Раневская была одной из «мечтаемых» кандидатур. Я позвонил ей по телефону, представился (практикант «Комсомольской правды») и изложил просьбу.
– В моей жизни не было ничего веселого, – сказала Раневская, – это, наверное, и есть самое смешное. Глупые истории были, но разве они смешны?!
Все же она обещала подумать. Когда я позвонил через несколько дней, она сказала:
– Я ничего не вспомнила, а выдумывать не умею. То, что людям часто кажется смешным, во мне вызывает грусть. Помню, как-то приехала в маленький провинциальный городок – еще очень молодая, очень гордая тем, что у меня в кармане настоящий контракт. Оставив багаж на вокзале, я решила до театра пройти пешком, чтобы познакомиться с местом, где мне предстояло играть. Шла медленно, рассматривая дома и витрины. И вот стала замечать, что прохожие, главным образом мужчины, обращают на меня внимание: провожают долгими взглядами, оглядываются, многозначительно перемигиваются. «О, в этом городе умеют ценить красоту, – подумала я не без иронии. – Здесь можно рассчитывать на успех». И что же? Когда я наконец вошла в театр, актеры, встретившие меня в вестибюле, сказали, что у меня сзади распоролась юбка и мое кружевное исподнее оказалось наружу. Они очень смеялись, а я до сих пор вспоминаю об этом со стыдом и содроганием. Разве это смешно?
Ф. Г. попросила тогда обойтись как-нибудь без нее и потом сама звонила в редакцию с просьбой не записывать ее рассказ.
– А вы все-таки записали? – спросила она.
– Нет. Газета вышла без него.
– Вот видите, вся моя последовательность: сначала заявила, что ничего смешного у меня не было, потом зачем-то все-таки рассказала о том, что сейчас и сама плохо помню.
Позже Ф. Г. еще не раз возвращалась к записям, которые я прочел ей в саду. Иногда, рассказывая мне что-то, говорила: «Это вы можете записать», иногда (как это было с письмом Завадскому) просто мне передавала что-либо: «Это можно использовать», иногда предупреждала: «Не подумайте записывать!» Я говорил, что ничего не собираюсь публиковать, что это все «сырье», но она не соглашалась:
– Оставьте. Все, что написано, делается свидетельством, документом. А то, что написали вы, – это почти готовая книга.
Изувер
Получилось так, что, когда я уехал из санатория Герцена, Ф. Г. осталась фактически одна. Ирина Сергеевна отбыла несколько дней назад, Вера Петровна накануне, приезд Яншина задержался.
– Ничего, буду гулять, – сказала Ф. Г. мне на прощанье, – хоть надышусь сосновым воздухом на весь год.
Наталия Иосифовна, жена Грибова, горячая поклонница Раневской, вскоре приехала в санаторий вместе с мужем. Ф. Г. нежно относилась к нему. Когда в день семидесятилетия Алексея Николаевича ему присвоили звание Героя социалистического труда, она прислала телеграмму: «Сердечно поздравляю. Горжусь, что хотя бы в кино, в „Свадьбе“, была вашей законной супругой».
Едва зайдя в санаторную столовую, чета Грибовых увидела Ф. Г., одиноко сидящую в углу. Она радостно помахала им:
– Алеша, Наташа, идите ко мне, а то здесь нет ни одной живой души, с которой поговорить можно!
В эти дни она все внимание уделяла приблудной собаке на сносях, беспокоилась, где та рожать будет… Попросила кого-то из служащих соорудить дощатый закуток, сходила в лавку военного городка и принесла махровую простыню, которой устлала закуток. А когда сука ощенилась, каждый день приносила кутятам молоко. Заметив у них блох, кинулась за специальным мылом, уговорила нянечку искупать им и щенков, и мамашу и внимательно-наблюдала процесс мойки.
– Осторожнее, осторожнее, – просила она. – Это страшное мыло попадет им в глаза, и они обязательно ослепнут. На всю жизнь.
И была счастлива, что ни сука, ни щенки больше не чесались и смотрели на Ф. Г. благодарными глазами.
Через неделю щенки исчезли: директор санатория приказал их утопить.
– Изувер! – бросила Ф. Г. ему в лицо, а Наталье Иосифовне позже сказала:
– Вы бы видели эту суку, как она бегала вокруг здания, обнюхивала все закоулки, призывно скулила, заглядывала людям в лица. Потом подошла ко мне и долго молча стояла. Ее взгляд матери, оставшейся без детей, я не могла выдержать.
Первый заход
В гостях у Раневской побывала проездом Н. Кошеверова, вернувшаяся из ГАР, куда она ездила на премьеру фильма «Сегодня новый аттракцион». Ф. Г, пересказала мне свой разговор с нею.
– Ну, как вы съездили, Надюша?
– Отлично. Фильм принимали превосходно. (Пауза.) Фаиныш, а ведь ты любишь сказки Андерсена?
– Разве их можно не любить? Это настоящая поэзия.
– Я знала, что ты любишь Андерсена!
– Да, да. Ну а погода в Германии была хорошей?
– Хорошей. У меня сейчас чудный сценарий – сделали Дунский и Фрид, очень опытные и милые сценаристы. Они написали целую андерсениаду!
– Надюша, скажи, ты бываешь у себя в Ленинграде в букинистических лавках?
– Бываю, а что?
– Ты не смогла бы мне купить Монтеня? В Москве его не достать.
– Конечно, Фаиныш. Но ты смогла бы это сделать сама. Разве тебе не хочется снова побывать в Ленинграде? Ты ведь очень любишь наш город?
– Люблю, но сниматься у тебя не буду.
– Почему же?!
– Надя, вот когда ты сидишь здесь, пополневшая, отдохнувшая, спокойная, – я тебя люблю. Но в павильоне… Мне слишком дорого обходится сниматься у тебя, не говори со мной о новом сценарии.
– О, вы не знаете Кошеверову, – сказала мне Ф. Г. – Это только первый заход. Она еще не раз будет атаковать меня, но теперь уж я буду непреклонна.
– Фаина Георгиевна, – спросил я, – а вдруг сценарий в самом деле хорош?
Она погрозила мне кулаком.
– Вы хотите моей смерти? – и, вздохнув, добавила: – Я могла бы сейчас сняться. В хорошей комедии, например. Сатирической. Может быть, это будет напоследок… Но у Кошеверовой – никогда!
Постаревший Онегин
Анну Андреевну Ф. Г. вспоминает часто – иногда одной фразой: «Как Анна Андреевна любила слушать „Закат“ Бабеля!» Или: «Она очень смеялась, когда я читала ей „Любовь не картошка“ Саши Черного, и всегда просила: „Почитайте еще!“»
Эти воспоминания приходят всегда случайно, неожиданно – так, как это бывает, когда человек постоянно думает о ком-то близком, ощущает его рядом.
Вчера, когда мы говорили о Чайковском (Ф. Г. считает, что гениальный композитор совершил ошибку, написав оперу на стихи Пушкина, которые сами по себе – музыка), она спросила:
– А вы знаете, кто такой князь в «Дядюшкином сне»?
Я не понял, о чем идет речь.
– Ну как вы представляете себе его прошлое, что он делал в юности, где учился, как проводил время? Анна Андреевна поразила меня, когда сказала: «Да ведь князь – это постаревший Евгений Онегин. Достоевский сознательно написал его так». И она подробно доказывала мне истинность своей догадки: у князя то же образование, он намекает на большую и неудачную любовь, его манеры, костюм – он и сегодня хочет выглядеть «лондонским денди», а разговоры о долгих путешествиях в прошлом? И так далее. Это приговор Достоевского пушкинскому герою. Вот так. Анна Андреевна была удивительным человеком – оригинального и самобытного мышления.
Фильмы Вивьен Ли
Мы смотрели несколько фильмов с Вивьен Ли. Это были старые ленты, многие из которых умерли, – только «Мост Ватерлоо», где мастерство Ли уже было зрелым, смотрится до сих пор и никого не оставляет равнодушным. Ф. Г. плакала, как ребенок, над трагедией Майры – сентиментальной историей, причем сентиментальной настолько, что порой кажется, будто авторы умышленно, преднамеренно идут на сантименты, как бы доказывая этим: когда играют великие актеры, сентиментальная история становится подлинной трагедией, не поверить в которую невозможно. После сеанса Ф. Г. сказала:
– Я плакала не только над Майрой, я плакала и над Вивьен Ли – здесь уже все вместе. Трагедия танцовщииы на экране и трагедия актрисы в жизни – вот что взволновало меня.
Чехова нужно знать!
Я вспомнил «Свадьбу» и знаменитую сцену с женихом, когда Настасья Тимофеевна-Раневская голосит: «Я ее поила, кормила, берегла пуще алмаза изумрудного, деточку мою». Мне особенно нравится этот «алмаз изумрудный» – одно из абсурдных сочетаний, которыми так любил впоследствии услащать речь своих обывателей М. Зошенко.
– А в «Свадьбе» – это Чехов или вы сделали? – спросил я Ф. Г.
Она всплеснула руками:
– Голубчик, ну как же так! Чехова нужно знать. Возьмите и немедленно перечитайте «Свадьбу». Да ведь это же общеизвестные вещи!
И потом еще долго возмущалась моей необразованностью. Чехов – один из самых любимых писателей Раневской. Рассказ «День за городом» она считала шедевром русской прозы.
Очевидно, такое отношение к Чехову и вызвало неприятие фильма «В городе С». Здесь коробило все: и «живой» Чехов, появившийся на экране, чтобы творить добрые дела и «изучать жизнь» (в этой экранной жизни он встречает не прототип, а буквального Ионыча, так что задача Чехова-писателя в фильме облегчена до крайности: встретил, поговорил, изобразил), и актеры, играющие рассказ Чехова так, как играют пьесы Островского.
– Чтобы поставить Чехова в кино, нужно иметь талант, равновеликий этому писателю.
Особенно удивило и огорчило Ф. Г., что подобные фильмы-экранизации (и «В городе С.» в частности) вызывают хвалебные рецензии.
– Наша беда в плохом образовании, в низком уровне образованности. У нас очень мало по-настоящему знающих людей, – говорила она.
Бежать из «Моссовета»
– Я знаю, сегодня я играла отвратительно. Не спорьте со мной! Вы же не представляете, чем в этом сезоне стала для меня «Сэвидж» – мукой!..
Началось с Ленинграда. На роль Тайта ввели актера, которого Ф. Г. прозвала «рука Москвы». Он суетился на сцене и то и дело спрашивал: «Мама, де деньги?» Именно так: «де» вместо «где»!
С открытием нового сезона вводы посыпались один за другим. В том спектакле, который я видел, было три новых исполнителя: новая Лили Белл, по сравнению с которой, как сказала Ф. Г.– «Бестаева – Дузе