– Немедленно берите ее и, пока не прочтете, у меня не появляйтесь: неграмотность – большой порок!
Неисчерпаемость таланта
Это был последний спектакль в сезоне. После майских праздников театр уезжал на гастроли в Ленинград. «Сэвидж», очевидно, будет гвоздем программы – во всяком случае, в репертуарном плане этот спектакль фигурирует более десяти раз (десятки не достигает ни один из гастрольных спектаклей), и ленинградцы уже раскупили на него все билеты на месяц вперед.
В этот вечер я смотрел «Сэвидж» в… – ну, во всяком случае, не менее чем в десятый раз. Спектакль шел хорошо. Раневская, что называется, купалась в роли. Кажется, все знакомо. И вдруг… сцену с детьми она неожиданно провела по-иному.
Это одно из ярких комедийных мест спектакля. Решив разыграть своих детей, миссис Сэвидж называет им фантастически нелепые места, где якобы спрятаны деньги, причем выдуманные «тайники» указывает каждому в отдельности, строго по секрету. Раньше Раневская делала это чуть иронично, но всерьез, иногда даже устало, как бы сознавая, насколько мерзки ее дети, ради денег готовые к любой авантюре.
Теперь в этой сцене предстала иная миссис Сэвидж. Сообщая места погребения миллионов (для Тайта – это оранжерея президента – клумба с петуньями в Белом доме, которую ему предстоит раскопать, для Сэма – каминная труба, из которой ему придется таскать кирпичи, для Лили Белл – зоологический музей, отдел ихтиологии, чучело дельфина, брюхо которого ей нужно будет распороть и извлечь оттуда сокровища), Раневская разыгрывала перед детьми ненормального человека, одержимого нелепыми выдумками.
– Только сумасшедший способен на это! – кричит Лили Белл, выслушав мать.
Раньше Ф. Г. пожимала плечами: «Да?» Теперь на ее лице появляется идиотски-наивная улыбка, и ответ звучит радостно-оптимистически: «Да!»
Или в разговоре с Тайтом. Сенатор, настороженно слушавший мать, отвергал ее версию:
– Э, нет, я не поверю тебе. А вдруг ты меня просто обманываешь?
Раньше миссис Сэвидж отвечала серьезно:
– Но есть отличный способ – пойди и проверь.
В последнем спектакле Ф. Г. вместо ответа манит к себе Тайта и сообщает ему почти заговорщицки:
– Есть отличный способ, – и, оглянувшись по сторонам, добавляет с неожиданной улыбкой: – Пойди и проверь. Пойди и проверь.
Тайт отшатывается – она же безумна!
После спектакля я сказал Ф. Г. об этих сценах. Она обрадовалась:
– Я решила, что нелепым выдумкам миссис Сэвидж дети могут поверить только, если они убедятся, что мать их – действительно странная, ненормальна. Поэтому я и веду себя с ними так. И вместе с тем такой рисунок позволяет полнее показать их. Смотрите: мать говорит явно нелепые вещи, и все же они верят ей и идут на все: вырывают петуньи у президента, разбирают камин и вспарывают брюхо дельфина.
Находка Ф. Г. помогла по-новому увидеть в этом эпизоде не только миссис Сэвидж. Актеры, играющие ее детей, провели сцену розыгрыша значительно интереснее, чем раньше.
Маяковский. Яншин и Полонская
Я вышел из кирхи на Станкевича, дошел до угла Герцена и тут наткнулся на Ф. Г. – она стояла у витрины галантерейного магазинчика.
– Искала резинку для трусов, – шепнула она, – широкую, а то узкая впивается в пузо и лопается в самый неподходящий момент.
Ф. Г. предложила побродить по бульварам. Мы дошли до Никитских ворот.
– Там в конце улицы я жила, – сказала она, – в историческом доме, где Пушкин встречался с Натали, в нем квартировало ее семейство. Не люблю я эту женщину, вы это знаете. Анна Андреевна называла ее «агентом Дантеса». Ну и что же, что она нарожала Пушкину кучу детей?! Простить ей непонимание, что рядом с ней находился великий поэт, невозможно.
Сколько же связано у меня с одной этой Никитской! Павла Леонтьевна с Ириной, моя уютная каморка, а в арке возле Театра Революции на актерской бирже я подписала свой первый контракт с мадам Лавровской.
Этот памятник Тимирязеву у нас с Павлой Леонтьевной всегда вызывал смех. Видите, как у него сложены руки – чуть ниже живота. Когда идет дождь, струйка стекает с них фонтанчиком. Тимирязев писает! – определила я. – И однажды в какой-то компании, не выпуская бокал шампанского, поделилась этим наблюдением со стройным, седым человеком.
– Это моя работа, – сказал он, не улыбнувшись. – Я – скульптор Меркулов.
От стыда я чуть не сгорела.
Здесь неподалеку еще одно историческое место – театральная школа Шора, куда я мечтала поступить. Меня познакомили с ее хозяином – он держал салон. Гельцер притащила меня туда и представила необыкновенно красивому, одетому по последней моде молодому мужчине:
– Маяковский!
От неожиданности у меня язык прилип к небу: Маяковского я обожала, «Облако в штанах» знала наизусть и все его сатирические стихи. А это – «я лучше в баре блядям буду подавать ананасную воду» декламировала с удовольствием подругам.
Он – поэт. Поэт, и этим все сказано. Не надо никаких эпитетов – великий, знаменитый, известный. Так же, как артист. Есть два понятия – «артист» и «неартист», и ничего больше.
Я не помню, вы видели у меня Веронику Витольдовну Полонскую? Норочку, как мы зовем ее. Она недавно приносила мне свои воспоминания о Маяковском.
– Я читал завещание Маяковского, где он называет Полонскую в числе своей семьи, а о ее воспоминаниях не слыхал, – сказал я.
– Их никогда не опубликуют. И слава Богу!
Мы сели на скамейку за спиной у Тимирязева.
– Покурить надо, а то я разволновалась, – объяснила Ф. Г. – Нору я не люблю и ничего не могу поделать с собой. Это почти как с Натальей Николаевной. Ну, не поняла Нора, что от нее зависела жизнь поэта.
Да, да, в двадцатые годы Маяковский ради заработка писал рекламу. Да, там была и халтура, но встречались и блестки:
Дождик, дождь, напрасно льешь —
Я не выйду без галош!
С помощью резинотреста
Мне везде сухое место!
Все издевались над этими строчками: резинотрест выпускал и презервативы – повод для шуток лежал на поверхности. Но ведь в те же двадцатые появилась и поэма «Про это». Читать ее спокойно нельзя.
Не могу сказать, знала ли Нора стихи Маяковского, – по-моему, ее занимало другое. Тогда только открыли Артистический клуб. Хозяева-частники – это времена НЭПа – роскошно переоборудовали подвал в Старопименовском. Пускали туда артистов, писателей, художников. Остальных – по рекомендации. Некоторые приходили с дамами или с сердечными друзьями.
Ирочка, конечно, с Завадским тут же заделались членами, и Нора с Яншиным тоже. Меня туда протаскивали, как только я появлялась в Москве.
Интересно, что там сегодня? Идея сходить туда никогда не приходила в голову. А что, если сейчас?
– А где это? – спросил я.
– Дойдем до Горького, потом до ресторана «Баку», свернем, и мы на месте.
– Далеко.
– Как вам не стыдно! Откуда такая лень? Вы же вдвое моложе меня, и потом – ходить полезно. Идем немедленно! – Ф. Г. решительно встала. – Вы же не допустите, чтобы дама одна пускалась в рискованное путешествие!
До Старопименовского переулка мы добрались быстро.
– Тут раньше стояла замечательная церковь. А нам направо, – скомандовала Ф. Г., – пройдем двухэтажную хибару с деревянными колоннами – в ней жили актеры Малого – и мы у цели.
Возле входа в подвал Ф. Г. остановилась:
– Что здесь?
К оцинкованным дверям была приколочена дощечка: «Драматический театр Станиславского».
– Боже, и здесь Константин Сергеевич! – охнула она и толкнула дверь. Она легко подалась, и мы спустились по освещенным тусклой лампочкой ступеням. Два больших пролета.
– Глубоко! – заметил я.
– Подождите, может быть, еще не то увидите! – пообещала Ф. Г.
Следующая дверь оказалась запертой. Я постучал – в щель выглянула седая голова:
– Кто здесь?
– Простите, мы хотели бы зайти к вам, если можно, попросила Ф. Г., чуть заикаясь.
– Фаина Георгиевна! Вам – всегда! – седая женщина заулыбалась и распахнула дверь, говоря при этом без остановки: – Вы меня, конечно, не помните. Я актриса Московского областного театра, теперь на пенсии, служу вахтером. Сутки здесь, двое – дома. Мы с вами снимались в «Небесном тихоходе»!
– Какая у меня там роль! Микроскопическая! – Ф. Г. прошла в холл и стала нетерпеливо оглядываться по сторонам.
– Но очень смешная! – не останавливалась вахтерша. – Вы – докторша, я – медсестра, в массовке, – подносила вам мензурку. Недавно смотрела картину с внуками по телику, как они говорят, так себя и разглядеть не могла. А вами любовалась!
– Спасибо! – поблагодарила Ф. Г. – Можно мы…
– Я вот только хотела вам сказать, вернее спросить, – продолжала вахтерша, – почему это в картине вы теперь говорите не своим голосом?
– Как не своим? Не может быть! – застыла Ф. Г.
–Может! Может! Фильм, очевидно, переозвучен, там написано: «Восстановлен на „Мосфильме“».
– Бандиты! – Ф. Г. заскрипела зубами. – Они звонили мне, просили приехать, а у меня гастроли. Это же кодла халтурщиков! Восстановление! Воспользовались тем, что режиссер Тимошенко уже на том свете! Лишить голоса актеров! По милости этих гангстеров мы уже не можем слышать Качалова, Хмелева, Москвина, Климова! Куда писать, скажите? Где найти управу на этих мародеров и импотентов, что сами ничего не могут и зарабатывают на освежевании чужих плодов! – Ф. Г. не на шутку разволновалась. – Можно я закурю?
– Вам все можно, голубушка! – вахтерша подвинула к ней кресло.
После десятка затяжек возмущение улеглось, и Ф. Г. спросила:
– А что теперь в этом подвале? Почему театр Станиславского?
– Здесь наш склад костюмов и репетиционный зал.
– И Яншин тут репетировал?
– А как же! Ему, конечно, как главному режиссеру, давали в театре любое помещение, а он попросился сюда и весь застольный период «Турбиных» провел здесь, – объяснила вахтерша.