У Нюры какие-то срочные дела, а завтра – праздник, и у нас будут гости. Подбадривая себя фразой, fais ce que tu dois, advienne que pourra[101], я сделала уборку и варю бульон. Если Нюры не будет и завтра, то приготовлю гуся с черносливом, это блюдо получится вкусным даже у меня. Гуся сестре подарил кто-то из театра, гусь домашний, жирный, настоящий гусь, еле в холодильнике уместился.
Сева пришел нас поздравить не один, а с другом Юликом. Юлик – врач, он значительно старше Севы, даже немного удивительно, что у них есть общие интересы. Скорее всего, их объединяет искусство, потому что Юлик пишет рассказы из жизни врачей и даже собирается написать пьесу. Я думала, что сестра станет обсуждать с ним это, но она отреагировала сдержанно: «Пьесу? Вот как! Это хорошо, хорошо…» Юлик немного смутился. Гораздо больше сестра интересовалась тем, в какой больнице работает Юлик и какие операции он делает (Юлик хирург). Сестра, как и я, немного побаивается врачей и предпочитает иметь дело со знакомыми. Я бы никогда не смогла бы работать хирургом!
– А как тебе такая ситуация, – когда жена номер два пишет донос в НКВД на жену номер один? – спросила сестра. – Заметь, не наоборот, что было бы логичнее, брошенная мстит счастливой сопернице, а наоборот. Причем они работают в одном и том же театре и их общий муж в это время увлечен другой женщиной. Общее горе, общая потеря должны объединять их, разве не так? Правильнее всего было бы написать донос на жену номер три. Зачем портить жизнь той, которая давно уже не на что не претендует…
Сестра не называет имен, но я догадываюсь, о ком идет речь. Первая жена – это И., вторая – В., третья – Г., а муж это З. Уточнять не хочу, если сестра хочет называть имена, то она их называет, если не хочет, то незачем и спрашивать, все равно не скажет. Да и какое значение имеют имена? Чем дольше я живу, тем чаще убеждаюсь, что имена никакого значения не имеют. Что в имени тебе моем? Оно умрет, как шум печальный. Пушкин был прав, comme toujours[102].
– Донос? – переспрашиваю я. – Зачем?
– Затем, что у человека такой характер, – отвечает сестра, вопрос был риторическим. – Затем, что человек не может вынести, когда другому хорошо или не так плохо, как ей. Затем, что она любит ссылаться на свою тяжелую жизнь, репрессированных родственников, особые обстоятельства. А я так скажу – обстоятельства не делают человека. Человека делает он сам. Разве у меня не было обстоятельств? Да сколько угодно! Но я за всю свою жизнь не написала ни одного доноса!
Мне хочется задать еще два вопроса. Хочется узнать, откуда стало известно о доносе (ведь это же секрет) и как после такого между двумя людьми могут сохраняться какие-то отношения, они же ведь сохраняются, насколько я понимаю. Но я колеблюсь, а тем временем звонит телефон. Ну и пусть. Не самая приятная тема для обсуждения.
Возле подъезда со мной заговорила новая соседка. Ей около пятидесяти лет, на каждом пальце по кольцу, на некоторых – по два. Чересчур яркая помада, неприятный, с подвизгом, голос.
– Это вы сестра актрисы Раневской? Похожи, похожи! Я как вас увидела, так сразу же поняла, что это вы. Вы простите, что я к вам так запросто, но мы же соседи, а соседям лишние церемонии ни к чему…
Сестра бы ей ответила своим излюбленным: «церемонии, милочка, никогда не бывают лишними», но у меня не хватило духу, поэтому я стояла и слушала.
– Ваша сестра – прекрасная актриса! Замечательная! Бесподобная! Удивляюсь, как она, с ее дарованием, могла сняться в «Подкидыше»! Это же все равно что разменять свой талант на медные копейки, на гроши! «Муля, не нервируй меня!» – это же вульгарщина…
Il est aise de reprendre et diffcile de faire mieux[103]. Минут через десять я пробормотала «Прошу прощения» и вошла в подъезд. Боюсь представить, что будет, если эта дама скажет нечто подобное сестре. Светлана сказала мне, что новые соседи – какие-то дипломатические чиновники, он attaché[104], а она переводчица. На переводчицу новая соседка совершенно не похожа. Вот Рита Яковлевна, переводчица, с которой я познакомилась у Норочки, похожа – она интеллигентна du bout des doigts[105]. Переводчикам приходится много читать, если не по работе, то, во всяком случае, во время изучения языков и овладения искусством перевода, а начитанный человек не может быть столь вульгарным. И она еще осмеливается называть «вульгарщиной» одну из лучших ролей сестры! Она не на переводчицу похожа, а на Енту из Хелма![106]
Пурим. Грустный Пурим. Меланхолия, тоска по детству, тоска по родителям. Пурим вдовы и старой девы. Надо взять за правило непременно приглашать гостей в праздники. Праздник вдвоем – это так тоскливо! Остается одно – напиться, исполняя заповедь[107].
Моя сестра – кремень! Моя сестра – великая молчальница! Столько времени вынашивать мысль, думать, сомневаться и не поделиться ни с кем! Ни со мной, ни с Ниной! Даже намеком!
– Надо уходить! – сказала она, имея в виду свой уход из театра. – Ирина зовет меня к Завадскому. Завадский не самый любимый мой режиссер, но я его очень давно знаю. При всех своих недостатках, он человек безусловно талантливый, хотя я иногда и отказываю ему в этом. Но ты же знаешь, что я люблю… преувеличить. С Завадским мы сработаемся, это уже проверено на опыте. И театр Моссовета мне как родной. Вдобавок там Ирина. Знаешь, что бы там я иногда ни говорила, она мне как дочь. Я ее и люблю, и уважаю…
В спокойном настроении моя сестра – настоящая. Мудрая, добрая, справедливая. Такую ее люблю безмерно, и за то, что она бывает такой, за то, что она на самом деле такая, могу все ей простить.
– Так за чем же дело стало? Уходи к Завадскому, – говорю я.
– Есть одно препятствие, – сестра делает паузу, раздумывая, говорить или нет, и все же решается. – Меня тянет в другой театр. В театр Сатиры. Мне кажется, что именно там мое настоящее место…
Про театр Сатиры я слышала, но не одного спектакля там не смотрела. Оказывается, что у сестры там есть приятельница, Татьяна, та самая, что когда-то рассказывала мне про попугая. Татьяна тоже считает, что сестра придется в ее театре «ко двору», и обсуждала это с главным режиссером. Тот обещал подумать, и вот уже почти год думает, не говоря ни «да», ни «нет». Подобное «подвешенное», как выразилась сестра, состояние изрядно ее нервирует. Она тянет с уходом из своего теперешнего театра, несмотря на то, что там ей все «обрыдло до печенок с потрохами». Я понимаю – вдруг сразу же после перехода в театр Моссовета ее пригласят в театр Сатиры? Сестра тогда попадет в крайне двусмысленное положение, окажется между Сциллой и Харибдой. Отказываться будет неудобно – сама же изъявила желание. Принимать приглашение, значит обидеть Ирину и Завадского, получится, что переход к ним в театр был всего лишь un acte de grand désespoir[108]. Они могут почувствовать себя оскорбленными даже в том случае, если узнают, что сестра вела переговоры о переходе в другой театр. О, эта театральная дипломатия столь же сложна, что и дипломатия настоящая! И последствия могут быть самыми что ни на есть фатальными. Обиды здесь не забываются.
– А нельзя ли напомнить о себе? Поторопить с принятием решения? – я сама понимаю, что, наверное, так делать не стоит, но все же спрашиваю.
– Мне не к лицу так суетиться, – отвечает сестра. – Не девочка. Да и у режиссеров не стоит создавать впечатления, что на их театре белый свет клином сошелся. Скорее всего, он сам еще до конца не определился. Не исключаю, впрочем, что он не хочет обижать нас с Танюшей отказом, вот и тянет резину. Подожду еще месяц-другой, и если уж ничего не получится с Сатирой, то уйду в Моссовет.
Надо бы мне побывать в театре Сатиры и, желательно, без сестры, поскольку ее приход может быть истолкован как попытка напомнить о себе (maladroit)[109]. Лучше приглашу с собой Нину. Вдвоем смотреть спектакль лучше, чем в одиночестве. Будет с кем обсудить увиденное и от кого получить разъяснения, если они мне понадобятся.
Во время спектакля зрители вели себя не самым лучшим образом – переговаривались, кто-то даже выкрикивал реплики. «Колхозники приходили! – сердится сестра. – Ощущение было такое, как будто я метала бисер со сцены». Кас махт а клугн цум нар[110]– одна придирка следует за другой. И чай я завариваю не так, как нужно, и масло не озаботилась достать загодя, чтобы его удобнее мазать на хлеб, и вообще я дура (это слово в мой адрес было сегодня сказано четыре или пять раз). Терплю.
Nicolas сегодня сказал мне, что в последнее время я часто ему снюсь. Я кокетливо уточнила, не делаю ли я чего-нибудь неприличного в его снах, он пошутил в ответ, я подхватила и продолжила, в конце концов мы перешагнули все допустимые пределы, а затем он вдруг посерьезнел и сказал, что двух встреч в неделю ему мало, он хочет, чтобы мы были вместе. Меня это заявление и озадачило, и порадовало. Порадовало, потому что больше чем за год я не надоела Nicolas, а озадачило, потому что я не хочу ничего менять. Уклад моей жизни в очередной раз сложился наново, я к нему привыкла, пусть все так и останется. Nicolas порой бывает на удивление наивен. Какой-то домишко на окраине Москвы, который принадлежит его знакомому, почти полное отсутствие удобств и пр. Я там просто не смогу жить, да и он не сможет, только хорохорится. С его-то ревматизмом и жить в доме без отопления? Настоящий ребенок! Как можно быть таким непрактичным? Сослалась на то, что не могу оставить сестру, которая нуждается в том, чтобы я была рядом.