Разговоры в комнате, как по команде, обрываются. Ребята смотрят на нас. Не рассчитывал на публичный эффект. Просто здесь собрались те, кто узнал кое-чему подлинную цену. Кто ни разу не видел танк в бою, тот не знает чувств, которые испытываешь, когда лязгающая, мигающая дрожащим пламенем пулемета, изрыгающая пушечный огонь и грохот громада идет на тебя смертью. Как постороннему понять, чем оказались шокированы видавшие виды, битые мужики?! Три года назад я, как и любой нормальный человек, осуждал ту неумную женщину за безобразный поступок, но всю его животную тупость познал только здесь, в опустошенных и разбитых бендерских кварталах.
Тятя задает общий, висящий в воздухе вопрос, не вопрос даже, а просьбу подтвердить, не ослышались ли они:
— Так она, паскуда, положила ребенка на асфальт перед танком?
— Вот же б…дь, такое скотство ж придумать надо! — поражается Кацап.
Со стороны Миши, Гуменюка и Семзениса также прилетает по звучному определению.
— И отменить парад, — продолжаю я, — это тоже придумать было надо! Понятно, танки никого не собирались давить! Но отменять парад и наплевать этим на Победу, за которую столько людей, тех же молдаван, жизни положили?! Уже не толпе прохожих, а всему народу в лицо плюнули, и он это стерпел! Дальше — больше! На День милиции закидали камнями и подожгли здание МВД республики. Сам министр, Воронин, этот пекарь бывший,[17] получил кирпичом в пятак и хрюкал потом с экрана обиженно, мол, как же так, он ведь с националистами обо всем заранее договорился! Свое тайное предательство от обиды на всю республику разболтал! Из-за него покалечили много ребят из ОМОНа, которому он так и не дал добро на разгон боевиков. Вместо этого ОМОНу приказали построиться за щитами на ступеньках здания. Для боевиков же выдернуть человека из строя или закидать строй булыжниками — дело техники. И повыдергивали, и закидали!
— Среди них, поди, и те были, которые сейчас против нас в ГОПе, на Ленинском и в Варнице сидят! — усмехается Миша.
— Из боевиков или из того ОМОНа?
— Из тех и из других тоже!
— Вполне может быть! И в троллейбусы, проходящие по центральной улице, тоже камни и стальные прутья бросали! Как потом людей на других остановках снимали в больницы — это ж никого не интересовало. Господин министр пообижался — и быстренько по собственному желанию в отставку, сбежал в Москву, захоронился среди тамошних коммунистов.
А потом от безнаказанности начались убийства. Первым убили пацана, Диму Матюшина, который вместе с девчонками шел вечером с концерта Дитера Болена, мимо памятника Штефану чел Маре,[18] под которым народофронтовская погань всегда собиралась. Девчонки убежали, а он остался, чтобы дать им возможность убежать! После этого женщины из рабочих комитетов ходили к Верховному Совету — требовать от властей Молдовы защиты для своих детей. Прямо там, на ступеньках у входа, боевики били их, а депутаты-националисты выходили посмотреть, улыбались! И так же, средь бела дня, жгли редакцию газеты «Молодежь Молдавии». А в это время тысячи горожан шли мимо, делая вид, будто ничего не замечают… Приходили домой и кидались звонить по объявлениям об обмене квартир, выслушивать, как молдаване из какого-нибудь Грязнопупска милостиво согласны поменять сарай на его окраине на квартиру в центре Кишинева с большой доплатой… Среди этих перепуганных задохнулось рабочее движение на республиканских заводах, а проиграли республиканский центр — националисты получили возможность уже открыто собирать отряды волонтеров, брать для них транспорт и рванули на Гагаузию[19] в пьяный поход с драками, убийствами и разбиванием памятников павшим советским воинам по всем дорогам! А затем и к Приднестровью прицепились! Остальное вы не хуже меня знаете!
— Сам же говоришь, власти попустительствовали, причем люди тут? — то ли спрашивает, то ли утверждает Тятя.
— Нет, Тятя, тут наши с тобой логики расходятся! Легко ты на власти все списал! По-моему же, люди, сидевшие по углам и проспавшие свою страну, оказались не намного лучше тех, кто валил ее сознательно! И себе в том числе этот счет предъявляю! Ничего хорошего в Кишиневе не сделал… Раньше надо было дергаться! Русский народ — тоже мне, великий! Разучились дружить, любить, сосед хоронится от соседа! И ведь учили же всех без исключения, во всех учебниках истории писали: коллективно, за себя, за страну, за народ, за рабочее дело бороться надо! Как вышло, что учили всех одному, а большинство научилось обратному?
С досады наливаю себе пятьдесят грамм и пью залпом. Остальные продолжают слушать. Одному Гуменяре скучно. Разговор, наверное, приблизился к границам его умственных способностей. Увидев мое движение, он тут же подсовывает свою рюмку. Отмахиваюсь от него, и тогда он моментально справляется сам. Медленно, чтобы не пролить, тянет к губам свою переполненную чарку.
— Погоди, ты ж сам раньше кричал, что против коммунистов! — вдруг выпаливает Федя.
— А ты что, воображаешь, что о дружбе, коллективизме, рабочем движении не коммунист говорить не может? Что они без коммунизма не бывают?
Кацап пучит свои глазки и молчит. Хватает соображения понять, что ляпнул чушь.
— Да, я против него, потому что эта идея не оправдала себя. Но не считаю, что по этой причине надо отказаться от всего, чего достигли при социализме!
— Эдик, а как же голод, репрессии?
— Я их не оправдываю! Но вот, к слову, что ты, Тятя, сам хочешь репрессиями оправдать? Полный отказ от прошлого, будто ничего хорошего вовсе не было? И что тогда нам останется для подражания? Одни милые буржуазные националисты, что перед нами, в ГОПе сидят?! Может, пойдем им платочками помашем?! Слезу выдавим, как мы ошибались, убив их немножко, таких хороших и невинных мальчиков? Вражий довод в свою логику затаскиваешь! Наци на репрессии тоже ссылаются: тяжко мол, пострадали! Так тяжко, что пачками засели в парткомах, профессуре, союзах писателей! Влезли в правительство и продолжают в свое оправдание о том же ныть. Ложь все это, не их было горе, а чужое. Те, кто действительно беды нахлебался досыта, теплых мест не занимали, подлостей не делали и криками о былых обидах свое нынешнее поведение им оправдывать не нужно. Наши же сограждане, вместо того чтобы подумать над этим, развесили уши перед проходимцами и трясутся… Чего боятся — сами не понимают. За первые же годы демократии людей перебито больше, чем при тоталитаризме, старики с голоду вновь помирать стали, но нищета и война — фигня, а главное, чтобы репрессий не было…
Или, может, идеолога этого умственного паралича — Солженицына начитались? Да у него фамилия говорящая! ГУЛАГ он бойко описал. Но мысли, почему так в нашей истории вышло, как народная власть дошла до озверения, в своих книжонках не вывел! Вместо этого развез по страницам сплошную рвоту с желчью. Обобщил: все красные — сволочи и все в говне! Откуда тогда эти красные тысячами поднимались? Из генетических отклонений? Это и есть литературная ценность? Начинаешь биографию этого страдальца читать, оказывается, он ГУЛАГа в глаза не видел. Свой срок мотал в подмосковных «шарашках» да в ссылке работал учителем в Южном Казахстане, в то время как народ по комсомольским путевкам мчался в морозную Сибирь. А где он в сорок первом и сорок втором был, когда фрицы на Москву и Сталинград перли? На фронте? Как бы не так, бронь у него была студенческая, здоровьишко по справочкам плохонькое! По тылам и училищам кочевал. В действующую армию попал после Курска в сорок третьем, и опять не на передовую. Пока другие в атаки ходили, он тыловые учения обеспечивал, в отпуска ездил, жена к нему в часть приезжала. Курортник… Так он и такой службы не сдюжил, на тыловой офицерской должности катал кляузы, чтоб вылететь из армии по неблагонадежности. Тут трагедия всей его жизни и случилась — в «шарашке» оказалось не лучше, чем во фронтовом тылу! Проклятые красные не дали себя обмануть! Не сделал для своей родной страны ни на копейку, зато озлобился, будто она ему за пролитую мочу и помаранную бумагу что-то была должна… А здоровье ему потом ни литературную премию получить, ни в Америке хорошо устроиться не помешало. Схоронился там и столько уже прожил, конь, несмотря на все свои болячки и потрясения, сколько мы все вместе не протянем!
— Тихо, тихо, чего взъерепенился? — Тятя, улыбаясь, отмахивается от меня рукой. — Платочком помахать! Сказал, тоже! Да мы с Федей, чтоб вернуть те двадцать лет, что были до Горби, и водку по четыре рубля, все мулье отсюда до самой границы в рукопашную погоним! Правда, Федя?
— Ага! Наливай!
9
Вместо меня встает Семзенис и наливает рюмки.
— Значит, — говорит он, — ты, должно быть, социалист. С коммунистами не согласный, но это тебе не мешает ненавидеть демократов. Так? Но скажи мне тогда, где же находится у тебя грань неприятия одного и отрицания другого? По какому принципу позицию строишь? Если нет такого принципа, это ведь будет уже не социализм, а центризм — метание между крайностями!
— Верно, Витовт! В крайностях правды всегда было мало. За что любить коммунистов? За то, что в погоне за своей идеей искорежили страну? Или за то, что не стали искать своих ошибок, отделались оправданиями о культе личности и продолжили совершать несуразности, все больше живя только для себя? И когда такая жизнь понравилась, первыми, во главе с Горби, стали повторять западную пропаганду, которую тамошние умники десятилетиями готовили в расчете на распад СССР? Развалили страну и бросили свою былую идею, как крысы тонущий корабль… В сто раз хуже крыс, потому что те просто спасают свою жизнь, а этих автогеном от штурвала не отваришь, ведут драку за лакомые обломки… А за что мне любить антикоммунистов? За то, что до сих пор пускают сопли по Николаше, который завел страну в проигранные войны и анархию? Или за то, что по своей непримиримости к красным они кинулись топтать родную землю вместе с интервентами и фашистами?