к тебе измеряется в хороших оценках? А если ты будешь троечницей, разве я стану любить тебя меньше? – Она наклонилась ко мне и поцеловала в заплаканную щеку. – Ни одна оценка в мире не стоит наших с тобой испорченных отношений. Я люблю тебя.
- Я тоже люблю тебя, мамочка, - отозвалась я. И с моей души свалился огромный как скала камень.
У меня была лучшая в мире мама.
Я остановилась у закрытой в спальню двери. Воспоминание больно укусило меня – я маленькая с криком влетаю туда, бросаюсь на родительскую кровать, тревожа сонных маму и папу. Мне здесь семь лет и я безумно счастлива, но даже не подозреваю об этом. Позже я перестану так делать. И ни возраст, ни понимание сложностей отношений между мужчиной и женщиной тому причиной.
У меня была самая добрая и понимающая мама на свете.
- Ладушка-оладушка, ты должна понять, - сказала она мне после того, как мы переехали на новую квартиру. – Папа некоторое время не будет с нами встречаться. Он завел себе новую пассию.
Она сказала и я запомнила слово. И помню то чувство, которое оно у меня вызвало. Зачем? Она говорит это так виновато, словно я горю желанием встречаться с отцом. А я не горела – такой вот огромный секрет, который с трудом вмещало мое сердце. Но стало бы только хуже, если бы я выпустила его оттуда.
Я толкнула дверь в спальню, готовая ко всему. Но раньше чем увидела, я почуяла запах. И узнала его – запах смерти и разлагающегося трупа. Папина белокурая пассия лежала на кровати укрытая до пояса одеялом, мертвая уже давно. Восковая кожа, обтянувшая скулы, блестела на солнце. Открытые глаза, в которых перекатывалось что-то белесое, без зрачков, таращились в потолок. Острый нос, утонувшие во рту губы, разбросанные по подушке волосы, пара сплющенных блинов вместо груди с темными пятнами, расползающимися от сосков, застрявших в ребрах…
Я отпрянула назад, потянув за собой дверь. Все. Я решила, что мне хватит – развернулась, пошла назад. Ровно для того, чтобы из одного страха – где на кровати остался мертвец, попасть в другой, полным пугающе живых и необъяснимых с ходу звуков.
В коридоре что-то звучало. Шлеп-шлеп, шлеп. В тишине, в солнце, в столбах пыли-света я слышала звуки, которым неоткуда было взяться в мертвой квартире. Я поймала себя на том, что подпираю лопатками дверь, которую только что закрыла – я не ждала подвоха от гниющей тетки.
Сердце мое прыгало в такт. Шлеп-шлеп, шлеп.
- Пожалуйста-пожалуйста, не надо мной так, - я не узнала своего голоса. К кому я могла обращаться, кого просить? – Пожалуйста, мамочка.
Шлеп-шлеп, шлеп.
Неизвестность пугала до жути. Где-то на задворках сознания приютились обрывки мыслей: «…чем еще напугать?», « …тысячи мертвецов», «а медведь, медведь?!..», «бежать!!»
Путь к бегству отрезали звуки. Чтобы добраться до входной двери, нужно было сначала столкнуться лицом с тем, что там завелось, а я не хочу!
- Мама, мамочка, ну пожалуйста! Пусть это сдохнет там, в гостиной! Мама, мне страшно, ну пожалуйста, помоги!
Шлеп.
Когда оно возникло в коридоре – белое призрачное облако из костей, обтянутых кожей, я забыла как думать, как просить, как дышать. Я слушала стук сердца да шаркающий «шлеп-шлеп», звук, прилепившейся к шагам живого мертвеца.
«Ты уж определись – все-таки живого или мертвеца», - язвительная мысль вернула меня к жизни, потому что подспудно я узнала его. Хоть и не видела пять лет. Ходячий скелет: выпирающие ключицы, ребра на пересчет, тоненькие палочки ручек-ножек. Голый. Я отвернулась. Он так и продолжал обливаться холодной водой по утрам. Что и поддерживало в нем… Жизнь? Отец шел ко мне, с мокрых волос капало. Мне пришлось посторониться, чтобы дать ему возможность открыть дверь в спальню.
- Вставай, соня, - скрипнул он в задверную вонь. – Пора вставать.
Он вошел туда. Я слышала какие-то слова, возню. Потом отец появился. Уже в красных шортах, которые тут же свалились ему на бедра. Собравшись с мыслями, я вошла следом за ним на кухню, уселась на угловой диван, облокотилась на стол, подперев щеку рукой. Я смотрела, как хлопочет отец, как наливает в чайник воду из-под крана, как терпеливо ждет, пока она «закипит», как наливает ее, типа, горячую в чашку. Словом, выполняет действия, давно уже направленные не на то, чтобы поддержать жизнь, скорее, чтобы ненадолго отсрочить смерть.
Я дождалась, пока он сядет напротив со своим как бы чаем, чтобы сказать:
- Здравствуй, отец.
Он не ответил. Прихлебывал себе, отдуваясь, холодную воду и улыбался. Сомневаюсь, что выражение его лица осталось бы прежним, стоило ему увидеть меня по-настоящему. Когда я родилась, ему исполнилось двадцать семь. Значит, сейчас ему сорок три. Вполне даже симпотный мужчина – на фотках, развешанных над столом. Там был отец, пассия, Антошка, даже была мама. Меня там не было. И быть не могло. Они с пассией так и не завели нового ребенка. Мне казалось, я знала причину. В семь-восемь моих лет отец мог объяснить игрой те странные отношения, что возникли между нами. Сейчас он не смог бы ответить на прямо поставленный вопрос.
- Как живешь… вообще? – спросила я, чтобы разбить хрупкую тишину.
Отец улыбался и молчал, только еще начал притоптывать и покачивать головой в такт неслышимой музыки.
- Я не хочу называть это нехорошими словами. Педофилией, например, - впервые за все время я произнесла вслух страшное слово. – Но ты точно знаешь, что это так. Я всегда знала, из-за чего вы с мамой развелись. Ты боялся, что я все ей расскажу. Боялся, что не сможешь уверенно солгать, если она задаст тебе вопрос. Успокойся. Она умерла, так ничего и не узнав. Ты, может, знаешь, что у нее так и не было мужчины после тебя. Она тебя любила. А может, - я подалась вперед, - надо было все ей рассказать и разрушить, наконец, иллюзию? Может, тогда она махнула бы на тебя рукой и решилась бы на новые отношения?
- Наконец-то, - отец улыбнулся еще шире и потянулся ко мне через стол длинными костлявыми пальцами. От неожиданности я отпрянула. – Соня-засоня.
Я окаменела. Так же он называл и меня, когда приходил будить по утрам. И гладил, гладил – вот этими самыми костями, болтающимися на тонких, лишенных мышц руках.
Слезы катились по моим щекам. Раз проторив дорожку после смерти мамы, они уже не стеснялись. А если бы вернуть тот кошмар, но в придачу с живой мамой и Антошкой?
- Я согласилась бы, - выдохнула я, шмыгнув носом. – Слышишь, отец?
Он мучился от того, что происходило между нами. Я знаю, сколько сил от него требовалось, чтобы поддерживать при всех обычные отношения отца с дочерью. Лишь глаза – они выдавали его. Он никогда не смотрел мне прямо в глаза. А я оказалась честнее. Мамина фраза «поцелуй папу» вызывала во мне дрожь. Со временем все стали считать холодность частью моего характера. А я, чтобы поддержать имидж, стала без особой теплоты относиться и к ней. И к Антошке.
- Кто ж спорит? Ты права, - отец подмигнул мне. Или той, что мирно разлагалась в спальне и была однозначно права. Лучше уж так, чем изо дня в день шататься по квартире. И спать, обнимая труп.
- Я прощаю тебя, отец, - хотела торжественно, но вместо этого скомкано произнесла я.
И вдруг – на целый долгий миг мне показалось, что он сейчас встрепенется, посмотрит мне в глаза и скажет: «Владислава, ты?».
Чуда не произошло. В очередной раз. Все чудеса, пусть и со знаком минус, уже случились. Вот о чем думала я, спускаясь по лестнице. Мои мысли застряли в голове, пока я шла по снегу, пытаясь попасть в собственные следы.
Но мой маршрут закончился раньше.
- Стоять, - услышала я за спиной негромкий окрик. И еще. Звук передергиваемого затвора. И мои мысли, докрутив очередной виток, выдали практически слышимый голос: «Ну вот и все, Ладушка. Допрыгалась».
- Молодец, - похвалили меня. – Теперь поднимай руки и медленно поворачивайся.
Я так и сделала. Почти. Медленно и еще медленней я поворачивалась, ясно представляя, что мне предстоит знакомство с неуловимым киллером.
Правда, недолгое.
И перед смертью.
Глава 8. Сусанин
Сусанин
Я знаю, на что повелся. Да. Но обо всем по порядку.
Естественно, наша звезда умудрилась испортить нам праздник. Я имею в виду ее день рождения. Мне нафиг сдалась роль шоумена, профессионального устроителя сюрпризов, но, на мой взгляд, получилось бы вполне сносно. Чем можно обрадовать или хотя бы удивить человека, у которого все есть? Да любого из нас! Влада не Алиска, ее шубами не закидаешь. Ну, ввалились бы всей компанией в опочивальню нашей снежной принцессы с цветами – выросла какая-то яркая хрень у Кира в горшке, запустили бы шарики, отведали бы тортик, который своими руками испекла Алиска. Исключая меня, конечно – экспериментировать на себе я не собирался. Тортик на вид выглядел несъедобным, и я сильно сомневался, что он способен в полной мере раскрыться в моем желудке.
Праздничный денек не задался с самого начала. Я проснулся под острожный стук в дверь и снова вспомнил, что живу не один.
- Ма-акс, спишь?
Глупее ничего спросить было нельзя, но на утренний сарказм у меня не хватило сил, поэтому я ответил:
- Заходи, Кир.
Парень боком втянулся ко мне в комнату. Мне кажется, ему понравилось болеть. Раны затянулись на удивление хорошо, оставив два рубца – на плече и спине, как напоминание о том, что случилось. Но мы все вошли в предлагаемые обстоятельства, мы привыкли обращаться с Киром как с хрупкой вазой. Стоило ему подняться с кресла, как находился кто-то, предлагавший помощь. Более того, когда он начинал говорить – слабым, беззащитным «меня так легко обидеть» голосом, как замолкали все.
- Макс, я беспокоюсь, - Кир сделал усталую паузу, словно на слова ушел весь лимит сил, отпущенных ему на сегодня. Но тут же добавил, натолкнувшись на мой суровый взгляд. – Влада уехала.
- Блин, - я приподнялся. – Давно?
- С час как.
- Куда не сказала?
- Мы с ней не разговаривали. Я услышал шум мотора - и то, только потому, что уже не спал. Сразу поднялся к ней. Думаю, если это не она уехала, то первым поздравлю ее с днюхой.