Хотя, когда сегодня начинаю вспоминать, а что там было, понимаю: ничего особенного. Было главное: ощущение молодости, нахлынувшее на нас, беззаботности, когда вдруг все жизненные проблемы кажутся чепухой, а сама жизнь представляется легкой и воздушной. То есть такой, какой она никогда не была и не будет!..
Карнавал Елена Сергеевна устроила у себя в квартире на Суворовском – вы там были. Не такие уж просторы, как на воландовском балу, но Маргарита всегда умела, умеет и сейчас устроить из своих комнаток праздничные залы.
– Вход на карнавал без маскарадных костюмов строго воспрещен!
Это она объявила заранее.
Я, правда, пренебрегла запретом и явилась на бал в своем обычном платье, но меня тут же костюмировали: выдали необъятных размеров легкую накидку, которую Эрдман расписал причудливыми звездами («Ни одной одинаковой!» – с гордостью сказал он мне), накидку, которую Елена Сергеевна назвала «плащом Царицы ночи», а-ля Метерлинк. И к этому сказочному одеянию напялили мне на голову необычную шляпу из другого мира: она напоминала плетенное из соломки гнездо, в котором сидела гигантская птица с полураскрытым хищным клювом. Шляпу и птицу мне привязали, как в детстве, тесемочками, сходящимися под подбородком. И я быстро поняла почему: как только я хотела что-нибудь съесть и склонялась над тарелкой, птица, опережая меня, тыкалась клювом в салат, сыр, заливное – в зависимости от того, какое блюдо я выбрала.
Хозяйка вышла к столу в изысканном туалете: в абсолютно, на мой взгляд, прозрачном хитоне и маленьком черном цилиндрике набекрень в ее волосах, чудом закрепленном. Эффектно, но начало вечера ничего особенного не предвещало. Ну, что может быть необычного, если все знают друг друга – и в масках, и без масок. Танцевать не хотелось, интриговать – тоже, да и некого было. Помните этот анекдот: «Интриговали, интриговали – два раза! Один раз – в коридоре, другой – под лестницей!»
Так вот поначалу чувство неловкости охватило меня. Это потом я использовала свою птицу на всю катушку. А сначала я слонялась по квартире, не находя себе места. Профессор Дорлиак в «домино» что-то оживленно обсуждала на диване с подругой, тоже в «домино», но другого цвета. Сережка Булгаков нацепил наполеоновскую треуголку и болтал что-то ужасно глупое. Мне вдруг по-настоящему стало жутко, когда в квартиру вползли опоздавшие два Славы – Рихтер и Ростропович. Медленно вползли в костюмах крокодилов – отличные костюмы им сделали в театре Образцова: с зеленой резиновой пупырчатой кожей, с когтистыми лапами. Ламы визжали и поджимали ноги, когда Славы приближались к ним. Профессор Дорлиак в ужасе даже попыталась залезть на стол.
Но Славы, откинув маски, сели проводить старый год и, удивительно быстро насытившись, снова стали медленно ползать по полу, сталкиваясь друг с другом. Вошли в роль.
В это время, перед самой полуночью, появилась еще одна гостья. Это была актриса, всю жизнь играющая старух. И оттого, несмотря на свой совсем несолидный возраст, выглядящая старухой и даже по-старушечьи шамкающая. Но она обладала одним секретом, разгадки которому нет, – вы смеялись, едва увидя ее. На этот раз она пришла в невообразимом костюме. Он назывался «Урожай».
– Я только что с Сельскохозяйственной выставки – первое место во всесоюзном конкурсе «Изобилие» – мое!
Торчащие во все стороны колосья, сплетенные в венок, украшали ее голову, все платье было увешано баранками разного калибра и цвета. Баранки-бусы на шее, баранки-браслеты на запястьях, баранки-кольца на щиколотках обеих ног, баранки-серьги в ушах и даже одна баранка в носу, непонятно как держащаяся.
Я тогда подумала: «Пельтцер – гениальна!». А это, конечно, была она – другой такой старухи у нас нет! Эдмонд Гонкур писал: «Клоуны, потешающие публику забавными выходками, склонны к грусти, свойственной комическим актерам». К ней это относится, как ни к кому больше. Эта ее грусть всегда чувствовалась, всегда оставалась – вторым планом, подложкой, а оттого и все, что она делала, становилось еще смешнее.
Я сказала вам, что это была встреча сорок первого года? Вранье! Сейчас вспомнила – еще не отменили хлебные карточки: поэтому костюм Тани выглядел фантастическим – ее хотелось тут же начинать обкусывать. Значит, это первая мирная новогодняя ночь сорок шестого года. И насмеялись мы на целый год тоже не случайно: страшнее его не припомню.
А посмотрели бы вы, как Таня играла в рулетку! Баранки грохотали, когда она, дрожа от волнения, ждала, выпадет ли наконец зеро.
Впрочем, азарт охватил многих. Сережа-крупье довольно улыбался, все остальные неизменно проигрывали. «Повезет в любви» – уже не утешало, когда закончились наличные и перешли на мелок, то есть игру в долг. Слава Рихтер побледнел, и его губы стали синими – его проигрыш достиг пяти тысяч – суммы по тем временам немалой!
И тут Елена Сергеевна в одно мгновение изящным жестом остановила колесо Фортуны:
– Игра в игру «Рулетка» закончена! Сереженька, раздай гостям проигрыш!
Гениальная женщина! А Пельтцер и тут ни на секунду не вышла из роли: блистательно сыграла такую радость, которая не дает говорить, заставляет задыхаться, перехватывая дыхание и сжимая сердце.
– Мне плохо! – вскрикнула она. – Воздуху нужно, воздуху! Я – на бульвар, если вы не возражаете!
– Боря, – минут через двадцать сказала я Эрдману, – пойдем посмотрим, что с Таней: она долго не возвращается.
На бульваре мы увидели милиционера.
– Да, – сказал он нам, – здесь сидела женщина, но вокруг нее неизвестно откуда почему-то собралось столько собак, что она закричала «Караул!» и убежала!..
– Что-то это северное солнце забыло, где оно находится, – сказала Ф. Г., вставая. – Припекает даже под зонтом, а мне теперь этого не надо. Пойдемте погуляем немного?
И когда мы зашли в тень сосен, продолжала:
– Как я любила загорать! На пляже тогда в кабинах все надевали купальные костюмы – этого варварского слова «купальник» не существовало. А купальные костюмы той поры больше закрывали, чем открывали: загорать могли руки до плеч и ноги от колен и ниже.
А когда меня впервые отвезли во Францию, мне было лет десять – двенадцать, – не считайте, в каком году, – в первом веке до Рождества Христова! Так я тогда поразилась: в Ницце за высоким забором обнаружила «Ева-пляж» – так он назывался. Там самые смелые женщины загорали вообще без всего. В России и представить такое не могли… А пижонство было всегда.
– Где вы так загорели, милочка? – спрашивали меня.
– В Ницце, – отвечала я как можно более равнодушно. – Там такое ласковое солнце!
Клятва на Воробьевых горах
Был один из тех летних дней, которые называют чудесными. Тепло, солнечно, ни облачка. К тому же – воскресенье, все свободны. Татьяна Тэсс согласилась отвезти нас на прогулку.
– Я покажу вам удивительное место, – сказала Ф. Г. по телефону, – лес в самом центре Москвы, заросли, полянки, изумительный воздух и чистота – ни пакетов, ни бутылок, ни папиросных коробок. Никто этого леса не знает, потому и не успели его изгадить. Обещайте, что никому о нем не расскажете, – это единственное его спасение.
Татьяна Николаевна довезла нас в своей красной «Волге» до Ленинских гор, до балюстрады, где уже толпились новобрачные и зеваки.
– Сворачивай налево! – командовала Ф. Г. – Теперь направо! Стоп!
Мы вышли у заасфальтированной дорожки, свернули на тропинку и, пройдя кустарник, оказались в лесу. Ф. Г. не преувеличила. Все было на месте: чащоба, полянки, купы берез, чистота, тишина и воздух.
– Ну, разве не чудо! – не уставала восхищаться Ф. Г… как будто это чудо сотворила сама. – Когда-то сплошной лес покрывал все Воробьевы горы. Горожане ездили сюда на извозчиках с лубяными коробами, полными снеди, коврижек с маком, спиртным. Расстилали на полянках крахмальные скатерти и такие пикники закатывали! Я еще застала то золотое время – ела здесь, пила и влюблялась во всех подряд.
– В кого конкретно? – спросила Тэсс.
– Это удивительные горы, – продолжала Ф. Г., не заметив вопроса. – Душа твоя здесь раскрывается, и любой взгляд, случайную улыбку воспринимаешь как проявление внимания, симпатии, а значит – начало любви. – И добавила: – То самое, о чем я тебе, Таня, не расскажу: ты не умеешь хранить девичьих тайн и тут же выболтаешь их читателям «Известий».
Мы углубились в лес, вышли на полянку и наткнулись на самодельную скамейку: гладко оструганная лоска, приколоченная к пенькам.
– Видите, какие заботливые люди гуляют здесь, – сказала Ф. Г., садясь. – Покурим на свежем воздухе. Только, чтобы ни одного окурка – я специально взяла пустой коробок.
После «Пышки», – говорила она, – мы с Ниной ранней весной вышли сюда, на Воробьевы, и, как Герцен и Огарев, поклялись на виду Москвы никогда больше ни в одном фильме не сниматься: так нас вымучил этот сарай Москинокомбината. И бесконечный холод, что поселился в нем. Я ведь южанка и все думаю: несправедливо поступил господь со славянами – дал им то, что осталось, когда лучшие земли уже роздал.
Нина клятву сдержала, а я, стоило только меня поманить, снова кинулась сниматься. После войны, правда, решила: все, с этим надо кончать раз и навсегда. Это было на «Весне». Сьемки ее начались зимой сорок пятого. И опять – холод, зуб на зуб не попадал. Квартиру профессора Никитиной построили в павильоне, в котором ветер гулял, как в аэродинамической трубе. Снег под ногами таял только, когда включали диги. Любочка в шубе, я в валенках. Умолила Александрова разрешить мне сниматься на крупных и средних планах, не снимая их. Иначе – окочурюсь!
В уборной – там топили буржуйку – нарисовала шарж на себя и написала: «Люблю грозу в начале мая, а в декабре люблю „Весну“!» – Хватило юмора!
Одно меня удерживало. Нет, не гонорар: прожила бы на то, что платил Охлопков. Григорий Васильевич обещал продолжать съемки в Праге, о которой я столько мечтала. Хотела, наконец, повидаться с родными. Через тридцать лет после разлуки. С мамой, братом, сестрой. Я ведь и писать им боялась, адрес их мне тайно передали еще в двадцатые годы. Тогда был жив отец, о котором я неизменно писала в анкетах: «Я родилась в семье небогатого нефтепромышленника».