.
Йорцайт отца. Где-то сказано, что не следует слишком скорбеть об умерших, что тот, кто скорбит слишком сильно, на самом деле скорбит о другом. Никогда не понимала смысла этого утверждения. Пусть кто-то скажет, что я скорблю не об отце, а о том, что ни один другой мужчина не любил меня так, как он. Пусть так, но разве это не скорбь об отце моем? Пусть кто-то скажет, что я скорблю по тому, что нет больше моей опоры в тяжелые дни. Пусть так, но разве это не тоже скорбь об отце? К сожалению, к огромному моему сожалению, потерь в моей жизни было много, но в дневнике я отмечаю только день памяти отца. Прежде всего, потому что не было для меня большей утраты (прости, мамочка, но отца я всегда любила сильнее) и потому что не хочу превращать мой дневник в поминальную книгу. Молюсь за всех. Помню обо всех. Надеюсь, что и меня будут помнить. Дети и память, это то, что остается от нас.
Неожиданно полюбила Достоевского, который всегда казался мне занудливым и претенциозным. Прочла «Идиота», взялась за «Преступление и наказание». Сестра от Достоевского не в восторге, говорит, что он очень «вязкий». Вкусы у нас никогда не совпадали, разве что отчасти. Так даже интереснее, можно о чем-то поспорить, скрасить вечернюю скуку. Если не покажут интересной картины (а это случается не чаще двух раз в неделю), то вечерами здесь скучновато.
– Куда катится мир? Куда? В какие тартарары? Дожили – глухонемые учат меня декламации! – возмущается сестра. – Это надо же, не полениться написать письмо на шести листах, для того чтобы объяснить мне, как мне надо играть мои роли!
– Кто написал? – спрашиваю я, наблюдая за тем, как старательно она рвет письмо в мелкие клочки.
– Какой-то знаток, – сестра заканчивает рвать письмо и принимается за конверт. – Я даже имени его запоминать не стала. Вот ему! Вот!
Обрывки бумаги горкой складываются в пепельнице и торжественно поджигаются. Сестра принюхивается и изображает восхищение:
– Какой запах! Как хорошо пахнет сгоревшая глупость! Теперь я знаю, что говорить нашим бездарям! Я стану начинать так, как начал свое письмо этот клоун. В искусстве я не разбираюсь, но, как зритель с тридцатилетнем стажем, хочу вам сказать…
– Но клоун же артист! – недоумеваю я. – Как он может не разбираться в искусстве. В какой-то мере…
– Ах! Мы так и не сходили с тобой в цирк! – спохватывается сестра и тут же говорит: – Ну и хорошо, что не сходили, иначе бы ты опозорила меня там при всем честном цирковом народе! Запомни, дорогуша, что клоунов в цирке нет, все клоуны находятся за его пределами. А артист, который веселит народ в паузах между выступлениями, называется «ковёрным». За «клоуна» в цирке можно и по физиономии схлопотать.
В цирк мне что-то не хочется. Я бы с удовольствием сходила бы на какое-нибудь веселое revue[133], но здесь такого, кажется, нет. Есть оперетта, в которой я уже побывала. Помню, в какой восторг пришла я в юности от несравненной Виктории Кавецкой, красавицы с голосом как серебряный колокольчик. Сестра тоже помнит Кавецкую, говорит, что та эмигрировала в Польшу и где-то там «затерялась». Как может затеряться такой талант? Не понимаю. Впрочем, здешние газеты не склонны писать об оперных и опереточных певицах. За все время, пока я здесь, я ни разу не встретила в газетах ни единой, даже малюсенькой, заметки о Régine Crespin или Juliette Gréco, но не менее пятидесяти раз читала о Maurice Thorez, о котором, живя во Франции, ни разу не читала и не слышала. Другая страна, другие герои.
Накричала на сестру из-за пустяка. Не стоило вести себя так. Остыла. Попросила прощения. Сестра накричала на меня. Qui s'excuse s'accuse[134]. Почему мы не можем жить спокойно. Живут же некоторые душа в душу. Как П.Л. уживалась с сестрой? Не могу понять. Впрочем, с П.Л. сестра вела себя иначе. П.Л. была для нее больше, чем другом и покровительницей. Но я же не чужой человек! Почему же со мной она так себя ведет! Я тоже хороша, не без этого. Во всем виновата кипучая фельдмановская кровь. Ой! Ай! – и мы снова поссорились.
Вчера был день рождения сестры. Она сказала: «хуже нет, чем праздновать день рождения в понедельник». Отец не любил, если чей-то день рождения выпадал на субботу. Суббота была предназначена для Бога. Все семейные праздники с суббот переносились на воскресенья или же отмечались поздно вечером, после того, как суббота заканчивалась[135]. Но сегодня понедельник, а не суббота, да и вообще здесь соблюдать субботы не принято. Во всяком случае, в кругу наших знакомых суббот никто не соблюдает. Не исключено, что к этому привела борьба государства с религией, хотя не могу понять, что плохого в религии, которая учит людей делать добро и не делать зла. Но моя голова слишком глупа для таких умных вопросов. Понедельник – не понедельник, а люди приходят поздравить. Близкие друзья, знакомые, чуть ли не половина театральной труппы… Квартира наша не рассчитана на подобное многолюдье, но ничего, как-то обходимся. Гости входят в положение, стараются надолго не задерживаться. Как-то в Марокко мне довелось видеть большой прием в арабском доме, когда по случаю рождения первого внука было устроено угощение для огромного количества людей. Все проходило очень организованно, со слаженностью, совершенно нехарактерной для тех мест. Люди собирались у ворот в небольшие группы, дожидались, пока выйдет предыдущая группа, заходили, проводили внутри минут двадцать и выходили. Когда все гости ушли, я рассказала об этом сестре.
– Ты хочешь, чтобы здесь было как в мавзолее? – рассмеялась она и продолжила не своим, а каким-то казенным голосом: – Бесконечным потоком люди идут к народной артистке Раневской, чтобы поздравить эту старую клячу с тем, что она стала еще на год старше…
– Пусть все старые клячи будут такими, как ты! – говорю я. – Посмотрим, что тогда станет с молодыми!
– С молодыми ничего нового не случится, – усмехается сестра. – Они тоже станут старыми. Знаешь, мне нравится индусская вера. Они верят в переселение душ, которое зависит от того, как человек проживает свою жизнь. Не повезло в этой жизни, так повезет в следующей, главное, не падать духом и не делать зла! Вот будь я индуской, на что бы я могла рассчитывать в следующей жизни? В качестве награды за все мои мучения?
Такие разговоры мне не нравятся. Напоминаю сестре, что она не индуска и что не стоит никогда говорить о своей смерти, да еще в таком ерническом тоне. Через сто двадцать лет все узнаем, а пока будем жить и веселиться. Для того чтобы отвлечь сестру, начинаю разбирать и раскладывать по местам подарки. Сестра сильно устала (ей приходилось общаться гораздо больше моего) и выпила она тоже больше – с каждым гостем надо хотя бы пригубить, а некоторые так по нескольку тостов подряд говорят. Было бы что пить, а тосты будут. Поэтому сестра не помогала мне, а отпускала замечания. Имен, даже начальных букв их указывать не стану, чтобы написанное не выглядело укором. Просто хочу запечатлеть настроение, в котором пребывала сестра, утомленная как своими годами (но у меня на 4 больше), так и гостями.
– … в своем амплуа. Всякий раз дарит мне то, что я ей подарила в позапрошлом году. В идеально невостребованном виде. Никогда еще не ошиблась и не передарила прошлогоднего подарка. Это доказывает, что она хорошего мнения обо мне и о моем склерозе. Была бы плохого, передаривала бы прошлогоднее, считая, что я ни хера не помню. А я ведь никогда не передариваю по тому же адресу, кому-нибудь другому отдаю.
– … и есть… Графинюшка наша. Пока Сталин был жив, крестьянкой прикидывалась, а теперь намекает то и дело на свои аристократические корни. Но умеет, умеет подать. И себя умеет, и свои подарки. Принесет какую-нибудь дрянь, которой в базарный день две копейки цена, а преподаст как драгоценность! Странно, что с ее умением делать из говен мармелад она до сих пор не пошла в режиссеры.
– … люблю безумно. Мы с ней если не как сестры, то как тетя с племянницей. Но у нее совершенно нет понятия о том, что такое стиль. Ну и возраст она тоже не учитывает. Если я надену блузку с таким чудовищным бантом, то я стану похожа на портовую блядь! На старую портовую блядь! А если не надену, то бедняжка обидится. Что делать? Чернышевский, я к вам обращаюсь, помогите!
– Надень эту блузку, когда поедешь к ней в гости, – советую я. – Ей будет приятно, и никто кроме ее домашних тебя в этой блузке не увидит. Или отпори бант…
– Как можно! – ужасается сестра. – Лучше вообще не надевать…
– Соври, что бант украл поклонник, – моя фантазия, подпитанная шампанским, разыгрывается все больше и больше. – Ты ему отказала, а он украл бант на память.
– Или в отместку, – смеется сестра. – Нет, не будем портить вещь (сейчас она произносит это слово так, как говорила наша кухарка «весссч»). Надену, когда соберусь к ней в гости. Спасибо, Чернышевский!
Я беру в руки следующий подарок, тяжелую вазу.
– Поставь на самом виду, скорее разобьется, – советует сестра. – Я не выдержала и спросила ее сегодня. Милая…, зачем на каждый день рождения ты даришь мне урну для праха? Это намек или такой особый юмор? А она мне, не моргнув глазом, отвечает: «Никакого намека, просто чтоб было, куда поставить цветы!» Вот теперь думаю, как это понимать…
– …-ин подарок я даже разворачивать не стала. Знаю, что книга, если не ее собственная, то чья-то еще. Я не люблю, когда подписывают чужие книги. Я вот сейчас возьму пьесы Чехова, напишу на них, например, «Дорогому Борису Ивановичу от Фаины в знак признательности» – и что это будет? Сплошная ложь, начиная с того, что я не Чехов, и заканчивая признательностью. Если руки чешутся что-нибудь надписать, то надпиши свою фотографию! Я люблю, когда мне дарят фотографии. Фотографии, в отличие от человека, можно высказать в лицо все, что ты думаешь.