А Левушка из театра – очень милый молодой человек. Мы познакомились, когда он привозил сестре какие-то бумаги, которые надо было срочно подписать. Пока сестра созванивалась с театром и уточняла детали, мы с ним пили чай. Он пытался разговаривать со мной по-французски, я притворялась, что все понимаю, хотя не понимала ничего, потому что выговор у него ужасный. Французский здесь не в почете, нынче в моде английский.
Были с сестрой у Екатерины Васильевны. Сестра называет ее «императорской балериной» и очень гордится знакомством с ней. В самом начале актерского пути Е.В. помогла ей, помогала и потом. Е.В. совсем старушка. На обратном пути (хорошая погода располагает к прогулкам) сестра рассказала, что у Е.В. был роман с тем самым фон Маннергеймом! Еще с тех пор, когда он служил в русской армии! Он был женат, но неудачно, жену не любил. «Из-за денег женился, – со знанием дела сказала сестра. – Барон – это всего лишь титул, а не состояние. Помнишь, как говорил наш отец? Я мог бы стать бароном, но не хочу, чтобы меня считали чванным голодранцем». Фон Маннергейм, по выражению сестры, был «тот еще сердцеед», менял любовниц одну за другой, но к Е.В. прикипел душой настолько, что даже приезжал за ней инкогнито после смерти Ленина, хотел увезти в Финляндию, но Е.В. отказалась уезжать.
– Такая же ненормальная, как и я, – подвела итог сестра. – Уехала, жила бы сейчас во дворце, окруженная вниманием и заботой. Но она осталась. Повторила то, что говорила в семнадцатом, что русская сцена сокровище, которым не бросаются. Ленин ей за эти слова дал все – начиная с охранных грамот, чтобы никакой революционный матрос не мог ее обидеть, и заканчивая Большим театром. Она стала первой красной примой. И, если хочешь знать мое мнение, остается ей до сих пор. Все остальные, включая Галину, ей и в подметки не годятся. Она настоящая.
Потом мы сели в такси, и, пока ехали до дома, сестра молчала. Когда же мы вышли из машины, она придержала меня, не давая войти в подъезд, и тихо сказала:
– Когда уйдут все исполины, культура рухнет. От нее останется только пыль соцреализма. Не хочу этого видеть.
Начинается Ханука. Целый год я собиралась купить подсвечник, но так и не собралась. Даже не узнала, где их здесь покупают. Ничего, праздник не в вещах, праздник в сердце.
Приходили соседи, Борис и Надежда, очаровательная молодая пара. «Молодая» в сравнении с нами, им обоим нет еще и сорока. Борис учился у Завадского, сейчас играет у него в театре, много снимается в кино. Жена у него молчаливая, но он говорит за двоих. Очень почтительно держится с сестрой, ей это нравится. Некоторая напряженность возникла, когда начали считать роли, сыгранные в кино, и у сестры оказалось всего на две роли больше (это при разнице в возрасте!). Сестра сама предложила сосчитать: «А сколько вы, Боренька, уже успели сняться?» Но Борис спас положение. Увидев, как хмурится сестра, он сказал, что одна ее роль стоит десяти его, после чего сестра заулыбалась, и вечер закончился хорошо. Удивляюсь, как Борис ухитряется сочетать театр и съемки? Только за этот год он снялся в 4-х! картинах, пусть и не в главных ролях, но все же! И бесконечные встречи со зрителями! У них сын, Надежда ведет хозяйство, они молоды, большие запросы, хочется зарабатывать как можно больше. Борис сказал парадоксальную фразу: «Выгоднее сняться в трех эпизодах, чем в одной большой роли». Я подумала, что он шутит, но сестра кивнула, давая понять, что это так, и объяснила, что актера, снявшегося в трех фильмах, зрители запоминают лучше, пусть даже он снялся в эпизоде. Срабатывает повторяемость. Кроме того, любую картину после того, как она будет готова, могут забраковать и не выпустить в прокат (причиной может послужить любой пустяк). Легче смириться с «потерей» эпизода, нежели главной роли. Кроме того, эпизоды требуют гораздо меньшего присутствия на съемочной площадке. Можно уложиться в два-три дня, а то и в один, если обстоятельства сложатся удачно. Денег за эпизод заплатят меньше, но зато и дело это недолгое. «Конечно, для почета нужны большие роли, – сказал Борис, подмигивая нам, – но я еще успею». О Завадском он отзывался исключительно хорошо, хвалил его профессионализм и характер. Не могу сказать, был ли он искренен или же опасался, что неосторожно оброненное слово может дойти до З. Когда гости ушли, сестра рассказала, что поначалу дела в театре у Бориса пошли хорошо. Завадский дал ему роль Василия Теркина в пьесе, созданной по поэме А.Т., еще одного нашего соседа, очень величественного мужчины. Роль удалась Борису, вдобавок и пьеса была из тех, которые принято награждать (соседу благоволит сам Хрущев). Однако столь высокий взлет никому не известного актера вызвал зависть у коллег по театру.
– Сами поднесут рюмку, – сердилась сестра, – скажут: «давай, есть повод», и сами же начнут кричать: «да он же не просыхает, допивается до белой горячки!» Да от одного взгляда на их рожи у нормального человека начинается горячка. Черная! Когда Борю утверждали на Теркина, Плятушка, не зная, к чему можно придраться, придрался к носу, сказал, что нос у Бори не теркинский. Сам, со своим шнобелем, играл Васина в «Русских людях», и никто ему не намекал на шнобель, а Боря, видите ли, носом не вышел! Но его все равно утвердили, его, а не Плятушку! Приклеили картофелину, получился такой нос, что хоть орден сразу вешай! И Юрка еще приглашает меня к себе! Пусть он сначала разгонит свой террариум, и тогда я подумаю! А то и в режиссеры подамся! Мало ли меня мучили, пора и мне отыграться!
Смотрю сестре в глаза и понимаю, что ни на ком она не отыграется. Характер у нее суровый, непростой, но режиссером она была бы замечательным. Не могу объяснить почему, но я в этом уверена.
Смотрели с сестрой чудесную картину «Разные судьбы». Я даже всплакнула разочек. Сестра сказала, что эта картина почему-то не понравилась Е.А. Она назвала ее мещанской («мещанин», «мещанское», «мещанство» здесь слова ругательные, люди напрочь забыли, что когда-то так называлось сословие и слово это в переводе с польского означает «горожанин»). Но картину все же выпустили в прокат и очень правильно сделали. Мне очень понравилась актриса, игравшая Таню.
– Девочке чуть было не сломали жизнь в самом начале, – сказала про нее сестра. – После войны жизнь наладилась не сразу, работать приходилось в нескольких местах сразу. Однажды произошла накладка – ей надо было разорваться надвое, чтобы быть одновременно в двух разных местах. Бывает, это же жизнь. В таких случаях приходится кого-то просить, чтобы тебя подменили. Она и попросила, все прошло нормально, но режиссер рассердился. Уж не знаю, какая там была подоплека, но жизнь научила меня, что если режиссер не любит актрису, то одно из трех – или у актрисы длинный язык, или у нее высокие нравственные принципы, или и то и другое сразу. А тогда за прогулы без уважительной причины полагалось судить. Вот Таню, она и в жизни Таня, отдали под суд. К счастью, ей повезло – удалось отделаться легким испугом, или не легким, но всего лишь испугом. А то ведь не только карьеру могли сломать девочке, но и всю жизнь.
Как это ужасно! Разве можно судить за прогул? Да еще и в том случае, если человек озаботился подменой и спектакль не пострадал. Чувствую, что никогда не смогу понять до конца здешнюю жизнь. Радуюсь тому, что у сестры нет привычки прогуливать и опаздывать, как актриса она крайне дисциплинированна. Сестра, смеясь, успокаивает меня, оказывается, этот жестокий закон давно отменили и за прогулы больше не судят и не сажают в тюрьму.
– Темну ночь недосыпала, сладок кус недоедала! – ворчит сестра.
Крайняя степень негодования, это когда сумочка летит в одну сторону, шуба – в другую, а двери открываются и закрываются резко, словно выстрел. В такие минуты лучше всего не задавать вопросов, не выходить из своей комнаты, никак не напоминать о себе. Сестра будет шуметь посудой на кухне, закурит, громко выругается, вспомнив, что «почти уже» отказалась от этой привычки, позвонит Ниночке, позвонит Елочке, выплеснет в разговоре избыток чувств, а потом вдруг спохватится:
– Белла! Ты там живая?
Это означает, что гроза прошла мимо, прошла стороной. Можно вылезать из своего уютного убежища. Главное – не задавать вопросов. Лучше говорить самой. Если у меня нет наготове какой-нибудь интересной новости, я ее придумываю или вспоминаю прочитанное в газетах. В газетах, которые я исправно прочитываю от первой до последней страницы (самое нудное пропускаю), всегда найдется, что рассказать сестре. Главное начать, потому что договорить мне все равно не дадут. Сестре попытались навязать участие в каком-то новогоднем концерте. Ее не устроили условия и сама программа. Она снова высказала режиссеру свое мнение о нем (он, должно быть, заучил это мнение наизусть).
– Давай проводим Хануку, – говорю я, заставляя стол тарелками.
– Провожай хоть… – начинает сестра, но вовремя осекается и говорит. – Давай!
Есть с кем встретить праздник, есть с кем его проводить. Разве могу я считать себя несчастной?
– Знаешь, что сказал Эйзенштейн о Мейерхольде? – вдруг спросила сестра. – Счастье, сказал, тому, кто соприкасался с ним как с магом и волшебником театра, и горе тому, кто зависел от него как от человека. Вторая половина этой фразы относится почти ко всем режиссерам. Исключения бывают, но они так редки, так редки! И знаешь, что мне больше всего не нравится в режиссерах? То, что живут они по принципу собаки на сене. Сам тебе ролей не дает, разве что кинет какую-то подачку от великих щедрот своих, но и в другой театр не отпускает. Как можно отпустить? А вдруг там талант развернется в полную силу? Сам не ам, и другому не дам! Так и умру я в ожидании настоящей роли! Разве бабушка в «Деревьях» – мой предел? Я думала – ладно, наш главный режиссер очень занятой человек, а завлит у нас не ахти, серединка на половинку, так я сама найду подходящую пьесу. Приносила ему штук двадцать, и махровую классику, и нежную современность. Он все отвергает. Я спрашиваю «почему?», ведь пьеса так хорошо ложится на нашу труппу и соответствует как духу времени, так и всему остальному. Я же знаю, что сейчас можно и что нужно ставить! Я же не приношу ему «Самоубийцу» или ««Заговор чувств»! А он, по-моему, даже их и не читает! Любка за границей находит для себя пьесы, добивается, чтобы театр оплатил перевод и гарантировал ее мужу постановку, а ей главную роль, а я прихожу с протянутой рукой и униженно клянчу: «Царь, добрый царь, дай мне рольку, будь так добр». А царь не дает. Сегодня сказал, что хочет поставить что-нибудь свеженькое из врачебной жизни. Мал