– Ужасно! – воскликнула Вера Петровна, едва мы вышли после сеанса в сад. – Чушь! Нелепость! Дура я последняя, что согласилась на эту переозвучку! – Она никому не давала говорить. – Ведь если раньше моя Соколова и делала что-то не так, то это хоть можно было объяснить ее слепой верой в вождя, как в идола. А теперь? Павлик Морозов в юбке!
– Вера, у тебя там остались отличные куски! – вставила наконец Ф. Г.
– Куски! Что они решают? Нет, не надо было трогать этот фильм. Пусть бы остался таким, какой есть. Как документ. Документ тех лет, когда люди творили, не зная что. И все «во имя», «во имя». И показывать его время от времени всем, чтобы никто не забывал, во что их превращали!
Вера Петровна вдруг неожиданно рассмеялась, да так, что Ф. Г. замерла на месте:
– Вера, что с тобой? Не сходи с ума!
– Нет-нет, Фуфа! Я просто представила, что я согласилась на свой юбилей. Пышный, с помпой – такой, какой ты обожаешь! «50 лет в искусстве»! Сижу под этим лозунгом, на груди иконостас от «Ворошиловского стрелка» до значков лауреата. И кресло обложено со всех сторон цветами, как гроб. И вдруг в приветствии слышу, что всю жизнь делала не то, призывала не к тому, вела не туда! Разве не смешно?
– Безумно. До икоты, – сказала Ф. Г., не улыбнувшись.
Нас догнала дежурная сестра:
– Вера Петровна, к вам приехали!
У ворот стояла машина. Марецкая подошла к шоферу.
– Ну вот, надо ехать, – сказала она, – у Юрия Александровича недомогание! Ребенку требуется мамочка. Набрал полный театр жен, а когда недомогание, требует меня! Надо ехать.
– Верочка, как же так? – Ф. Г. явно растерялась.
– Ничего, не расстраивайтесь, я скоро вернусь. А на том юбилее я бы нашла что сказать. Не все, что я сделала, можно сбросить со счета. Хотя бы нашу «Свадьбу» – разве ее, Фаиночка, мы кому-нибудь отдадим?!
– Вот вам многоплановость, – сказала Ф. Г., когда машина скрылась. – Печальная очень. Тут все. И болезнь прежде всего. У Веры что-то с головой – видите, она парик не снимает. Ужасный, по-моему. Мне говорили, что врачи обнаружили у нее опухоль в мозгу. Ей, кажется, не сказали, но, видно, она о чем-то догадывается. Знает, что будет операция. И Завадский тоже! Ну зачем дергать человека, если он приехал отдохнуть?! И насчет жен Вера права. Гарем! Вера в нем, правда, чувствует себя старшей – она главная жена Юрия Александровича. Была у него женой Ирина (Анисимова-Вульф), ее он сделал режиссером, потом – Уланова, слава Богу, у нас не танцевала, потом еще и еще, все получали главные роли, двое еще действительно до сих пор в нашей труппе…
Но дело не в этом. Вы не поняли, почему я согласилась идти смотреть эту картину, в которой Вера вовсе не плоха. Картину делали тогда, когда двух Вериных братьев расстреляли, – ну, как бухаринцев, шпионов, «врагов народа», что там еще можно было придумать?! – а младшенькую сестренку, Танюшу, посадили и выслали без суда и следствия по этапу. В этот момент Вера и должна была произносить на съемках все эти слова о прекрасной жизни, благодарить и кланяться…
Юрий Александрович сделал тогда гениальный шаг – может быть, единственный за свою жизнь: увез весь свой театр в Ростов-на-Дону, встал на трудовую вахту, обслуживал передовиков сталинских пятилеток. Укатил из Москвы и сохранил театр, сохранил Веру. Это по его совету она согласилась играть Александру Соколову – роль-то была вовсе не ее, до того ее знали как характерную актрису!
А я ее впервые увидела в кино. Шел «Дом на Трубной», еще немой фильм. И вдруг на экране появляется девушка в косыночке, курносенькая, глазки сверкают.
– Это что за прелесть такая с гусем? – спросила я подруг. – Надо бы с ней познакомиться.
И вот теперь мы в одном театре. С Завадским она прожила недолго – у них сын общий, Женя, режиссер, тоже в нашем театре. Но к Вере Юрий Александрович всегда относится нежно – это достойно уважения. Всю жизнь – вот так выпало – он находится где-то рядом, знаю его как облупленного, а как режиссера ненавижу. И есть, есть за что. И за Веру, наверное, тоже: ведь актрисы все завистливы. Не верьте тем, кто это отрицает. И мне тоже. А в театре мы с Верой даже дружим. Или по крайней мере приятельствуем. Люблю я это слово – полнозвучное! В театре про меня рассказывают всякие глупости, надеюсь, вы не верите им? Будто я пришла как-то на спектакль и объявила: «Все, вступаю в партию!» «Зачем?» – поразились все. «Надо! – будто сказала я. – Должна же я хоть на старости лет узнать, что эта сука Верка говорит обо мне на партбюро!»
Смеетесь? И вы тоже. Ну неужели, вы думаете, я не знаю, что Вера Петровна никогда в партии не была и быть не могла. Да и кто бы туда ее пустил?..
«Для вас»
После обеда Ф. Г. легла отдохнуть, а я вышел на балкон – с книгой и своей тетрадкой. Записываю теперь впечатления. Хорошо здесь, тихо. И никогда столько времени на записи у меня не было.
Ф. Г. не спит. Вон подошла к столику, села и тоже стала что-то писать. Меня не окликает. Каждый занят своим. Атмосфера творчества спустилась на санаторий имени Герцена!..
Потом Ф. Г. выходит на балкон и садится в шезлонг напротив. В ее руках две странички.
– Хочу прочесть вам. Слушайте.
«Никогда не могла отказать себе в удовольствии сравнивать людей с животными. Господь Бог так много сотворил за семь дней, что начал повторяться. И это помогает нам сегодня почувствовать человеческий характер, а может быть, даже и человека целиком.
Бруновская – гигантский попугай.
Ия Саввина – помесь гремучей змеи с колокольчиком.
Завадский – вытянутый в длину лилипут.
Глеб – фокстерьер. Он несется по жизни, только задние ноги сверкают. Остановится, навострит уши, удивится, но природа требует продолжать бег. И он мчится дальше.
А я, дура, начинаю ревновать, когда он заинтересуется кем-то другим. Забываю, что это тоже ненадолго».
Вот все… Вы обиделись?
– Нет. Но это как-то неожиданно. И я думаю, справедливо ли?
– Только не стройте из себя «целку-невидимку»! Я не собиралась оскорблять вашу невинность. А фокстерьер – это же прекрасно, глупый вы человек. Сравнения с собакой у меня только для хороших людей: я же сама собачница и собак обожаю! И если женщина – друг человека, то собака – тоже. И прежде всего.
– А переписать это мне можно? – спрашиваю я примирительно.
– Нет, вы все-таки странный человек, – грустно усмехается Ф. Г. – Неужели не сообразили, что все это писалось для вас?..
В каждой шутке есть доля
Как-то я сказал Ф. Г., что начал записывать свои впечатления от «Сэвидж» и от некоторых событий, связанных с нею. Ф. Г. попросила прочесть ей написанное. Просила очень настойчиво и обеспокоенно.
В один из ближайших дней мы пошли в сад на Котельнической, устроились в стороне от протоптанных аллей, и я начал читать. Ф. Г. слушала с интересом, изредка что-то уточняла, просила исправить, иногда смеялась, спрашивая:
– Неужели так было? Боже!
А после чтения заметила:
– А вы знаете, ведь у вас получается целая книга. Я не помню точно, но, кажется, Герцен сказал: «Частная жизнь сочинителя есть драгоценный комментарий к его сочинениям». Может быть, это действительно так. Я бы никогда не сумела написать о себе.
– Почему?
– Я пробовала, даже как-то начинала вести дневник. Но всегда уничтожала написанное. Во-первых, я считаю, рассказывать самой о себе просто нескромно. Как можно выставлять себя напоказ? Смотрите, какая я, скажем, талантливая и как, мол, я умею работать! Ну, это очень нескромно и, по-моему, отвратительно. Вы понимаете?
– Да, – ответил я. – Но ведь можно рассказать о людях, с которыми вы встречались, рассказать, как вы работали над ролями, о театре, актерах, режиссерах, о первых советских театрах, где вы работали, – это очень интересно.
–Может быть,– согласилась Ф. Г., но тут же возразила: – Людей, о которых я могла бы рассказать, в большинстве уже нет. Одобрили бы при жизни они мой рассказ? Я не знаю. А потом – я не очень люблю мемуары и автобиографии. Вот вам еще одна цитата, с которой я полностью солидарна. Гете сказал: «Автобиографии походят обыкновенно на старушек, у которых лица нарумяненные, волосы накладные, а зубы вставные»…
И все же после этого чтения я почувствовал в отношении Раневской ко мне некоторую настороженность. Мне показалось, что между Ф. Г. и мною появилось что-то, что мешает ей быть откровенной. Как-то она сказала:
– О, вы опасный человек. Вам далеко не все можно рассказывать.
И потом вдруг спросила:
– А когда вы со мной познакомились, вы не думали писать обо мне?
– Нет, не думал.
– А почему же начали?
– Вы сами мне как-то сказали: «Я вам столько рассказываю, а вы забываете! Вы же журналист, взяли бы и записали».
– Неужели я это говорила?
–Вы еще тогда заметили: «Я буду вашим Гете, а вы моим Эккерманом[36]».
– Это была шутка.
– Конечно. Я совсем не подхожу на роль Эккермана.
Она засмеялась. А я вспомнил, что мое первое знакомство с Ф. Г. было заочным – в ту пору, когда я проходил практику в «Комсомолке». Я предложил своему заву (это было в отделе литературы и искусства) сделать воскресную полосу: «Когда мы отдыхаем…» – встречу веселых актеров за круглым столом, каждый из которых расскажет одну (но самую смешную!) историю из своей жизни. Тогда мне показалось это очень оригинальным и даже смелым, и я боялся, получит ли идея одобрение сверху – от «главного». Главным был Аджубей. Он сказал заву: «Делайте и побыстрее».
Я начал беседовать, заказывать, записывать. Единой встречи за круглым столом фактически не было. Я ездил «в гости» к актерам, разговаривал с ними за самыми различными столами, собирал материал. Иногда уговаривал написать, иногда писал сам. У меня появились «смешные истории» Л. Утесова, Р. Зеленой, М. Назаровой (с нею я беседовал за кулисами цирка – у гримерного столика, во время антракта), В. Доронина.