Стали они вдвоем под дверью. Послушали, а потом давай туда ломиться! Изнутри в сортире беготня, стуки, музыка оборвалась, но дверь не открывают. Тут комполка отступает к стене — и с ноги в дверь — ба-бах! Хилый замок вылетает, и начальство врывается в уборную. Начинаются вопли, рев: вашу мать, всем п…ец — и все такое. Мне интересно, иду в коридорчик, и из-за косяка в сортир заглядываю. Кекс улучил момент, когда офицеры отвернулись, и кидает мне полиэтиленовый пакет с кассетами. Комполка разворачивается и орет: «Пшел вон!» Я сматываюсь, а он снова материт Кекса. Тут я вновь просачиваюсь и стаскиваю со стола кулек с булочками. Хорошие такие, свежие булочки были. Мы с Маркушей их едим и слушаем всю эту готтердаммерлинг.[64] Между тем отцы-командиры учинили в уборной, пардон, в подсобке полный шмон. После этого разборка потихоньку б затихла, да идиотский случай все испортил.
Кроме нас в этой подсобке хранил свои шмотки клубный слесарь Мороз. У него был так называемый «морозовский» утюг. На конце шнура у этого утюга вместо вилки болталась розетка, а к распределительной коробке в подсобке Мороз подключил длинный шнур, заканчивающийся вилкой. И таким вот педерастическим образом этот утюг к электросети подсоединялся. Начштаба смотрит: из-под планшетов торчит шнур с вилкой. Ну, думает, там спрятан запрещенный электроприбор. Долго не думая, за вилку рукой хвать! А там — двести двадцать вольт. Заглядываю я в очередной раз на погром и вижу, как комполка Егоров прижал к стене Кекса и продолжает орать ему в лицо свои любимые командирские слова. Но гнев уже пошел на убыль, проскакивают фразы типа «Как у такого уважаемого отца вырос такой засранец сын». Кто-то из музов распластался в одной из кабинок и от страха норовит ужом заползти за очко. А начштаба, Валя Корчагин, стоит посреди сортира с глазами на лбу и трясется. Гляжу, шнур знакомый у него из руки торчит. Тут меня и осенило. Как заору: «Товарищ полковник!!!» Он поворачивается: «Ась?» — и видит Валю со шнуром. Ну, командир тут показал, что не зря полком командует. Пораженного электротоком руками трогать нельзя, так он мгновенно, точно так же, как перед тем дверь выбивал, сапогом своего начальника штаба в грудь — ба-бах!!! Начштаба отцепился от электровилки — и кубарем в коридор. Что тут началось! Вызвали начальника клуба лейтенанта Жмыхина, подняли по тревоге музвзвод во главе с прапорщиком Шизо, из подсобки вытащили все, что там было, до последней тряпки, сложили за клубом в большой пионерский костер и подожгли. Все сгорело: новые джинсы Жмыхина, несколько пар часов, которые Мороз брал чинить по всей части, взорвались спрятанные посреди этого барахла бутылки с водкой… Даже круги с унитазов поотрывали и спалили — это я уж совсем не знаю зачем.
— Чего это вы все байки про армию травите? Детство в задницах играет? Нет чтобы о работе! Я вам о работе сотню историй расскажу! — задорно упрекает бегущий нам навстречу по лестнице Звонцев.
— А мы и есть армия, — отвечает ему Семзенис. — Это ты до сих пор еще мент, а мы давно уже солдаты.
Звонцев от неожиданности даже останавливается. Услышать такое от своего, в его представлении, собрата-мента да еще ниже званием? Сути он, может быть, и не понял, но тон уловил.
— Давай вали отсюда, мент, расскажи кому-нибудь, как рваные трусы и бюстгальтеры под заборами собирал! — вызверяется Достоевский.
Скривив рот и бросив в нашу сторону громкое «Ну и козлы!», разобиженный Павлик убегает дальше.
— Ну и что дальше было? Кекс этот твой на губу сел? — снова обращается ко мне Серж.
— Не сел. Снова парой дефицитных фильмов откупился.
— В блатных частях ты служил. В обычной казарме не было б этого.
— Да я и не отрицаю…
Уже в комнате, тасуя карты, продолжаю рассказывать:
— В подвале клуба потекли трубы, и в половине помещений стояла вода с дерьмом. Сколько раз говорили Жмыхину: надо что-то делать, пиломатериалы там хранятся, сыреют. Но он и в ус не дул. Мы ходили в подвал за деревянными рейками для стендов и планшетов, а заодно на трубах этими рейками фехтовали. Однажды Маркуша при этом оступился и упал. Выскакиваю со смехом в фойе, что Маркуша в воду с говном упал, а начальнику все равно, тоже ржет, как конь. Вскоре сам за свою бесхозяйственность и поплатился. Дня через три стою я в мастерской, очередной плакат малюю. Вдруг трах-бах, влетает в дверь Маркуша, вопит: «Пожар!» — подскакивает к пожарному крану, хватает кишку и бежит с ней по коридору в фойе. «Открывай воду!» — кричит. Тут и вправду из фойе гарью потянуло. Я думаю: человек знает, что делает, открываю кран. А там всего-навсего кто-то закинул за деревянную обшивку одной из колонн при входе в зрительный зал непотушенный бычок. Труха всякая затлела. Гореть, по большому счету, нечему. Обшивку из ДСП даже газовой горелкой не разожжешь. Вокруг этой вонючки столпилась половина музыкального взвода, из кружки воду сверху льют. Начальник клуба Жмыхин тоже тут как тут. Шею тянет, высматривает. И на всю эту группу развлекающихся мчится Маркуша с кишкой. Я тоже не сообразил, что в пожарном гидранте напор здоровенный, сразу выкрутил барашек крана до отказа. В коридоре грохот, вопли. Кишка, как пружина, сбивает Маркушу с ног, а он вцепился в наконечник, как клещ. Падает с ним на пол, и тут из брандспойта вылетает струя. Бьет в Жмыхина в грудь, и начклуба утекает вниз, в подвал, в ту же воду с дерьмом. Мокрые музы разбегаются, мат, крик поднялся дикий. Слышу, что-то неладно. Закрываю кран и убегаю из клуба через задний ход. Обогнул плац и, будто ничего не зная, возвращаюсь из штаба. Со ступенек клуба потоком течет вода. Разозленные музы матерят и лупят Маркушу. «Что происходит?! Все на одного? А ну оставьте его!» — кричу. Тут из подвала, как русалка, выплывает Жмыхин, весь в говне и каких-то болотных водорослях. Очки свои утопил, а без них он был слепой, как крот. Лапы вперед тянет и кричит: «Где вы? Что случилось?!» Накрылась вслед за джинсами его парадная форма. Слава Богу, хоть струей окна не выдавило. И дырявые трубы после этого происшествия он быстро починил…
93
Через день еду в Хаджимус. Никого из стариков со мной нет. На Серже с Жоржем взвод и общая безопасность, ради которых они не могут отлучиться из города. Федя заступил помдежем, у Тяти свои дела. Гуменюк и Семзенис получили какое-то другое задание. Вместо них Достоевский выделил двух новых бойцов, дав им такую «накачку», что они готовы ехать хоть к черту на рога, лишь бы подальше от своего командира. Остальной состав — тот же, что при поездке в Кишинев. Село отсюда всего в десяти километрах, а от окраины и того меньше.
Проскользнув мимо «Дружбы» и Кинопроката, дежурный автобус комендатуры быстро проезжает компактный микрорайон Ленинский и углубляется в сады и поля. Боев здесь не было, кругом благостный сельский пейзаж. В километре перед селом, у придорожных зарослей, видим пару человек на обочине. Они с оружием, в форме молдавской полиции. Один из них поднимает руку. Не доезжая метров сто, останавливаемся. Мало ли что. Пусть подойдут, потопают у нас на виду. Подходят. Прочитали уже, конечно, что едет объединенная военная комендатура. Водитель открывает им переднюю дверь. Первый полицейский поднимается на подножку, оглядывает своими черными глазами салон и произносит:
— Ребяты, в село не ходите! Там банда. Мы сами туда не ходим.
Вот это да! Неужто после окончания боевых действий полиция до сих пор не может войти в село? У себя порядок не могут навести, а еще к нам в Бендеры лезут! С молдавским опером и одним из миротворцев выходим из автобуса. В ответ на вопросы полицейский отвечает, что местная власть в селе вроде как есть, но Кишиневу она подчиняется только на словах. На деле она под каблуком у бандитов — бывших волонтеров, которые еще до прекращения огня вернулись домой с награбленным барахлом и с оружием в руках. Переглядываемся: что делать дальше? Служба есть служба. Не поехать — окажемся трусами. Не свои, так полицаи будут со смехом в спину тыкать. Хороши «участники», неизвестно чего испугались! Не так страшен черт, как его малюют! И потом, нас много, человек десять, и все бодрятся. Молдавские оперы на родном языке объявляют коллективное решение представителям хаджимусской полиции. Ни слова больше не говоря, они уступают дорогу, и мы едем.
Перед въездом в село приходится почти до нуля сбавить скорость, чтобы проехать под трубами то ли теплотрассы, то ли мелиоративной системы. Автобус, качаясь на ухабах, едва не касается их крышей. Попросил заранее открыть двери, уж слишком место удобное для засады. Не стреляют. Минуя первые дома, въезжаем на какое-то подобие площади. Вокруг непривычно безлюдно. Ни души. Что-то не так! В молдавских селах так не бывает! Водитель на всякий случай не глушит мотор. Посовещавшись с опером, решаем податься к дому справа, который похож на сельскую управу. Опер хочет сойти первым и тут же отдергивает ногу от земли. У самых носков его туфель взлетают фонтанчики пыли. Мы оба инстинктивно отскакиваем назад, в салон. Треск очередей. В окне рядом с дверцей появляются дырки от пуль.
— Ходу!
— Ой! А-а-а!
Кто орет? Миротворцев с сидений как ветром сдуло. Они лежат внизу, вжимаясь в проход. Вот обо что я споткнулся! Лежит, сукин сын, и на спине у него упавший следом с сиденья автомат. По нам продолжают стрелять. Еще ряд дырок в окнах. Резко щелкает о металлический поручень рикошетирующая пуля. Водила газует, пытаясь сразу же, на скорости, развернуться. Площадь мала, не пускает! Шиплю от боли, ударившись о какой-то угол. Ох, отстреливаться надо, иначе крышка! Хватаю чужой автомат и, передергивая на ходу затвор, прямо по миротворческим спинам и головам прыгаю в заднюю часть салона.
— Огонь, вашу мать! Стреляйте или убьют!
Даю короткую очередь и выбиваю прикладом продырявленное стекло. Не видно сукиных детей, бандюганов, нигде! Снова звенит стекло, и рядом оказывается мой новоявленный друг — кишиневский опер со вторым автоматом. Хоть до кого-то доперло! Кри