Фаине Раневской уже делали такое предложение. Издательство даже выдало аванс – только пишите.
– А я писала, потом рвала, писала еще и опять рвала, – рассказывала актриса. – А все деньги ушли куда-то…
Скороходов долго уговаривал Фаину Георгиевну. В конце концов Раневская согласилась, но с непременным условием. Каждая новая страница книжки будет прежде показываться ей и только потом вставляться в общий блок. В принципе, так в начале и шло, а потом Раневская прониклась полным доверием к журналисту. Ее удовлетворяло то, каким образом ее воспоминания кладутся на бумагу.
Фаина Раневская вспоминала много, но отрывочно. Она часто перескакивала с одного времени в другое, иногда надолго замолкала, раздумывая над чем-то своим. Тяжелее всего ей давались воспоминания о юности, революции, Гражданской войне и голодном Крыме. Некоторые вещи актриса просто не могла рассказывать. Она замирала, слезы текли из ее глаз. Фаина Георгиевна молчала, потом тихо говорила: «Не могу» – и начинала излагать что-то совсем иное.
Глебу Скороходову предстояло очень много работы. Систематизировать все, привести в некое целое отрывки мыслей, фраз, чуть ли не видений. Но в другом ему очень повезло. Фаина Раневская была предельно искренней. Теперь она уже нисколько не стеснялась Скороходова, показывала ему свои личные записи, фривольные рисунки Эйзенштейна, рассказывала без всякого жеманства о своих личных отношениях со всеми, о друзьях и подругах.
Работа над книгой спорилась. Уже была нанята машинистка, и стали появляться первые печатные листы будущей книги. Фаина Георгиевна старательно все вычитывала, что-то уточняла, добавляла, над чем-то задумывалась. Нужна ли такая откровенность, поймут ли ее еще живые участники этих воспоминаний?
В конце концов два экземпляра рукописи были готовы – вычитаны, исправлены. Тогда Фаина Раневская сказала Глебу Скороходову, что их нужно отдать почитать ее друзьям. Она не может вот так запросто напечатать книгу, не познакомив дорогих ей людей с той интерпретацией воспоминаний, которая получилась у нее.
Первый экземпляр она отдала Ирине, дочери Павлы Вульф, своей учительницы, самой дорогой подруги. Именно с этой стороны ей и достался неожиданный удар. Ирина негодовала, считала всю книгу страшным поклепом на близких ей людей. Она заявила, что Раневская придумала все от начала и до конца только затем, чтобы показать саму себя в лучшем свете.
Фаина Георгиевна никак не ожидала такого острого, болезненного неприятия своей книги. Она не понимала, как можно обижаться на правду. Ведь актриса нигде не соврала ни словом, ни мыслью!
Рукописи оставались у Раневской. Она советовалась с еще одним своим другом, который тоже прочел рукопись и нашел ее превосходной. Приходил Глеб Скороходов, который был не менее Фаины Георгиевны поражен реакцией дочери Павлы Вульф на рукопись. Он тоже никак не мог объяснить себе такое поведение Ирины. Ведь в книге ее мать показана исключительно с положительной стороны, она там – учитель и товарищ. Почему же такое отношение, полное вражды и даже ненависти?
Прошло еще несколько дней. Нужно было решать, что делать. Глеб Скороходов поехал к Фаине Раневской. Он решил хотя бы забрать рукописи и свои черновые папки – ведь все это оставалось у Раневской.
Но Фаина Георгиевна вдруг не пустила его в квартиру.
– У меня завтра спектакль, я не могу сегодня с вами разговаривать, – заявила она.
– Да мне же только забрать свои бумаги! – ошеломленно воскликнул Глеб Скороходов.
– Никаких ваших бумаг у меня нет, – ответила ему из-за двери Раневская, и тот вздрогнул от неожиданности.
Ну вот что ему было делать?
– Отдайте мне рукопись, – стал просить Скороходов.
– Не отдам! – резко ответила Фаина Георгиевна.
Глеб вышел на улицу, постоял, посмотрел на окна Раневской, опять поднялся и позвонил в дверь. Актриса даже не подошла к ней. Журналист растерянно вышел из дома, выкурил пару сигарет. Свет в квартире горел, Раневская спать не ложилась. Скороходов опять поднялся на площадку, раз, другой и третий нажал на звонок. Никакого ответа.
Он спустился во двор и тут увидел, как туда заехал мотоцикл с двумя милиционерами.
– Предъявите документы!
Скороходов растерялся, достал удостоверение журналиста.
– А что вы, позвольте узнать делаете здесь в это время? – строго спросил милиционер.
– Пытаюсь получить свою собственную рукопись обратно, – виновато ответил Глеб Скороходов.
– Вот что, товарищ журналист, нам позвонила народная артистка и попросила убрать от ее квартиры хулигана, который ломает ей дверь. Проедем в отделение!
– Я? Ломаю дверь? – Глеб Скороходов опешил, оглянулся на окно квартиры Раневской и вдруг увидел ее.
Она внимательно за всем наблюдала. Фаина Георгиевна увидела, что на нее смотрит Скороходов, и испуганно отшатнулась – совсем по-детски, непосредственно, прямо как школьница, пойманная за списыванием сочинения. Журналист не выдержал и рассмеялся.
Милиционеры удивленно взглянули на него, предложили сесть в люльку мотоцикла, выехали со двора и спросили, куда подвезти, если им по пути? Скороходов отказался от приглашения, решил возвращаться домой пешком.
Он не понимал, почему Раневская так странно себя повела, пытался найти причину. Глеб долго шел по улице, беспрестанно курил и в конце концов понял, что с такой женщиной, как Раневская, нельзя пытаться настоять на своем. Если она сказала, что не может сегодня говорить, – нужно уходить, потому что она действительно не может! А идти на обострение отношений с Фаиной Раневской – это выступить против себя же.
Почему же он не ушел сразу же? Завтра поговорили бы. Но нет, вот уперся, как баран лбом, в ее дверь. Отдайте рукопись!
Скороходов опять рассмеялся, вспомнив, как наблюдала за ним и милиционерами Раневская. Он понял, что она была готова в любой момент открыть окно и защищать его, если бы понадобилось.
Глеб Скороходов тогда не знал, что вскоре развернется настоящая кампания против издания этой книги. Вокруг рукописи станут распускаться очень неприятные сплетни. Зато Раневская в один момент поняла, что за словесной реакцией последуют действия.
Глеб Анатольевич не стал звонить Фаине Георгиевне и спрашивать о рукописи. Он решил подождать и сделал правильно. Через неделю журналист получил бандероль, в которой была рукопись.
Но, как вы понимаете, книга не вышла. Раневская так и не разрешила этого сделать. Вместо этой книги Глеб Скороходов написал другую.
Фаина Раневская и Леонид Ильич
Фаина Раневская не любила власть. В пору владычества Сталина она ее боялась и даже ненавидела. Потому что власть в ту пору убивала без суда и следствия, забирала лучших друзей и ссылала их в Сибирь. В годы царствования Никиты Хрущева в стране исчезали на земле последние православные церкви, костелы и синагоги.
Да, надо заметить, что святыни разрушал не столько тиран Сталин, сколько народный любимец Хрущев. Он был поистине сатаной в украинской рубахе, приказывал устраивать танцплощадки на месте разрушенных храмов, отдавал монастыри и синагоги под склады и хранилища. Там гнило зерно, продукты, пропадал труд тысяч людей.
Потом пришла эра Брежнева. Тихая такая, неприметная. Не было смертных приговоров антисоветчикам, но велась травля Солженицына и академика Сахарова. Именно при этом бровастом генсеке появилось пугающее слово «диссидент». На всех бескрайних просторах Советского Союза психлечебница в первую очередь стала ассоциироваться с учреждением, где содержат вот этих самых ненормальных, отчего-то недовольных нашим общественным строем.
А чего Фаине Георгиевне быть недовольной им, противопоставлять себя этому режиму или даже просто его не любить? Медали она получала, премии – ой как много, квартира, опять же, отдельная!..
Но Раневская знала и обратную сторону этой власти. Ей было прекрасно известно, как в одну минуту мог быть запрещен любой спектакль. Какой-то дуре из идеологического отдела, видите ли, вдруг показалось, что в одной реплике содержится очернение советского образа жизни, а в другой провозглашается превосходство западной буржуазной философии над нашей марксистско-ленинской.
Пусть бы все это оставалось в теории, но ведь было и на практике. Да еще как! Товарищи из органов приходили и прямо перед спектаклем вносили изменения в реплики и монологи героев, бесцеремонно вмешивались в работу режиссера.
Раневская, как никто другой, видела, что эта уродливая власть коммунистов пыталась подмять под себя исключительно все стороны жизни, а искусство – в первую очередь. Ей было прекрасно известно, как власть может ломать судьбы, из нормального культурного человека сделать врага народа. Актриса не раз замечала, как писатель или поэт, еще вчера любимый и почитаемый всеми, становился психически больным, невменяемым. Фаина Георгиевна была свидетелем травли Пастернака, Ахматовой и многих других, кто был ей особенно дорог и близок. Растянутая во времени пружина социалистического мракобесия в нужный момент сжималась и выбрасывала за пределы человеческого нормального общества каждого, кого посчитала ненужным, чужим, вредным, опасным.
Раневская, как никто другой, имела право ненавидеть эту власть, которая забрала у нее любимого человека. Фаина Георгиевна была уверена в этом. И пусть я ошибаюсь насчет «любимого», но тот факт, что с маршалом Толбухиным эта женщина была счастлива, – бесспорный. Она говорила так сама, это видели окружающие, знали подруги и близкие друзья. Маршал Толбухин был чуть ли не единственным мужчиной, с которым Фаина Раневская открыто встречалась именно как женщина. Его у нее забрали.
Что бы ей ни говорили о внезапной болезни маршала, как бы ни убеждали в том, что врачи были бессильны, однако не только она прекрасно понимала, что стало твориться в Советском Союзе после победы в Великой Отечественной войне. Люди видели, как внезапно переводились в самые отдаленные округа известнейшие полководцы, как многие оказались списанными в запас якобы по болезни, как некоторых героев войны постигла та же участь, что и маршала Толбухина. Они умерли от внезапной болезни.