аботает под суфлера. А мы с вами лучше отправимся на гору Митридад! Быть в Керчи и не побывать на Митридаде – простите, пошлость!
Я не хотела быть провинциалкой, хотела почувствовать себя актрисой, нагло отложила листки с ролью и пошла с трагиком на Митридад. До спектакля оставалось два часа.
Перед началом я надела свое лучшее зеленое платье. У меня, как я считала, были темно-каштановые волосы, завистники утверждали, что они рыжие, но все соглашались, что зеленое мне к лицу. В нем я вышла на сцену. И сразу все поплыло в глазах.
– Здравствуйте, – сказала я громко, но, кажется, не по тексту.
Все актеры улыбнулись, закивали головами, ожидая моей реплики.
– Добрый день, господа! – не растерялась я, не слыша ни слова из тех, что шипел суфлер.
– Добрый день, – отозвалось несколько голосов.
Суфлер уже надрывался, выкрикивая что-то почти в полный голос, но я не слышала его и решила поздороваться с каждым участником сцены в отдельности.
– Добрый день, – подходила я к актеру, протягивая ему руку.
– Добрый, – отвечал он с улыбкой.
– Что вы хотите сказать? – опередила меня мадам Лавровская, когда я подошла к ней. – Ведь вы, наверное, хотите увидеть нашего Мишеля, не так ли?
– Добрый день! – настаивала я на своем.
И с этим ушла за кулисы.
– Какая странная учительница у вашего Мишеля! – услышала я реплику мадам мне в спину.
Публика ничего не поняла – а в зале и сидело-то человек двадцать, не больше, – актеры продолжали играть, поделив мой текст меж собой.
После спектакля, когда я сидела зареванная в гримерной в своем зеленом платье, и между прочим, в зеленых чулках тоже, обтягивающих мои ноги, о которых трагик сказал: «Ничего себе!», – мадам заглянула в дверь:
– Не реви! Жди: к тебе придут и возьмут тебя.
Клянусь, я не поняла ее, но просидела в пустом театре до утра, слушая возню мышей и проклиная себя. Мудрая мадам Лавровская не выгнала меня. Она дала мне вторую попытку, правда, попробовать себя не в амплуа «гранд-кокетт», а в травести. Я должна была появиться гимназистом в жуткой мелодраме, рассчитанной на непрерывный поток зрительских слез. И представьте, на этот раз был почти успех. Жаль, что его не заметили зрители, которых в зале было уже меньше двух десятков.
Наутро после моей успешной премьеры мадам собрала нас и объявила:
– Форс-мажор, господа!
Это означало, что ее антреприза лопнула и ни она нам, ни мы ей ничего не должны.
Трагик помог мне и двум новым подругам добраться до Феодосии, где нас взяли в труппу, но и здесь буквально через месяц антрепренер произнес это роскошное слово «форс-мажор!». Блудной дочери пришлось возвращаться домой и на коленях, сверкая пятками, вымаливать прошение у родителей.
«Не забывайте ходящих и путями неправедными!» – эту мою любимую фразу из Евангелия я не знала тогда, но и без нее родители не забыли меня. Простили. Уже летом 1916 года я снова была на Кислых Водах, пила ессентуки из источников № 4 и № 17, а о сцене почти не вспоминала.
В январе восемнадцатого в нашем таганрогском доме на Николаевской я осталась одна: родители со всем семейством отбыли за границу на собственном пароходе. Я уезжать не пожелала и вскорости, не заперев дом, уехала в Ростов-на-Дону, где решила найти себе тихую, интеллигентную работу – учительницы, работающей на дому (я отлично знала французский), или на худой конец гувернантки к не очень взрослым детям. Представляете, как я разбиралась в происходящем вокруг?..
И в первый же вечер – я уже рассказывала вам об этом, – едва поселившись в полупустой гостинице, пошла в театр. И увидела чудо: актрису – саму женственность, с удивительной, лебединой шеей, хрупкими руками и голосом, который я не знаю, с чем можно сравнить. Это была Павла Леонтьевна Вульф. Ее называли второй Комиссаржевской.
Ночью в холодной гостинице я ни о чем, кроме сцены, думать уже не могла. А наутро, раздобыв в театре адрес – тогда это не составило никакого труда, – отправилась к своему новому кумиру. Самое смешное, что Павла Леонтьевна, оказалось, жила в той же гостинице, где остановилась и я, но только не в узком пенале с рукомойником, как у меня, а в роскошном «люксе».
Меня впустили в номер, и я так растерялась, увидев живого ангела, что, получив приглашение садиться, плюхнулась не в кресло, а на низенький кофейный столик, к счастью ничего не повредив. Смех Павлы Леонтьевны, переливчатый, как колокольчик, привел меня в себя. И когда я сказала ей, что мечтаю о сцене и хотела бы учиться у нее («Сочту за самое большое счастье, если вы согласитесь!») – так примерно выразилась я, а она вдруг сразу согласилась, не жеманничая, не размышляя, и предложила мне приготовить два отрывка из идущих в ростовском театре пьес, я поняла: это судьба. От того, что тебе написано на роду, не уйти.
Сэвидж со стенда Шанель
До нового сезона еще месяц, но Ф. Г. позвонила из дома отдыха:
– Голубчик, найдите время, привезите мне мою роль – Евдокия даст ее вам. «Сэвидж» лежит на столике возле зеркала. А то я так наотдыхалась, что забыла свою профессию и не помню – никто эта американская дама, ни что она говорит. Заодно и побеседуем: свежий воздух начинает меня сводить с ума.
В электричке я перелистал тот самый альбом, который Ф. Г. беззвучно читала перед каждым спектаклем. Тогда он с переписанной от руки ролью был девственно чист. Теперь его не узнать: на полях, на оборотных сторонах листов – заметки, отдельные фразы, обведенные овалом, указания. Последовательность их появления не установить, да и так ли важно это?
Только титульный лист остался неизменным: монограмма «FR», которой Ф. Г. обычно надписывает свои книги, и заголовок «Миссис Сэвидж».
– Как хорошо, что вы приехали, – радостно встретила Ф. Г. – Сегодня рассказали чудный анекдот. Про меня. Немного грубоватый, но точный.
«Приходит к врачу пациентка:
– Доктор, что со мной творится? Чувствую, постоянно чего-то не хватает. Позавтракаю – то же чувство, съем второй завтрак – опять. Пообедаю – чего-то не хватает, пополдничаю – то же самое. Поужинаю, поем перед сном – снова чего-то не хватает!
– Жопы вам второй не хватает! – сказал доктор».
Мы смеемся, а Ф. Г.:
– Вы ничего не замечаете, а я уже дважды за прошлый сезон расширяла юбку. И здесь опять прибавила, хоть и стараюсь есть меньше, и хожу каждый день до одурения – по часу! Моя реплика в «Сэвидж» – «Это было, когда я еще пыталась похудеть!» – теперь вызовет гомерический хохот.
Она взяла альбом с ролью и стала разглядывать его.
– Вы обнаружили следы исканий моего места в искусстве? – улыбнулась она. – Переписали бы мои подпорки в свою тетрадь: может быть, это приоткроет страшную тайну – работу Раневской над ролью. А тайны, собственно, нет. Есть хаос, который непонятно как складывается в характер. Хаос, без которого роль мертва и нет простора для фантазии.
Я никогда не заведу учеников. Чему их учить, если у меня все не как у людей. Вот говорят: «Знает он роль назубок, разбуди среди ночи – прочтет любой монолог!» А по-моему, это ужасно! Раневская вовсе не обязана держать всю роль в голове. Ежечасно и ежесекундно. От этого с ума сойти можно. Я должна знать ее, только когда становлюсь миссис Сэвидж. Для меня тут и защитная реакция – сохранить свежесть текста, не заболтать его.
– А зачем вы переписали роль от руки? В этом тоже тайный смысл? – спросил я.
– Есть, – ответила Ф. Г. – Есть, как ни странно. Пока не перепишу всю роль своей рукой, она не моя. Да и на этих листках из машинки где бы я разместила свои подпорки?!
Вот некоторые из них.
«Как это ни странно, к работе над Сэвидж я мысленно взяла слова Маркса: „Я смеюсь над так называемыми „практическими“ людьми, их премудростью.
Если хочешь быть скотиной, конечно, можно повернуться спиной к мукам человечества и заботиться о своей собственной шкуре“».
«„Exegi monumentum!“. Вергилий».
«„Трудно по виду определить ее возраст. Ее лукавое лицо – моложаво, глаза живые, ясные. На лице заметна тень улыбки – это придает ей шутливый вид, даже когда она сердится. Седые волосы сияют, подкрашенные синькой. Они хорошо уложены. Одета нарядно“. – Миллионерша со стенда Шанель!!!» (Оценка Ф. Г. авторской ремарки. – Г. С.)
«Я не знала, куда мне девать себя, чем заняться. Я так наслаждалась, мне так нравилось играть на сцене».
«Краткость – душа ума». Шекспир.
«Человек, помогай себе сам!». Бетховен.
«Почему это люди так себя любят? Что в них хорошего?
Для меня секрет смеха – только в совокупности таланта драматурга, актера, режиссера. Если кто-то выпадает из этого звена – все идет прахом. Гений Чаплина – совокупность в нем актера, драматурга, режиссера и чудесного человека».
«Потребность быть полезной, нужной они считают моим безумием».
«– Мне плохо – сердце. Необходимо немедленно сделать педикюр!
– Зачем?
– А вдруг умру, как же без педикюра?!»
«Безумным легче довериться. Они не предадут».
«Я видеть вблизи себя хочу лишь толстяков. Худые люди могут быть опасны». Шекспир.
Дело не в литературе
– Жаль, что вы не посмотрели «Опасные гастроли», – сказал я в следующий приезд в «Подмосковье».
– Неужели это так интересно?
– По-моему, это блестящий образец смеси революции и кафешантана, банальностей и революционной фразы, примитива и претензии на философские афоризмы, то есть образец пошлости в конечном итоге.
– А разве на самом деле революция не была такой? Анна Андреевна назвала ее как-то «самодержавием в пролетарских одеждах», «кровавым карнавалом» с одним результатом: с чем боролись, на то и напоролись. Но я не поняла, почему именно мне нужно было смотреть этот шедевр пошлости? Или вы думаете, что я на своем веку мало видела подобных? Мне так немного осталось, дорогой вы мой, что я уже не имею права тратить время не только на говно, но и на все, что лежит рядом и считается годным к употреблению…