Ехал в тревоге, но дома все оказалось в порядке. Зашел к соседям, объяснил, где я, попросил присмотреть или хотя бы сказать непрошеным гостям, с кем будут иметь дело. Посмотрели они на меня, как на гибрид Матросова с Дон Кихотом, спросили, как там, в Бендерах? Что им сказать? Все равно не поймут. Нормально, говорю, не беспокойтесь. И ушел. Во дворе какой-то хрыч привязался, излить человеку с ружьем душу. Я так и не понял, о чем это он. В горотдел на всякий случай не пошел. Мало ли что о моем появлении языками наплетут. Сразу же бегом по магазинам за сигаретами и другими бендерскими заказами да обратно в Парканы. Вот и она, наша переправа. Получили там с меня обещанные блок сигарет с бутылкой и в напутствие обругали, что к сигаретам и коньяку никакой путной жратвы не привез. Тю, говорят, гречка да манка! Дармоеды. Не объяснять же, что старики с малым ребенком в нашем квартале живут и что им есть тоже надо…
Несколько шагов по бендерскому берегу ступил — выскакивает связной автомобиль. Пародия на маршрутное такси в пределах удерживаемой приднестровцами части города. Крохотный «ЛуАЗ», который и на мирных-то улицах похож на недоразумение. А тут по углам низенького кузова четыре корявых дрына, на которые сверху натянуто выцветшее, невыразимо грязное маскировочное полотнище. Криво обрезанные концы балдахином свисают вниз. В машине — два обормота. Сошками на капоте, поддерживаемый самодельной опорой, стоит ручной пулемет. На заднем сиденье — местный любимец, здоровенная овчарка. На редкость дружелюбный и спокойный пес.
— Приветик! Что это мы тащим?
— Не ваше дело!
— Грубиян! А мы хотели тебя подвезти!
— Три квартала, бездельники?
— Ты ж после первого же сдохнешь! А мы тебя с ветерком!
— И бесплатно?
— Бесплатно?! Ну нет, браток! Коммунизм уж почти год как кончился!
— Ясно. Крутите педали.
Весь в поту, продолжаю топать наверх. Прилипалы тарахтят следом.
— Эй, а за простой? Счетчик уже три минуты как был включен!
— Кыш, хапуги!
— Олежка! Он бессердечен! Дай газу, я его в зад пну!
Перебегаю ближе к стене и прикрываюсь сумкой.
— Ну и жмот! — обиженно воют прилипалы.
— Что вам надо, вымогатели? По пачке сигарет устроит? — останавливаюсь я.
— Устроит! Садись!
Смеясь, лезу к ним. Псина тактично уступает половину сиденья. Водитель радостно гикает и резко рвет с места. Триста метров скорости, несколько виражей по дворам, во время которых мы с псиной то сталкиваемся головами, то разъезжаемся по сиденью в разные стороны. Скрежещут по низкой дверке собачьи когти. Олежка резко давит на тормоза, овчарка не удерживается и, перелетев через головы хозяев, вылетает на капот и повисает на пулемете. Пес сконфуженно выбирается назад. Он даже ни разу не взвизгнул. Расстаюсь с обещанными экипажу сигаретами. Надо быстро валить в штаб-квартиру, пока еще какие-нибудь бездельники не обобрали. У нас это быстро делается.
Едва появляюсь в виду наших окон, ко мне галопируют Федя и Оглиндэ.
— Все привез?
— Все! Даже несколько пачек «Малютки», малому вместо молока. Из-за нее лишних два километра отбегал!
Они шустро перехватывают из рук сумки и тянут их в квартиру. Снимаю с плеча набивший спину автомат. После сумок он кажется игрушечным. Отдышавшись, выхожу с друзьями к лавочке у подъезда курить. Продукты нашим подшефным отнесем потом. Минут через пять нелегкая несет вдоль дома причитающую что-то под нос бабку. Странное дело, она ведь из квартиры почти не выходит.
— Бабуся, зачем ходите?! Сколько раз говорили: мина хлоп и брык, тапки в сторону! — заботливо обращается к ней наш боевой помдеж.
— Что, бабушка, у малого еда кончилась? — спрашивает Оглиндэ.
Полусогнутая бабка останавливается и медленно, как стрела крана, поворачивается к нам.
— Давай, бабуся, сюда иди! — подгоняет Кацап. — Хоть бы под стеночкой шла! А ну дуй сюда с открытого места!
Бабка шаркает к нам.
— Ой, милай! Горе, горе-то! Деду плохо! Уходит от меня человек!
Дед — сердечник. Наверное, у него очередной приступ. Прошлый раз ему помогла гостившая у нас по поводу новоселья медсестра. Сейчас ее нет.
— Идем, бабуся, уже идем! Виорел! Помоги продукты взять!
Федя подгребает кульки с пакетами и сует в руки Оглиндэ пачки молочной смеси. Я ломлюсь в штаб-квартиру, где от хозяев остался полный ящик всяких медикаментов. Слава аллаху, вот он, нитроглицерин! Даже не просроченный. Цапнув его, выбегаю следом за пацанами.
Дед на умирающего пока не похож. Все бабка со страху раньше времени кипешует. Сую ему принесенное лекарство, слежу, чтобы принял. Выхожу из спаленки обратно в проходной зал, где расположились мои вояки. За столом у оклеенного на всякий случай окна сидит Антошка, рисует. Четвертый этаж, можно не бояться, что от мины осколки залетят. Один раз мули, правда, навесили прямо сверху, в крышу над пятым. Бабка так квохтала, что наши ради ее спокойствия высадили дверь на злополучном этаже удостовериться, нет ли пробоины или пожара. Ничего там не было. Только краска с потолка и шпатлевка из швов попадали. Выломанную дверь водворили на место, забили досками.
Оглиндэ перочинным ножиком чинит Антошке карандаши. Бумаги для рисования наши натаскали ему вдоволь. Мальчонка смышленый. В три годика развит на все четыре. Федя наклоняется над рисунком.
— Какой молодец! Пожарником быть хочешь?
Заглядываю сверху, а там и правда нарисовано что-то машинообразное и колбасовидная, с черточками рук и ног фигурка распространяет от себя какие-то водяные пунктиры.
— Нет! Буду убивать лумынов!
— Ну, Федька, ты лох! Смотри: это ж танк, а за ним воин, в руках у него автомат. Шестиствольный, полагаю. Оттого и пуль так много, что на воду похоже!
— Да! Танк! — вскидывая головенку, вскрикивает Антошка и улыбается, повторив нравящееся ему слово.
— Эх ты, горемыка! — гладит Кацап его нестриженую голову.
Бабка, успокоившись, пристраивается на кресло в углу, пересказывать свои нескончаемые житейские беды и истории. Говорит она сама себе или нам, понять трудно. И все об одном и том же. Что она — самая несчастная во всем мире женщина. Вспоминает умершую дочь как последнюю надежду и помощницу. Ругает внучку, что была гулящая, не слушала никого.
Антошка — ее правнук. Девятнадцатого июня, прямо перед катавасией, непутевая Антошкина мать, родившая сына неизвестно от кого еще малолеткой, ушла гулять с подругами, поругавшись из-за этого с бабкой. Хотела пойти на выпускной вечер в одну из городских школ. Она не вернулась. Скорее всего, попала под случайную пулю далеко от дома, опознать тело было некому, а хоронить по летней жаре множество трупов, уже пролежавших сутки-двое, старались быстро. Это потом уж появились рефрижераторы… Была бы жива, какой бы дурой ни была, вернулась бы к сыну. И вот оно перед нами, это маленькое беззащитное несчастье, одна из многих едва начатых судеб, уже исковерканных воинствующим национализмом. Кругом почти в каждом доме такие же беды.
— Мама! Почему она опять не плисла?
— Мама работает.
— Убивает лумынов?
— Ну что ты! Это не ее, это наша работа! Она далеко за рекой, в Тирасполе работает, денежки зарабатывает. Еду покупать. Видишь, опять тебе молока, гостинцев прислала. Федя! Виорел! Что вы все побросали! Покажите бабушке, помогите разложить!
— Засем за лекой?
— Ну, Антошка, здесь же теперь никто не работает. Все воюют! Автобусы, поезда не ходят. Вот она и не может приехать.
— А потом плиедет?
— Обязательно приедет, Антоша, обязательно!
— Я тоже холосо буду лаботать, много лумынов убивать! Как дядя Селеза!
Антошка опять смотрит на нас и застенчиво улыбается.
Поговорив и поиграв с мальчиком, мы с Федей уходим. Оглиндэ остается. Он, кажется, может играть с Антошкой вечно. На душе, как обычно после таких посещений, тошно. Себе под нос бурчу:
— Какая мама непутевая ни была, а он ее любит и ждет…
— Ну что ж попишешь, мама есть мама… — отвечает Кацап и тут же со злобой, длинно и грязно по адресу румын ругается.
76
Дней десять прошло с момента окончания активных действий, и за это время только двое раненых. Один, как обычно, из последней смены по глупости. Но один из стариков. Ходили проучить волонтеров, чтобы не лазили обстреливать нас и горбатовцев. Проучить-то проучили, но и сами попали под огонь. Из первоначального состава взвода осталось всего двенадцать человек. Без происшествий двадцатого июля отметили круглую дату — месяц в Бендерах. Чем бог послал да руки с ногами раздобыли, накрыли стол. Наевшись, Али-Паша и Серж раздобрели, начали вспоминать свои весенние мытарства у рыбницкой трассы, под высоткой «Пионер», и в Дубоссарах.
— Неудобно там обороняться, страшное дело! Хуже, чем здесь. На западном берегу — высоты. С них все как на ладони. Ближе к Дубоссарам эти высоты к самому берегу приближаются, дорога от Кишинева на Кировоград идет в глубоком профиле и сверху вниз через мост выходит на восточный берег. А он плоский, как стол. Как началась заваруха, укрепления и капонирчики наши хилые румыны с верхотуры раздолбали все. Только когда мост подорвали, спокойнее стало. У плотины, где напротив не холмы, а устье Реута, — там получше. А севернее над городом опять Голерканская гора. Они с нее своих вояк в Кочиерах и Рогах поддерживали. И каждый божий день, как специально, несколько раз обязательно лупанут по городу. Сидят и в доме отдыха, что на склоне напротив Кочиер, и выше, по гребню высот, за которыми скрытно перемещаются. Достать гадов вообще нечем. Мы по ним из крупнокалиберных пулеметов и зушек на предельной дальности, а они по нам из чего крупнее. Дрянная вещь эти тридцатимиллиметровые пушки, осколочное действие уже приличное…
— Авиационные, из Маркулешт, — вставляет кто-то.
— Умник! Пушку на БМП-2, что, ни разу не видел? — язвит Али-Паша.
— Знаю я эти места, — встреваю. — Там выше по течению, за домом отдыха, еще и дачи отдельные для самых крупных молдавских перцев, с причалами и лодочками. У самого Снегура там дача была. А сделать в обороне против таких высот действительно ничего нельзя. Только наступать и Голерканскую гору брать. Ударить через Днестр в районе плотины и, прикрываясь Реутом, выйти с тыла на гребень горы, сбросить мулей в Днестр. А потом на горе окопаться и встречать дорогих гостей. Я б тогда посмотрел, как румынва в атаку через пойму Реута шла! И Кочиерскому плацдарму заодно была бы крышка.