Все устроились поудобнее – кто на чем: на пеньках, на бревне, на поваленном дереве – и обратились в слух. Я кое-как пересказал фильм.
– И почему же его не показали всем зрителям? – спросила Ирина Сергеевна.
– Думаю, из-за субтитров, – ответил я. – Американцы, недовольные нашими переводчиками, которые на прошлом фестивале искажали текст, а кое-что вовсе опускали, снабдили на этот раз все свои фильмы собственным переводом, буквальным, и дали в субтитрах непривычные для нашего экрана выражения.
– Например? – заинтересовалась Ф. Г.
– Например, Марта кричит своему мужу: «Блядски сумбурен!»
– Ну и что? – удивилась Вера Петровна. – Блядь – вполне литературное слово, и Фуфа подтвердит это!
Мы снялись со своих мест и неспешно двинулись вперед. Ф. Г. вздохнула:
– Жаль, но мне не придется уже сыграть Марту, а роль, судя по всему, настоящая. Сколько ей там, по фильму? Лет сорок? Вера, ты за сорокалетнюю вполне сойдешь!
И вдруг Ф. Г. остановилась как вкопанная.
– Боже, что это там? Что это там? – Ее глаза расширились от ужаса.
Я посмотрел вперед и сказал:
– Это стадо.
– Коровы… – прошептала Ф. Г. – Ирина, немедленно назад, там коровы!
Стадо мирно паслось у изгиба лесной дороги.
– Что вы, Фаина Георгиевна! – сказал я. – Они смирные, они не тронут.
– Не тронут? Что вы понимаете в коровах? – сверкнула глазами Ф. Г. – Немедленно назад!
– Постойте, тут нет другой дороги, – остановила ее Марецкая – Не пойдете же вы через овраг?
– Пойду! – ответила твердо Ф. Г.
– Нет, нет, – возразила Вера Петровна. – Сейчас я уговорю пастуха – он отгонит стадо в сторону.
И она, демонстрируя свое сельское кинопрошлое, уверенно зашагала к стаду. Я еле удерживался от смеха.
– Фуфа!.. – закричала Марецкая, переговорив с мальчонкой-пастухом. – Идите, быка он придержит!
– Кого придержит? – переспросила Ф. Г., бледнея.
– Быка! Быка он придержит!
– Боже, среди них есть еще и бык, – прошептала Ф. Г. и, не оглядываясь, широкими шагами зашагала назад, в глубь леса.
Я шел сзади и, не в силах больше сдержаться, смеялся, стараясь одновременно успокоить ее.
– Как вам не стыдно! – сказала она, когда мы отошли шагов на сто. – Что здесь смешного?
Я объяснил, что ее страх был настолько ярок и комичен, что не смеяться было нельзя.
– Вот так всегда! – воскликнула Ф. Г. – Поймите, я действительно испугалась!
– Я знаю, – сказал я. – Но это было смешно.
Мы шли к оврагу.
– Фаина Георгиевна, а вы смогли бы перебороть свой страх? – спросил я, решив сменить тему. Но неожиданно для себя добавил: – Что, если вам пришлось бы сниматься возле коров?
Она вздрогнула:
– Не надо об этом. На сцене мне не раз приходилось ломать свой страх – там это получалось.
О том, что сцена порой делает с актерами чудеса, писали и говорили не раз. Хрестоматийный пример – Илларион Николаевич Певцов, один из тех, у кого Раневская училась, работая в дачном Малаховском театре. Страдая в жизни ярко выраженным заиканием, Певцов, как известно, на сцене преображался, и ни один зритель не мог даже предположить существование какого-либо дефекта певцовской речи.
Не хочу устанавливать прямых параллелей, тем более что страхи Ф. Г. менее перманентны, чем заикание Певцова. Но вот интересный случай. О нем рассказал М. И. Жаров. Произошел этот эпизод во время репетиции «Патетической сонаты» в Камерном театре. Раневская была увлечена ролью Зинки и на репетиции, естественно, волновалась.
«Особенно усилилось ее волнение, – рассказывает Жаров, – когда она увидела декорации и узнала, что „мансарда“ Зинки находится на третьем этаже.
– Александр Яковлевич, – всплеснула она руками, – что вы со мной делаете! Я боюсь высоты и не скажу ни слова, даже если каким-то чудом вы и поднимете меня на эту башню!
– Я все знаю, дорогая вы моя… – ласково сказал Таиров, взял ее под руку и повел.
Что он ей шептал, мы не слыхали, но наверх она вошла с ним бодро.
Мне же он сказал:
– Когда взбежите на мансарду в поисках юнкера, не очень „жмите“ на Фаину. Она боится высоты и еле там стоит.
Началась репетиция, я взбегаю наверх – и наступаю на Зинку, которая, пряча мальчишку, должна наброситься на меня, как кошка.
Раневская действительно как кошка набрасывается на меня, хватает за руку и перепугано говорит:
– Ми-ми-шенька! По-ожалуйста, не уходите, пока я не отговорю весь текст! А-а потом мы вместе спустимся! А то мне одной с-страшно! Ла-адно?
Это было сказано так трогательно и… так смешно, что все захохотали. Она замолчала, посмотрела вниз на Таирова, как-то смешно покрутила головой и смущенно сказала:
– По-ожалуйста, не смейтесь! Конечно, глупо просить, но не беспокойтесь, я сделаю все сама.
Таиров помахал ей рукой и сказал:
– И сделаете прекрасно, я в этом не сомневаюсь. Играла эту роль Раневская великолепно»…
Так было на сцене. А в жизни? Когда, спасаясь от коров, мы подошли к оврагу, по дну которого довольно широко разлился ручей, Ф. Г. не остановила и эта преграда. Балансируя, она перешла ручей по двум гибким березовым жердочкам и ни разу даже не споткнулась.
Говорить без оглядки
Я зашел за Ф. Г., мы спустились позавтракать, а потом пошли по дорожке среди сосен, огромных, зеленых, с золотой корой. Сели на скамейку над рекой – берег здесь высокий, и люди внизу – почти муравьи.
Ф. Г. вдруг сказала:
– Я теперь знаю точно, почему мне с вами хорошо. Я много думала – здесь на это времени хватает – и поняла: с вами могу говорить то, что думаю, без оглядки, быть сама собой настолько, насколько я еще это умею…
Не удивляйтесь: актерская профессия меняет человека. Меняет так постепенно, даже украдкой, что он не замечает этого. Она заставляет иногда по нескольку раз в день выступать в разных амплуа. Наверное, все люди в жизни так или иначе прибегают к этому, но профессия актера позволяет делать это легче и точнее: если уж я почувствовала себя «гран-кокетт» или добродетельной блядью – не выйду из этого амплуа ни на йоту…
Это все во-первых. А во-вторых, вы умеете прекрасно слушать. И реагировать тоже. При вас я могу рассказывать одну и ту же историю хоть десять раз. И вы постоянно заразительно смеетесь и воспринимаете все, будто слышите впервые. Может быть, оттого, что любите меня, или оттого, что не перегружены мозгами и человек вы легкомысленный. Вам бы цены не было на съемочной площадке: все дубли у вас могут получаться искренними. Это же мечта каждого режиссера-кретина. И я их понимаю. Произношу в сотый раз один и тот же свой монолог – готовых историй, слава Богу, у меня хватает, некоторые отработаны так, что я шпарю их, не меняя ни слова, и каждый раз знаю, где и какая будет реакция. И хоть всегда предупреждаю вас: «Вы это слышали!» – но, рассказывая, зачем-то слежу за вами, как вы хмыкаете, волнуетесь, смеетесь, и все как по писаному, там, где положено. Заставляете меня фиксировать ваше отношение – многие владеют этим качеством, но для меня в этом еще одно проклятие моей профессии: я обязана быть одновременно в разных состояниях. И я уже привыкла к этому: раздваиваюсь, расстраиваюсь, плачу, рыдаю…
Но если серьезно: терпеть не могу, как любители системы Станиславского твердят с важным видом: «Какой многоплановый актер! У него за каждой фразой встает и второй, и третий, и десятый планы!» Не верю, я в десятый план, хоть меня режьте. Может, он и бывает, но только у психов, в сумасшедшем доме, а не на сцене…
И наконец, третье. С вами не надо думать об амплуа – значит, не надо работать. Наверное, поэтому, когда вы рядом, я не устаю, вы мне не надоедаете. Пока!..
Меня начинает злить, только когда вы – я вижу – увлечены чем-то другим. В отличие от Цветаевой мне это не нравится[35]. Вы знаете этот стих? Не знаете. Хорошо, что признаетесь. И это тоже, как ни странно, нам помогает – отсутствие у вас многих знаний. С вами я могу чувствовать себя профессором – это льстит мне и придает значительности в собственных глазах…
И перестаньте смеяться – ну надо же быть все-таки серьезнее. Или – не надо. Кто знает?
Мольба Веры Марецкой
Вера Петровна разыскала нас:
– Вот вы где скрылись! Нашла укромное местечко парочка – баран да ярочка!
– Надеюсь, ярочка – это я, – засмеялась Ф. Г., – хотя не знаю, что лучше.
– Фуфа, умоляю, на колени встану – выполните мою просьбу, – взмолилась вдруг Марецкая. – Христом Богом прошу!
– Вера, да что ты! Зачем же так всуе! Что случилось, лучше скажи?
– Вы объявление в столовой читали? Ну, на дверях, на таком образцовом бланке?
– Не заставляй меня цитировать Грибоедова!
– Я же специально подыгрываю вам, – Марецкая улыбалась своей знаменитой кокетливой улыбкой, – но на этот раз там нет глупостей. Там приглашение на премьеру фильма «Член правительства»!
– Кончай валять дурака! Я еще не сошла с ума, чтобы идти на премьеру фильма, который я видела тридцать лет назад. И прости сердечно, одного раза для меня было достаточно.
Но Марецкая настояла на своем. Объяснила, что это новый вариант, «восстановленный», что голоса всех актеров сохранены, ей только пришлось перечитать свой заключительный монолог, потому что Сталина в картине теперь нет и она перемонтирована. И что сама Вера Петровна этого варианта ни разу не видела, а мнение Ф. Г. для нее бесценно. Под эти слова мы и дошли до дверей санаторного клуба.
Вот уж никогда не думал, что мне снова придется смотреть «Члена правительства». Фильм этот в свое время до того часто крутили в кинотеатрах, показывали по телевидению – ну, как «Ленина в Октябре», – что он просто надоел, стал эдакой официальной приправой ко всем праздничным столам.
Ф. Г. смотрела картину явно мучаясь, ерзала в своем кресле, наклонясь, что-то шептала Вере Петровне. Ее переозвученная Александра Соколова теперь писала письмо не «лучшему другу советских колхозников», а Центральному Комитету Коммунистической партии, воодушевившей ее на всеобщее вовлечение односельчан в колхоз, и благодарила с трибуны Верховного Совета не Сталина, а родную партию, неустанно пекущуюся о каждом советском человеке.