– … признает только пейзажи, непременно зимние, мрачные, угнетающие. Сейчас, в августе, от таких картин есть польза – смотрю и чувствую прохладу, потому что мороз по коже пробирает. Но если смотреть на нее слишком долго, тем более – зимой, то захочется повеситься. Не убирай далеко, отдам Нюре. Нюра любит культуру, ей хоть бы что было нарисовано, лишь бы оригинал, а не репродукция. Она у меня так потихоньку целую галерею и соберет. А что? Не Третьяковкой же единой… Будет в Москве Нюркина галерея! «Галарея», как она говорит! У вас, Фаингеоргина, настоящая «галарея»!
На календаре осень, но это только на календаре, на самом деле лето еще не закончилось. Стараюсь гулять побольше, чтобы поддерживать себя в форме, но быстро устаю. Это печальное обстоятельство сильно меня огорчает. Но в долгом сидении на скамейках тоже есть своя прелесть. Свежий воздух, щебет птиц, детский гомон. Люблю смотреть, как играют дети. Вчера ко мне подсела дама моего возраста, понаблюдала немного за тем, как я наблюдаю за детьми, и сказала: «Свои выросли, теперь хоть на чужих посмотреть». Я вежливо кивнула, встала и ушла. Удалось сдержать слезы, хотя так и подмывало расплакаться. Хороша бы я была рыдающая посреди бульвара. «Elle joue à la vieille vache»[136], сказали бы окружавшие меня люди.
– Хорошо быть единственной знаменитостью в переулке! – шутит сестра. – Академик Чаплыгин умер, и его переулок стал улицей Чаплыгина. А взять наш дом. Тут же знаменитость на знаменитости. Придется или нарезать набережную вот на такие малюсенькие кусочки, или же оставить в покое…
– Почему же, – говорю я. – Есть и скромные люди среди наших соседей. Вот, например, Т. Он не раз говорил, что не хочет, чтобы ему ставили памятник.
– Подражает Есенину, – убежденно говорит сестра. – Он ему во всем подражает, и в этом тоже. В каком-то стихотворении Есенин просил не ставить ему памятник в Рязани. С тех пор и вошло в моду у поэтов это кокетство. И не только у поэтов.
– В Рязани поставили памятник? – интересуюсь я.
– Нет, конечно. Уважили просьбу.
Если жизнь прожита впустую, то тут уж не до веселья. Marc hand qui perd ne peut rire[137]. Если бы можно было начать все сначала, то я бы жила так, как хотелось мне, а не другим. Пусть эти «другие» были самыми близкими мне людьми, пусть они искренне желали мне добра, но. Заставила себя поставить точку. Незачем продолжать.
Гуляли с сестрой. Она вспоминала Крым и своих подруг из театра.
– Какие талантливые были девочки, невероятно талантливые. И мечтательницы. Ох, как мы мечтали! О чем только мы не мечтали! И будущее рисовалось нам таким радостным, что красок на него не хватало! Ну и что? Одна я чего-то добилась, хотя бы того, что шагу не могу ступить, чтобы мне не кричали вслед «Муля, Муля, не нервируй меня». Подумать только! Я – Муля, и я их нервирую! Кто-то вообще помнит, что Мулей звали моего мужа, артиста Репнина, а я была Лялей! Люди помнят только то, что хотят помнить. Это такие дуры, как я, помнят то, что хотели бы забыть.
Во сне я гуляла с мамой то по Греческой улице, то по Grands Boulevards, то вдруг мы оказались на Ордынке, возле дома Н.А. Мама была молодой, очень веселой, она что-то оживленно рассказывала мне, и улыбка не сходила с ее лица. Жаль, что, проснувшись, я не вспомнила ничего из ее рассказов. Сестра все утро ворчала по поводу записи на телевидении. «Это телевидение меня совсем доконает, дел на копейку, а мучений на сто рублей, даже Мачерет не делал мне столько замечаний, сколько эти телевизионные мальчики». – «Зато, – говорят, – Фаина Георгиевна, вы придете в каждый дом!» – «Зачем мне ходить в каждый дом, – отвечаю я, – вы подумали о том, что будет, когда все начнут наносить мне ответные визиты? Я же не Пушкин, чтобы ко мне не зарастала народная тропа, они же мне всю лестницу затопчут!» – «А разве не затопчут? И лифт сломают!» – «Снимайте, говорю, Орлову или Марецкую!» А они мне в ответ: «но юбилей-то ваш». Великое дело! Что изменилось от того, что четверть века назад я начала сниматься в кино? Несколькими посредственными картинами стало больше? Всего-то!
Ворчание принимает благожелательный характер.
– Ну, «Мечту» нельзя назвать посредственным фильмом, – продолжает сестра, – «Подкидыш», как бы его ни старалась испортить Рина, тоже удался. Ну а про «Свадьбу» и говорить нечего, кроме того, что я сказала Анненскому. «Собрали, – говорю, – не актерский состав, а целую кунсткамеру, так ждите теперь успеха!» И ведь был успех, был. «Золушка», при всех ее достоинствах, до «Свадьбы» не дотягивает, так же как Надежда не дотягивает до Анненского.
Позавчера сестра ездила с Анной Андреевной и Еленой Сергеевной за город. Приглашали и меня, благо в машине было одно свободное место, но я отказалась. В обществе А.А. я отчего-то смущаюсь, а Е.С. почему-то не любит меня, наверное, не может простить мне, что до знакомства с ней я ничего не знала о ее третьем муже и не читала его книг. Да и к прогулкам на автомобиле я не очень расположена, меня укачивает. Сестра вернулась довольная, рассказала, что они побывали в любимом храме А.А. и навестили какую-то незнакомую мне, но хорошо знакомую им всем Серафиму Ивановну. Женщина, которая была за рулем (с ней я не знакома), спросила сестру, не хочет ли она сама повести машину, чем изрядно ее насмешила. Оказывается, посмотрев картину, в которой сестра сыграла бойкую бабушку, она была уверена, что сестра умеет водить автомобиль. Сестра истолковала это заблуждение как еще одно подтверждение актерского мастерства. Так оно и есть. Я спросила у сестры, не хотелось бы ей на самом деле научиться водить. Оказывается, хотелось, но очень давно, лет тридцать тому назад, когда не было никакой возможности его приобрести. Сейчас уже учиться поздно, да и незачем. На мой взгляд, проще нанять такси, чем заботиться о машине. Швейная машинка и та требует постоянного ухода, что же говорить о таком большом аппарате, как автомобиль!
– Бэсер а бисл, эйдер горнит[138], – сказала сестра, и я сразу поняла, что она имеет в виду свою карьеру. Когда она говорит о театре или кино, ее лицо приобретает особенное выражение, которое я уже давно научилась подмечать. – Меня, по крайней мере, не забывают, сниматься приглашают, в театры зовут. Пусть не туда, куда бы мне хотелось, но зовут, приглашают, есть на меня спрос. Не так плохи мои дела, как Маринины.
– Ты о ком? – спрашиваю я, потому что Нин, Марин, Наталий и Татьян среди наших знакомых много, сразу и не поймешь, о ком идет речь.
– О Ладыниной.
Я удивляюсь, как могут быть плохи дела у той, чье лицо я постоянно вижу на афишах. «Трактористы», «Свинарка и пастух», «В шесть часов вечера после войны», «Кубанские казаки»… Сестра еще в шутку называла ее главной казачкой Советского Союза. Я часто встречаю ее, она прекрасно выглядит и, вообще, производит впечатление человека, довольного своей жизнью. Оказывается, все не так-то просто, во всяком случае, не так хорошо, как мне представляется.
– Они с Пырьевым расстались не очень-то гладко, – напоминает сестра, но я помню, слышала уже об этом. – Марина не хотела мириться с тем, что он нашел себе другую, она испортила ему немало крови, жалобы в цэка писала, он обиделся и сломал ее карьеру. Сам снимать перестал и, как я слышала, другим тоже не дает. Власти у него много, перечить ему никто из режиссеров не осмеливается, да и без того мало кто захотел бы снимать Марину. Ее считают избалованной, хотя на самом деле это не так. Но так или не этак, а результат налицо – после «Испытания» у нее не было ни одного приглашения. Шесть лет уже как. Не то чтобы приглашали, а она бы отказывалась, нет. Совсем не приглашают. А меня приглашают. Муж-режиссер – это палка о двух концах. Хорошо, что у меня не было мужа-режиссера, некому ломать мою карьеру. Недавно вот приглашали на роль бабушки к очередной взбалмошной внучке, которая ездит на велосипеде. Я отказалась, не хочу больше играть бабушек при внучках, хочу играть просто бабушек. Эксцентрика и суета – это не мое. Я давно уже заметила, что чем меньше мне приходится суетиться, тем лучше получается роль! Настоящее искусство не терпит суеты! Суета и искусство несовместимы!
Мне жаль Ладынину. Мне жаль всех, чьи судьбы ломаются. Совсем не достичь никакого успеха, наверное, легче, чем сначала достичь, а потом потерять. Впрочем, для того, чтобы судить верно, надо изведать вкус успеха, а то я похожа на нашу Фейге-Лею, которая с великим удовольствием хаяла те блюда, которые не умела готовить. Чаще всего она поминала fricasser, которое стало у нее нарицательным. «Чтоб тебе фрыкасе подавиться!» – бранила она своего мужа[139].
– Без умения обыграть предмет не может быть актера! – сестра говорит запальчиво, как будто я с ней спорю, а я не спорю. – Любой предмет! Любой! Разбитые очки покойного мужа или женские панталоны, найденные в его тумбочке! Актер обязан уметь обыгрывать предметы! А то взяли моду обходиться одними словами. Мы, мол, все, что надо, голосом выражаем! Голос – основа всего! Люди забыли, что на эти грабли уже наступал и Станиславский, и Вахтангов, и Таиров, и Мейерхольд с Михоэлсом! Давайте, говорю, откажемся от всего – от декораций, от костюмов, от театра и уйдем на радио. Если люди хотят поставить радиоспектакль, то зачем им сцена? И зачем зрителям приходить в театр? Можно сидеть дома, есть борщ и слушать! О, как же я хотела бы родиться на пятьдесят лет раньше, чтобы вырасти, состариться и умереть в классическом театре, на классической сцене!