я всерьез озадачилась выбором: то ли переварить съеденное вчера, то ли избавиться от него навсегда. Я склонялась ко второму, когда открылась дверь. С предварительным стуком, на который я, в силу вышеперечисленных причин, отреагировать не успела.
Сусанин, до неприличия бодрый, водрузил на прикроватный столик канистру с водой. Не поленился, открутил пробку и налил в стакан. Вчерашнюю бутылку я выдула. Съела и то, что он принес мне вечером – остатки роскоши с днюхи Алиски. Наверное, мне не следовало этого делать. Я уже не понимала, отчего меня так выбило на двое суток.
- Сегодня полегче, пьянь? - тепло спросил он, протянув мне стакан с водой.
Сначала я хотела вспылить, но тот выключатель с моем организме, что спонсирует взрывы, сломался. Я взяла стакан и без сил рухнула на подушку.
- Держи, поможет. – Сусанин как фокусник распахнул ладонь и на свет явилась таблетка. – Точно тебе говорю. Ну, ясен пень, похмелиться тебе не предлагаю.
Я отрицательно мукнула. Я не стала уточнять в своей голове, как выглядит банка пива и как на нее способен отреагировать мой организм. Безропотно приняла лекарство, втолкнула белую гостью в сухой рот и залила водой. Некоторое время я слушала звонкое урчание, с которым мой желудок комментировал новое содержимое. Страшного не случилось, стоило готовиться к лучшему.
Сусанин, гладковыбритый, свежий, в джемпере с милитаристской расцветкой, стоял у окна, разглядывая площадь, затопленную листьями. Он наблюдал за разноцветными волнами, разбивающимися о борта машин и автобусов. Его взгляд скользил по свежим, ярким, желто-красным брызгам, тем, что ветер бросал в лицо мертвой старушке, сидящей на лавке у памятника. Короче, Сусанин забыл обо мне минут на пять.
Мне полегчало, но вместе с тем это облегчение не принесло мне облегчения. Прояснение в моем мозгу опять вызвало к памяти еще одну ночную картинку и когда она нарисовалась в полной красе, из моей груди вырвался судорожный всхлип.
Именно. Я приставала к Сусанину в том самом смысле. В плохом. Я сидела у него на коленях, прижимала его голову к груди, целовала лицо, говорила что-то о своей девственности.
Боже. От стыда кровь так сильно прильнула к моим щекам, что мир вокруг порозовел. Я поймала себя на том, что шумно соплю, пытаясь перевести дыхание. Пытаясь найти позу, в которой мне не было бы так стыдно, я ерзала, скрябала ногтями пушистую ткань пижамы, неизвестно как на мне оказавшуюся. И дышала, дышала.
- Ну что, полегче? – Он обернулся, смерил меня насмешливым взглядом, от которого мне стало еще хуже.
- Откуда пижамка взялась? – Я царапнула махрового котенка. – Забыла тебя вчера спросить. Такая веселенькая.
- Понравилась? Здесь полно вещей. Все чистое, не сомневайся. Забыла она… Да ты вчера была мертвая. Я подойти к тебе боялся, только передачки носил.
Я фыркнула как старинный паровоз, выпускающий пар и добавила, не зная куда деваться от стыда.
- Не знаешь, где мои вещи? Я не помню…
- Конечно не помнишь. Я тебя раздевал. И одевал. И укладывал.
- И песенку пел, - не сдержалась я. Как ни странно, от уточнений мне становилось легче.
- И песенку пел, - кивнул Сусанин. Он подошел к белому шкафу, занимавшему всю стену, распахнул дверцы. Среди прочей одежды я разглядела на плечиках сиротливо прижавшуюся к шкафному боку и свою футболку с толстовкой. – Вот, все в целости и сохранности.
Максим Сусанин странно глянул на меня. Потом как-то неуверенно подошел к кровати и сел. Рядом со мной. Его рука нырнула под одеяло, нащупала мою дернувшуюся пятку, скользнула по икре, зацепив колено. Я съежилась, подтянувшись к изголовью.
- Так что, Влада, - растягивая слова, сказал он. – Продолжим с того места, на котором остановились позапрошлой ночью?