– Как странно, – удивился я. – С детства никогда не воспринимал этих букашек иначе, чем сказочных героев. И когда мама мне читала: «И вдруг распахнулися двери – в дверях показалися звери», я знал, что все будет хорошо и вот это – «оглянулся крокодил и беднягу проглотил, проглотил с сапогами и шашкою» – вызывало только смех и радость.
– У нас с вами разное восприятие, – отрезала Ф. Г. – О чем можно говорить, если вы радуетесь, когда зверюга проглотила человека прямо на улице, а на каждой странице рубят головы и мочалка, как волчица, кусает ребенка. Я знаю, что дети очень жестоки, но никогда не замечала у вас склонности к садизму, который Чуковский выставляет напоказ.
– Вы не правы, – начал было я.
Но Ф. Г. прервала меня:
– Оставим это. Расскажите лучше, какую мудрость поведал вам этот душевед от двух до пяти?
– Однако как вы отлично знаете творчество Чуковского! – не удержался я.
– Я, как и все живущие на земле, знаю больше всего такое, что знать вовсе не обязательно…
Я рассказал Ф. Г. о поразившем меня совете Корнея Ивановича. В тот день, когда я приехал к нему, в «Литературке» напечатали ругательную статью о рассказах Шукшина, и я спросил Чуковского его мнение о ней.
– Голубчик, вы читаете газеты?! – воскликнул Корней Иванович. – Немедленно оставьте это пустое занятие! Посмотрите, – он указал на полки, с потолка до пола уставленные книгами в его кабинете, – поверьте, здесь собрана далеко не худшая литература, а на мой вкус даже лучшая! И сколько из этого вы не читали? Вам же не хватит на это жизни, если вы будете тратить время на «Литературку» и другие газеты! Разве можно так растрачивать себя!
– Но ведь нельзя жить, не зная новостей, – возразил я.
– Ежедневно пять минут на новости по «Маяку»! И ни минуты больше!
– Старик стал мудрым, – заметила Ф. Г. – А что он вам читал?
– Главу из своей книги о Некрасове. Очень интересную.
– Верю. Но почему мы с ним так не совпадаем?! Он захлебывается от восторга, рассказывая о Некрасове, а меня Некрасов не волнует. Не мой поэт. И вообще: связались вы с этими «новинками», зачем они, когда есть Пушкин! Неисчерпаемый. Вы знаете, что мне сказала однажды Анна Андреевна. Она спросила, кого бы я могла назвать предшественником Чацкого? Я растерялась. «Ну, как же, Фаиныш, неужели не ясно? Только Евгений Онегин! Не могу понять, почему не замечают это!». А вы небось читаете в своей «библиотеке» Софронова, старого пошляка, который даже в названии не смог обойтись без пошлости? «Старым казачьим способом» – это же самопародия чистой воды! Пушкина надо читать, и только Пушкина!
– А на остальное пять минут утром по «Маяку»? Вы же сами восхищались рассказами Шукшина!
– Не восхищалась, а хвалила их. Кстати, за что их покрыла «Литературка»?
Я рассказал об очередном бредовом наскоке критики на Шукшина: «мелкотравчатость», «отрыв от задач современности» и пр. и пр.
– А вы что записывали? – спросила Ф. Г.
– Две главы из «Любавиных» – рукопись мне дали в «Дружбе народов». Читал Василий Макарович. Очень хорошо. Только жена его нервировала. Она сидела в коридоре – я ей выписал сдуру пропуск. «Ты что тут делаешь?» – накинулся на нее Шукшин. А она мне потом сказала: «Я должна не дать ему уйти в ЦДЛ – ресторан там с утра работает». Надо же так следить за каждым шагом мужа!
–Вы понимаете, что говорите?!– взорвалась вдруг Ф. Г.– Терпеть не могу эту «мужскую солидарность»! А если человек сопьется, будете произносить траурные речи? Откуда такое легкомыслие?! Или я слишком долго живу на свете? Но неужели вы не знаете, чем это кончается? Какой талант был Олеша – чудо просто! Юрий Карлович, верх джентльменства, элегантности и изящества! И что стало?! А Валентин Стенич[69]! Мы познакомились в Ленинграде. Прекрасный поэт, легкий, воздушный, знал в совершенстве английский, французский. Да вы его знаете – Утесов пел его песню про американского солдата – еще до войны. Стенич навеселе порхал по Невскому, сыпал анекдоты, вскоре сел и исчез бесследно. Варианты могут быть разные, источник – один.
«Любавиных» через несколько дней я принес Ф. Г. по ее просьбе. Она неожиданно быстро вернула мне их:
– Это значительно слабее рассказов. Не знаю, в чем тут дело. Что, еще один образец для моей нравоучительности? Тогда я разонравлюсь сама себе…
Обыкновенное чудо Валентины Караваевой
– Где вы? – услышал я голос Ф. Г. в трубке. – Немедленно приезжайте!
– Что-нибудь случилось?
– Конечно! В «Иллюзионе» сегодня «Обыкновенное чудо»! Вы видели?
– Нет.
– Какое совпадение! – Ф. Г. засмеялась и вдруг заговорила другим голосом, растягивая слова: – Мужчина, пригласите женщину в кино.
Через час мы сидели в узком, как пенал, зале «Иллюзиона». Вместе с нами можно было насчитать человек двадцать, хотя сеанс в семнадцать часов – вечерний.
– Очевидно, мы – последние, кто картину еще не видел, – грустно улыбнулась Ф. Г. – С год назад меня звали на премьеру «Чуда» в Дом кино, но вы знаете, как я люблю это заведение и особенно его публику!
Картина мне показалась необыкновенно длинной и скучной тоже, хотя пьесу Шварца я люблю и не раз ее видел на сцене.
– Дама просит не ерзать от нетерпения, – наклонилась ко мне Ф. Г. – За удовольствие «уплочено», до конца досидеть надо!
– Я давно знала, что Гарин-режиссер не конгениален Гарину-артисту, – сказала Ф. Г., когда мы вышли из кинотеатра, – но думаю, что на этот раз виновата Хеся Локшина, его супруга: ведь спектакль у Гарина, все говорили, был хороший.
– Да, я сам видел! В «Киноактере» на Воровского. И Гарин был превосходен, и Элла Некрасова – необыкновенна, а по молодому Тихонову все женщины стонали. Только гаринский король был все же хуже, чем в «Золушке»…
– А что вы хотите? Представьте себе, что Яничка Жеймо не вышла замуж за поляка и не уехала в Польшу и Гарин предложил бы ей Принцессу! Уверена – она бы отказалась. Играть одному актеру вариации одной и той же роли – безумная затея!
Мы сели на «нашу» скамейку в садике возле «Иллюзиона».
– Но вы ни слова не сказали о главном, ради чего я и пошла на фильм, – о Караваевой. Это она прислала мне тогда приглашение на премьеру «Обыкновенного чуда».
Я не понял, о ком идет речь.
– Боже мой, как вы тупы! – взорвалась Ф. Г. – Я говорю о Валентине Караваевой, что сейчас сыграла в «Чуде» придворную даму, а когда-то прославилась одной ролью! Да, да, той самой Машенькой, которой все бредили. Ну конечно же это она! Как можно было не узнать ее?! Или вы меня разыгрываете?
И Ф. Г. рассказала мне историю актрисы, историю, которая, по словам Ф. Г., могла бы стать и фильмом, и романом.
Сыграв с огромным, небывалым успехом заглавную роль в фильме Юлия Райзмана «Машенька», съемки которого закончили уже во время войны, в сорок втором году, в Алма-Ате, Караваева готовилась к новой работе с тем же режиссером – к картине «Небо Москвы». Ее вызвали в Куйбышев, где находилась вся съемочная группа. И тут она попала в автомобильную катастрофу. Осталась цела, но лицо… Что-то там было с перерезанными нервами: рот съехал в сторону, верхняя губа не двигалась. Одна за другой операции – безрезультатны. Наконец врачам удалось чего-то добиться. «Но сниматься вы больше не будете», – сказали ей.
И вот тогда Завадский пригласил ее сыграть в «Моссовете» Нину Заречную. Это конец сорок четвертого. И снова невероятный успех – вся Москва ломилась на «Чайку» с Караваевой. Юрий Александрович назвал ее второй Комиссаржевской, или сказал что-то в этом роде, крайне восторженное.
– Спектакль на самом деле был очень хорош. Караваева возродила эту несчастливую пьесу Чехова – ведь не поверите: за годы советской власти это была первая «Чайка» в Москве, об этом тогда все газеты писали, – говорила Ф. Г. – Я тогда тоже выразила Вале свои восторги. Мы уже были знакомы – встречались в Алма-Ате, когда меня туда вызывал Эйзенштейн. Меня тогда, правда, это знакомство покоробило, что ли. Я сидела в какой-то комнате, что-то вроде буфета на студии, где кормили помоями, пила чай. Вдруг Валя. Плюхнулась на колени: «Вы – божество, разрешите коснуться края ваших одежд?» И еще какие-то царственные слова, а я в затрапезном платье, в котором добралась из Ташкента. Еле заставила ее подняться. Мне потом говорили, что она человек со странностями. Ночью, завернувшись в одну простыню, отправлялась куда-то с розой в зубах. «Я на свидание с Сервантесом!» – отвечала встречавшимся ей. Она не ощущала разницы между вымышленным и реальным миром. У актеров это бывает. Некоторые именно это называют счастьем, – улыбнулась Ф. Г.
– Ну а дальше, дальше что было? – заторопил я.
– Дальше, я же вам сказала, как в романе или кино, гениальном или омерзительном – в зависимости от того, кто это сделает.
Еще до катастрофы Караваева познакомилась с англичанином, сотрудником посольства: у нас же во время войны вдруг появилась невиданная прежде мода ходить на вечера, приемы, банкеты в посольства союзников – газеты трубили о боевом содружестве. Дружить с союзниками стало считаться чем-то вроде патриотического долга. Многие патриотки потом попали за решетку, но тогда они были полны прекрасного воодушевления.
Валин англичанин, когда увидел ее всю забинтованную – одни глаза светились надеждой, – сделал ей предложение, они поженились и в начале сорок пятого, еще до Победы, уехали в Англию. «Чайку» она сыграла раз десять, не больше.
Лондон, Нью-Йорк, Лозанна – три сложнейших операции, кажется удачные, денег это стоило кучу!
– Он что, миллионер? – спросил я.
– Не знаю. Но для Валентины он – принц, таким она его воспринимала, да это и понятно. Может быть, она была и счастлива, но человек, родившийся актрисой, долго без дела счастливым оставаться не может. Мысли о сцене, съемках – от них ведь не избавиться!
Она стала обивать пороги наших посольств с просьбой вернуться в Москву, но ей отказывали. Помогло письмо Молотову: ее вызвали, долго беседовали, предложили написать об ужасах капиталистического образа жизни. Она согласилась. В Москве ее поселили в лучшей гостинице, прикрепили к ней литературного консультанта в штатском, но из ее писанины ничего не вышло, и ее сослали на родину – в Вышний Волочек, к матери и сестрам. В Москве, сказали, свободных вакансий нет.