– Удивительно! Представляю, каково ему в этих стенах было! – Ф. Г. сделала загадочное лицо и повела меня в глубь коридора.
Большой зал, в котором мы оказались, когда-то был, по ее словам, рестораном.
– Вон там подмостки, они сохранились, – поясняла она, – а здесь стояли столики – маленькие на двоих и чуть больше на четверых. Яншин с Норой сидели обычно у самой эстрады, мы с Ириной – за ними. И слушали Маяковского. Он читал только лирику и читал так, как дай Бог каждому артисту. С безумно грустными глазами. По-моему, в него влюблялась каждая, я – в числе первых.
А потом мы шли в другой зал. Посмотрим, что от него осталось.
На пороге другого зала Ф. Г. застыла как вкопанная:
– Это чудо! Время пошло вспять, только вчера я была здесь и мне едва стукнуло двадцать!
Я с любопытством взглянул на нее.
– Не смотрите на меня так: я не сошла с ума и не потащу вас немедленно в загс. Лучше попытайтесь почувствовать себя в прошлом.
Она замолчала, и мы стали рассматривать Бог знает как сохранившийся зал в стиле модерна начала века. Высокий темно-зеленый потолок, два больших окна вверху с цветной прозрачной мозаикой – зелеными растениями под водой. Люстра – эллипс под потолком, украшенная рисунком, напоминающим тот, что на окнах. Гладкая темно-зеленая изразцовая печь с золотистыми заслонкой и духовой отдушиной, о которых может мечтать любой музей. Бра – прилепившиеся к стене раковины, блеклый свет из них гас в потолке. На длинном столе – лампа, перекрытая зеленой пластиной, с зеленой же крышкой-эллипсом. Уют и полумрак.
– И диван тот же! – Ф. Г. уселась на не очень удобную конструкцию с массивными деревянными подлокотниками и высокой спинкой, обитой серым сукном. – Такие стояли когда-то во МХАТе, потом их отправили на свалку. А тут были еще ломберные столики – на них резались в покер. Нора и Ирина – страстные картежницы, не выходили отсюда сутками, а в зале напротив стояли биллиардные столы, там царствовали Булгаков, Яншин, Маяковский. Нора, по-моему, и познакомилась с ним здесь. То ли за ужином, то ли за картами. Владимир Владимирович не брезговал ими, играл с азартом, хоть и не любил проигрывать – даже дамам.
Ф. Г. посмотрела вокруг отрешенным взглядом, будто прислушалась к чему-то.
– Вы слышите? – спросила неожиданно. – Это бурчит у меня в животе. Я сейчас же умру от голода! Случится кома – и вы увезете меня отсюда ногами вперед. Немедленно едем обедать! Все, все вам доскажу потом.
За обедом Ф. Г., испытывая мое терпение, говорила о чем угодно, только не о том, что обещала:
– На первое у нас еврейский бульон: он готовится из недоваренной курицы и трижды процежен, поэтому такой светлый, и кнели особого состава: помимо картошки через мясорубку туда добавляются куриные потроха, тоже перемолотые, и не от одной курицы, конечно. Это еда для меня – от нее не пополнеешь. Для вас есть еще второе – курица под соусом бешамель.
Она с таким удовольствием произносила все эти не очень знакомые слова, так подробно описывала прелести поглощаемых нами компонентов, будто всю жизнь провела у плиты.
– Так вот, – сказала она наконец, когда мы перешли в комнаты и Ф. Г. затянулась «Лордом». – Это был самый удивительный набор во мхатовскую студию, неслыханно маленький – всего пять человек: Нора, Нина Антоновна Ольшевская, с которой вы, если вам верить, познакомились у Ардова, Ирина Кокошина, моя Ирина Вульф и среди них затесался единственный мужик – Володя Грибков.
Представляете, какой на этом курсе был дефицит лиц мужеского полу? Неудивительно, что Мишу Яншина – он уже заканчивал студию, когда новые первокурсники уговорили играть с ними «Соломенную шляпку» Лабиша, – окружили таким вниманием, что он сразу влюбился в Нору. Да и по пьесе они – пара голубков: он – жених Фадинар, она – его невеста. Бывает, любовь на сцене перерастает в любовь по жизни, но часто она и кончается, как только спектакль снимают с репертуара.
Здесь все случилось по-другому: Мише – 22, Норе – 18. Они сблизились, а затем и поженились. Была у них на свадьбе – Ира меня затащила. Венчались они в церкви Воскресения на Успенском Вражке. Один из шаферов – Булгаков, Мишин партнер по бильярду в Артистическом клубе. Я знала Михаила Афанасьевича шапочно, а Маяковского Миша почему-то не пригласил. Может быть, его не было в Москве – он тогда часто колесил по свету.
В тридцатом году роман Маяковского с Норой закрутился с бешеной силой. Встречались они ежедневно. Она приходила к нему в его комнату в коммуналке – в рабочий кабинет, как он без иронии называл этот пенал в Лубянском проезде. С трех до шести – их время. В шесть она отправлялась в театр.
14 апреля Маяковский нарушил график – поднял ее ни свет ни заря, в восемь она была у него, в десять оделась и буквально оттолкнула его, на коленях умолявшего бросить театр и остаться.
– Уйдешь – больше меня не увидишь! – крикнул ей вслед.
– Ах, оставь, Володя, эти театральные штучки, не к лицу тебе они! – сказала она в дверях.
На лестнице, едва спустившись с трех ступенек, услыхала выстрел…
Вы видели эту комнату – там сейчас музей?– спросила меня Ф. Г.– Нет? Нужно посмотреть. Или не нужно. Я не могу – начинаю задыхаться от ненависти. И ненавижу Нору еще сильнее. Торопилась на репетицию к Немировичу! Да не уволил бы он ее, сказала бы, что у нее передний зуб болит или еще что-нибудь выдумала. Любящая так не поступает. Женщина с сердцем, во всяком случае[24].
И в тот же день Яншина и Полонскую вызвали на Лубянку: соседи Маяковского доложили следователям об утреннем визите Норы. А Миша, чистый человек, ни о чем не догадывался!
– Ну как же так? Что – он жил с закрытыми глазами? – спросил я.
– Вам не понять настоящего артиста. Яншин настолько был поглощен театром, ролями, Станиславским, что все остальное проходило стороной. Ни во что он не вникал. Бильярд, его увлечение скачками – тоже игра, продолжение его актерской натуры.
– Но вы же сказали, что Полонская ежедневно встречалась с Маяковским. Как не заметить этого?
– Во-первых, не судите по себе. А во-вторых, Нора – женщина до мозга костей. Портнихи, макияж, парикмахеры, маникюрши – будет во все вникать супруг! Тем более что тогда, в конце двадцатых, все это уже требовало больших усилий – НЭП прикончили, вся эта обслуга перешла на нелегальное положение. Достать помаду стало проблемой!
Это сегодня придет за кулисы спекулянтка, вроде моей королевы Марго из «Легкой жизни», и разложит перед вами все – и моднейшие кофточки, и уникальную тон-пудру, и «Крем для омоложения морщин». Это название я сама придумала – Вера, когда на съемке его услыхала, смеялась без остановки всю смену! И главное – Яншин любил Нору и очень верил ей. Настоящие актеры легко внушаемы. Это и преимущество, и беда. Нора сумела его убедить в своем альтруизме, в чистом восхищении поэзией Маяковского. А на людях они не перебросились и словом. Только «Здравствуйте» и «До свидания». Маяковский тоже был конспиратор дай Бог!
Миссис Сэвидж на экране
Как-то на «Сэвидж» приехали кинохроникеры. Они уговорили Раневскую сняться после спектакля в одной сцене, а по ходу действия сняли публику, овацию зала, стоя приветствующего актрису, смешную девушку, выбежавшую на просцениум с букетиком в руках.
Накануне отъезда Ф. Г. в Ленинград хроникеры позвонили ей и, очень извиняясь за задержку, попросили, несмотря на предотъездные хлопоты, найти время и посмотреть, что они сняли.
– Конечно, обязательно! Я должна все сама посмотреть! Вечером мы приехали в Лихов переулок.
– Боже, как здесь все изменилось, – сказала Ф. Г., когда мы подошли к парадному входу, сияющему по последней моде огромными стеклами в тонких стальных рамах. – Я здесь снималась в «Свадьбе» – у Анненского в сорок третьем году. Было холодно, павильоны не отапливались, сырость, с потолков текло – я даже гримировалась под зонтиком.
В вестибюле нас встретил оператор – мило улыбающийся человек Абрам Львович.
– Вы только не очень ругайте меня, – попросил он Ф. Г., – это ведь только черновой материал.
– А что, я плохо получилась? – почувствовала сразу недоброе Ф. Г.
– Нет-нет, что вы – просто еще не смонтировано, каша разных планов и фонограмма черновая, рабочая.
– А-а! – с тревогой сказала Ф. Г., и мы прошли в зал.
Потух свет, замелькали безмолвные кадры: вот сумасшедшие, вот Ф. Г. стоит у окна и испуганно шепчет что-то – это первый акт, затем общий план, снятый из верхней ложи, – миссис Сэвидж оживленно и безмолвно беседует с сумасшедшими – это уже из второго акта, затем то же самое, но ближе, потом вдруг кусок черной пленки и громкий голос певца рявкнул с экрана: «Всэ-э-э, в ком совесть жива-а…» Певец внезапно поперхнулся, а появившаяся Ия Саввина заговорила:
– Миссис Сэвидж, можно вам задать один нескромный вопрос?
– Пожалуйста, только нескромные вопросы и бывают интересными, – прозвучало в ответ.
– Зачем вы так крупно меня сняли? – спросила Ф. Г. оператора. – Я же просила не наезжать на меня.
– Там дальше будут и общие планы – во втором дубле, – ответил Абрам Львович.
– Это очень плохо, – сказала Ф. Г., но никто не понял, что она имела в виду: то ли само качество съемки, то ли что общие планы будут только во втором дубле.
Я смотрел на экран с удовольствием. Шла сцена рассказа о театральной карьере миссис Сэвидж – очень веселая, живая, остроумная. Героиня Раневской с увлечением повествовала о своей краткой артистической судьбе – первой роли в «Макбете» Шекспира, где она сыграла ведьму, бессловесный персонаж трагедии, и о второй и последней своей роли – на этот раз главной – в пьесе собственного сочинения. Камера то приближалась, то удалялась, миссис Сэвидж обращалась к Ферри и Флоренс, отвечала на вопросы и замечания Джефа и Ганнибала. Слыша знакомый текст, я все же смеялся – вместе с оператором, его помощниками и еще какими-то людьми, оказавшимися в зале. Приятно было видеть Раневскую в сцене, которая на экране стала чем-то необычной.