Разрешите Вас навестить на праздник Октября. Не обману доверия. Имею возможность принести торт „Сюрприз“ и другие достижения кондитерских изделий.
Много я переживал, когда читали вслух Ваши сочинения на страницах печати. Переживали коллективно. Некоторые больные скончались вскорости на почве халтуры медицинских работников, которые перепутывали лекарства и не подносили утку. Продолжайте, Татьяна Тэсс, радовать советских людей Вашими описаниями наших достижений!
Преданный Вам пенсионер местного значения
Афанасий Кафинкин.
P. S. С некоторых пор меня мучает один животрепещущий вопрос: почему раньше люди происходили от обезьян, а теперь нет? Какое имеется для этого научное обоснование? Отвечайте немедленно. Голова лопается от мыслей».
И обратный адрес: «поселок Малые Херы, до востребования».
Юбилейная «Сэвидж»
И вот «Сэвидж» прошла в 150-й раз! День был воскресный, июньский, очень жаркий, но в театре, как обычно, на «Сэвидж» сверханшлаг. Практичная дирекция театра знает, что делает: летом в воскресенье собрать публику, когда все рвутся за город, в лес, к воде, и одно представление о жарком театре с его пылающе-красными, тяжелыми бархатными креслами, с непременным соседством задыхающейся от жары дамы, которая неустанно работает программкой, как веером, с теплым приторным лимонадом в фойе наводит ужас, – согласитесь, что собрать в такие дни публику – задача нелегкая. На «Сэвидж» все было, как в премьеру – толпы жаждущих лишнего билетика, масса друзей дирекции, устроившихся на приставных стульях и банкетках, и подлинное внимание зала.
На Раневскую ходит своя публика. Может быть, это единственная в наше время актриса, у которой каждый зритель – поклонник. С первого ее появления на сцене между актрисой и зрителем устанавливается связь. Точнее, восстанавливается. Восстанавливается та связь доверия, уважения, любви, которая завоевана Раневской давно, всеми ее ролями. Отсюда и особое желание верить ей – я почти физически ощущал расположение зала к Ф. Г., его стремление уловить каждую ее интонацию, готовность выразить свое отношение: то смехом, то вздохом, то почти незаметным шелестом, когда зал, зачарованный и пораженный чем-то, вдруг как по волшебству меняет позу – мгновенно откинувшись в кресла или, наоборот, весь вытянувшись вперед.
Актрисе при таком внимании играть легче. И труднее. Наверное, потому Ф. Г. снова говорила о чувстве ответственности, никогда не покидающем ее. Каждый пришедший в зал – человек, оказавший ей доверие, и она обязана оправдать его.
После спектакля Ф. Г. устроила «пиршество».
– 150-й спектакль – я обязана кутить!
На кухне был накрыт стол на три персоны с двумя рюмками – для Нины Станиславовны и меня. Ф. Г. теперь предназначена безалкогольная судьба. Уставшая, изголодавшаяся, Ф. Г. была очень оживлена, шутила, провозглашала тосты, с удовольствием рассказывала забавные истории.
На подоконниках стояли цветы: в вазах, банках и прямо в ведре – от зрителей, актеров. И розы от Ю. А. Завадского.
Первый раз на эстраде
– Нет, я пыталась читать с эстрады. Только это плохо кончилось, – сказала Ф. Г.
– Да, да, Фаиныш, ты помнишь, как было в ЦДКЖ, – засмеялась Нина Станиславовна.
– Подожди, Нина, дай же я сама расскажу – ведь он, может быть, запишет, так у меня точнее получится.
Ф. Г. начала рассказывать. Нина Станиславовна изредка вставляла одно-два словечка, а в остальном реагировала на рассказ так, как будто слышала историю в первый раз: Раневская умеет рассказывать.
– Я тогда только приехала в Москву и поступила в Камерный театр. Это было в начале тридцатых годов.
– В 1931 году, – уточнила Нина Станиславовна.
– Зима, холод страшный. Я в коротеньком пальто и юбочке, как я их называла: полупальто и полуюбка. Пальтишко легкое, старенькое – перешитое из демисезонного Павлы Леонтьевны. Для Баку, откуда я приехала, было хорошо, для Москвы – ужасно! Купить новое не на что – сколько мне там, начинающей актрисе, платили!
– Тебе платили двести семьдесят рублей, – ответила Нина Станиславовна.
– Ну, какие это деньги!
– По теперешним временам рублей восемьдесят – девяносто, – снова ответила Нина Станиславовна.
– Зарплата уборщицы, – констатировала Ф. Г. – А у нас семья: Павла Леонтьевна, Наталья Александровна, Ирина – начинающая актриса, только поступила во МХАТ и вышла замуж за такого же, как и она, мягко говоря, малообеспеченного актера Юру Завадского, – она ему на штанах латки клеила. Всего не хватало. Я часто мечтала просто досыта поесть. И подработать негде. Вот когда ради заработка я, казалось, согласилась бы делать что угодно.
И вот однажды в январе раздался звонок – администратор Аделаида устраивала в ЦДКЖ вечер и предложила мне принять в нем участие:
– Ну прочтите что-нибудь, например, стихи.
Я решила не стихи, а прозу – мне очень нравились очерки Горького. Выбрала чудесный отрывок, но абсолютно вне моих данных. Конечно, я понимала это, но желание заработать пятьдесят рублей, которые посулила Аделаида, было превыше всего.
Текст отрывка – довольно большой и давался очень туго. В конце концов я решила не заучивать его, а выйти на эстраду с книгой и читать, элегантно заглядывая в нее.
Странно, но я не очень волновалась. Откуда только взялись смелость и нахальство?! Но когда меня объявили, и я встала перед битком набитым залом, под ослепляюшими прожекторами, все куда-то пропало – сцена поплыла. И я покачнулась. С трудом раскрыла книгу и начала:
– Ал-л-л-лексей М-м-м-максимович Г-г-горький…
Публика насторожилась от неожиданности. Но когда я попыталась произнести первую фразу:
– Н-н-н-над с-с-сед-д-д-ой р-р-р…
Из зала раздалось:
– Вон! Хулиганство! Безобразие!
Я оглянулась в кулисы: бледная Аделаида показала мне кулак, из которого выразительно сложила затем «кукиш».
Под непрекращающиеся крики я, не взглянув в зал, довольно величаво ушла со сцены, быстро оделась и выскочила на Комсомольскую площадь. Здесь наконец душивший меня смех вырвался наружу. Все: и моя уверенность, и притязания на «чтицу», и само мое «чтение», и фигура Аделаиды, – показалось мне необычайно смешным. В кармане не нашлось гривенника на трамвай. В сочетании с надеждами на пятьдесят рублей, которые мысленно я уже истратила, это вызвало новый приступ смеха. Я вприпрыжку шла домой – на Герцена. Грелась у костров, попадающихся кое-где на Мясницкой, смеялась, и лютый холод не смог мне испортить настроение.
«Замечательный описатель»
Последние вещи Валентина Катаева нельзя было не заметить. По существу, родился новый писатель, истоки которого различимы разве что в «Маленькой железной двери». Когда я записывал для радио главы из нее, Валентин Петрович, окончив чтение, пообещал в следующий раз прочитать отрывки из новой книги.
– Повести? Рассказа? Не знаю, – сказал он. – Это будет так же, как и «Маленькая железная дверь», просто книга, но совершенно новая для меня.
«Святой колодец» я прочитал дважды. Первый раз в гранках журнала «Москва», второй раз в «Новом мире», который не побоялся, не в пример «Москве», опубликовать книгу, показавшуюся многим и спорной, и чересчур необычной – как по содержанию, так и по форме. Многие главы ее я читал вслух – по просьбе Ф. Г.
Мы долго говорили об этой вещи, как и о «Траве забвения», появившейся вслед за «Колодцем».
И вот теперь еще одна книга в том же ключе – «Кубик», напечатанная, как и две предыдущие, в «Новом мире».
– Так вот что я хотела вам сказать о «Кубике», – говорила Ф. Г., когда мы пили чай. – Страницы там есть такие – на грани гениальности. Новелла в духе Мопассана – до слез! А девочка и тайна «ОВ»! – великолепно! Он замечательный – ну, как бы это сказать – описатель. Все видишь. Но вот в чем дело. Книга не оставляет впечатления единства. Вдруг я встречаю страницы, где вижу: передо мной – одесский пижон. Он восхищается изысканными парижскими духами, фешенебельными отелями, и я чувствую – ему безумно хотелось бы там жить, быть на месте своих героев. Перефразируя известное изречение, можно сказать: «сочинения писателя – лучший комментарий к его жизни»…
Лучший комментарий… Писатели открывали в своих книгах такие тайники души, такие глубины психики, о которых никто и не догадывался. Вся боль Достоевского, все его сострадание человеку – в его романах. У Чехова – грусть о человеке, который, как он знал, не звучит гордо. А Толстой! Когда Анна едет перед самоубийством по городу, она читает вывески. Помните? Кто еще мог так понять человека? Для этого Толстому нужно было все пережить самому.
А когда Катаев (я не ставлю его в ряд с Толстым – масштабы иные) описывает игорный дом и этот огромный выигрыш, который итальянцы несут через весь город на вытянутых руках, как сомнамбулы, то я вижу восторг – не их ощущения, а восторг писателя, вызванный такой удачей, преклонение перед счастливой случайностью и сожаление, что она произошла не с ним.
Отчего это? Человек не чувствует грани, на которой нужно остановиться?
Он недобрый человек. Помните Ленчей-Козловичей в «Колодце». Они ведь его друзья, ходили к нему в гости. А он дал их портрет, но какой злой. Зубы и улыбка Ленча, моложавое лицо его жены и ее же подагрические ноги. А эта ее неизменная гигантская брошь! – Ф. Г. засмеялась. – Конечно, смешно. Помните: он подумал, что будет, если она не снимет ее, когда пойдет купаться! – Ф. Г. не могла подавить приступ смеха и вытирала слезы. – Смешно! Здорово!.. Но ведь это его друзья, – сказала она, успокоившись. – Конечно, «Святой колодец» – лучшее у Катаева-мовиста. Так он себя назвал? – спросила она меня и не ждала ответа: – Там все впервые, все ново! Я не говорю о формальных признаках – мы не настолько хорошо знаем зарубежную литературу, чтобы судить о новизне формы катаевского антиромана. Но сам Катаев там был нов и удивительно свободен, раскован, как теперь говорят. Вы согласны? Я права, скажите?