Рош-Ашан. Сестра напевает «Что год грядущий нам готовит?». Кажется, у Пушкина был не «год», а «день». Переспрашивать боюсь (если ошиблась, то буду названа «бестолочью» или как-то хуже), проверять лень.
Сына Ниночкиной подруги, гениального шахматиста (так говорит Ниночка), не выпустили на олимпиаду в Болгарию. Бедный мальчик так переживал, что угодил в больницу с нервным срывом. Ниночка рассказывает ужасы про психиатрические лечебницы. Слушать страшно, не то чтобы записывать.
Сегодня с утра меня мутило. В животе какая-то тяжесть. Сама виновата, не надо было так налегать на сладкое и, вообще, не переедать. Спрашивала у сестры, ездят ли сейчас в Пятигорск на воды. «Еще как ездят! – ответила сестра. – Не протолкнуться! Если хочешь, можно достать путевки в приличный санаторий. Тебе обязательно в Пятигорск, или Ессентуки с Минводами тоже подойдут?» Мне все равно, главное, чтобы место было приличное. Я уже понимаю разницу между приличным и неприличным. Приличное это de luxe[140] (этого термина здесь избегают как буржуазного), а неприличное – самый низший разряд.
Снился тот самый офицер, на которого я налетела на углу Екатерининской улицы и Успенского переулка. Я о нем иногда вспоминаю, мимолетная, в сущности, встреча, а вот же – оставила след в душе. Черт, лица не помню, помню только, что он был молод и красив, что от него вкусно пахло табаком и одеколоном, но голос его до сих пор звучит в моих ушах. «Вы не ушиблись, сударыня?» А сударыне было всего четырнадцать лет, и она была влюблена в первый, нет, уже во второй раз! Но офицер был таким красивым и таким галантным… Я истолковала сон как предзнаменование случайной встречи с кем-то из прошлой жизни и вышла гулять, невзирая на дождь. Если хочешь кого-то встретить, то надо выйти из дома, сидя дома никого не встретишь, разве что только соседка заглянет. Гуляла около часа, вглядываясь в лица всех встречных, как мужчин, так и женщин, погуляла бы и еще немного, но была вынуждена безотлагательно вернуться домой, потому что меня облил водой грузовик. Водитель мог бы объехать лужу, потому что свободного места было сколько угодно, или хотя бы мог ехать помедленнее, но он предпочел обрызгать меня. «Некоторым это даже доставляет удовольствие», – сказала сестра. Теперь думаю не о встречах, а о том, чтобы не заболеть.
В мечтах до сих пор вижу себя почтенной матерью большого семейства, окруженной детьми и внуками. Муж тоже присутствует в моих мечтах, с одной лишь поправкой – он богат, как когда-то был богат мой отец. Мы живем в Швейцарии (если бы на земле был рай, то он находился бы там), и сестра приезжает к нам в гости. У нас огромный дом, настоящий château[141], много слуг. Si les souhaits fussent vrais, pastoureaux seraient rois[142].
В Свердловске сестра имела несчастье познакомиться с одной молодой и донельзя назойливой особой, актрисой местного театра музыкальной комедии. Впрочем, по утверждению сестры, там она назойливой не была. Сестра уже и забыла об этом мимолетном знакомстве и никогда бы о нем не вспоминала, если бы та актриса не приехала в Москву и не явилась к ней в театр. И ладно бы явилась выразить свое почтение или просто поболтать! Нет – сестре пришлось выдержать настоящую осаду. Эта девица требовала у нее рекомендацию в «какой-нибудь московский театр»! В какой-нибудь! Именно требовала, а не просила.
– Говорит: «Вы должны мне помочь, я сожгла за собой все мосты! Мне некуда возвращаться! На вас вся надежда, Фаина Георгиевна!» – жаловалась мне сестра. – Я спрашиваю: «Как вы себе это представляете – рекомендация от Раневской? Вы, милая, меня с Фурцевой не спутали? Я напишу вам рекомендацию, мне не трудно, это займет не более минуты, но если там, куда вы придете с нею, вам дадут от ворот поворот, тогда что?» А она мне: «Вы только напишите! Не дадут! Я их умолю! Я руки на себя наложу, но буду играть в Москве!» Совершенно ненормальная особа. Как она собирается играть, наложив на себя руки? Удивительная бестактность! Свалиться как снег на голову и чего-то требовать от почти незнакомого человека! Пятиминутный разговор в Свердловске, это еще не знакомство! Удивительная бесцеремонность!
Я сочувствую. Не люблю назойливых и бесцеремонных людей. Вдруг звонит телефон. Я беру трубку. Это Сергей, сосед сверху. Передаю трубку сестре.
– Ну как вам моя protégé? – спрашивает сестра. – Понравилась? Ну, я рада… Задатки у нее определенно есть, думаю, что вы не пожалеете… Спасибо, спасибо огромное, просто камень с души упал…
– Так ты устроила ее в театр к Сергею? – удивленно спрашиваю я, когда сестра заканчивает разговор.
– Да, – отвечает она. – Надо же помочь человеку. У нее в глазах так и плескалось отчаяние! Я позвонила Сергею, записала ей адрес, объяснила, как ехать, и даже выпросила у нашего директора записку в общежитие, чтобы ее приютили там на два-три дня. Не домой же ее приглашать!
– Если бы он не дал записку, то пришлось бы и пригласить, – говорю я. – Все хорошо, но зачем надо было так возмущаться? Можно было просто сказать, что приехала из Свердловска знакомая девочка и ты ее устроила к Сергею в театр.
– Можно просто сказать, что одна дама продала свое имение, потому что нуждалась в деньгах, – в голосе сестры отчетливо звучит ехидство. – А можно написать об этом целую пьесу и назвать ее «Вишневый сад»!
– Так то была пьеса! – смеюсь я. – Прости, что сразу не догадалась.
Лицо сестры становится серьезным, даже строгим, а глаза увлажняются. Она говорит, и голос ее начинает дрожать:
– Знала бы ты, как я волновалась, когда собиралась идти к Лиле!..
Я знаю, сестра не раз рассказывала, как она волновалась.
– Я так переживала, я так отчаянно трусила! Лиля! Царица сцены! Ангел! Идеал! Что ей до меня? Я поклялась всем, чем только могла поклясться, что если Лиля мне поможет, то и я стану помогать всем, кто обратится ко мне за помощью. И помогаю, только прошу поменьше об этом рассказывать, а то мне жить некогда будет.
– Nous n’avons pas garde les cochons ensemble![143]– сказала я сегодня в гастрономе одному наглецу, который мало того, что обратился ко мне на «ты», но еще и дернул меня за рукав.
Грубить по-русски мне было неловко, промолчать я тоже не могла, вот и прибегла к французскому.
– Pardonnez-moi, madame[144], – услышала я в ответ.
Мужчина был небрит, неухожен, одет в грязноватый плащ, но говорил по-французски, как урожденный парижанин.
– Это был шпион! – заявила сестра, когда я ей рассказала об этом. – Он забылся и ответил тебе на родном языке!
Думаю, что это был какой-то опустившийся интеллигент. Вряд ли французский шпион способен обратиться к даме «слушай, мать».
Вчера был Йом-Кипер[145]. Я перебирала в памяти свои грехи и поняла, что невольно избавилась от многих. Вот оно, благотворное влияние прожитых лет. Основным своим грехом считаю несдержанность. Пора бы научиться владеть собой и стать терпимее к людям, в первую очередь к моей сестре. Покойный муж в этот день непременно просил у меня прощения за все обиды, которые причинял мне. Он обижал меня так редко, что я до сих пор помню все обиды наперечет. Пора бы забыть. Начну забывать.
Nicolas окончательно успокоился. Неприятности прошли стороной, и ему теперь ничто не угрожает. Был суд, но его даже не пригласили выступить, и это хорошо. Иногда следует радоваться, что о тебе забывают. Подарил мне старинную брошку, недорогую, но очень изящную. Я присматриваю ему в подарок запонки. Nicolas любит серебро и не любит золото, я это помню.
– Зарплата начинающего актера меньше ста рублей, а ученик токаря на заводе получает сто двадцать! – возмущается сестра. – Пусть им токари и играют! Как при таких доходах не хотеть подработать? Как можно жить на такие деньги.
В театре новый скандал. Молодые актеры подрабатывали в ресторане – кто-то играл, кто-то пел. Это сочли недостойным, и теперь у них неприятности. Сестра негодует.
– Когда у тебя есть все, что только душа пожелает, легко произносить с трибуны высокие слова о святости искусства! На сытое-то брюхо! А вот когда у тебя зарплата девяносто да дома жена с грудным ребенком на руках, то тут уже о другом думать приходится. И вообще, что плохого в том, что советский актер поет в советском ресторане для советских людей? Под хорошую песню и кушается лучше, под музыку можно потанцевать. Я не выдержала и спросила: «Скажите мне, почему зрителю можно есть в театре во время спектакля, а актеру нельзя петь в ресторане?» Что ты так смотришь? Некоторые без всякого стеснения едят бутерброды в зрительном зале. Одному как-то раз сделали замечание, а он ответил: «Мне доктор прописал есть строго по часам», как тебе это? Давно пора объединить театры с ресторанами, тогда и на плохие спектакли будут ходить. Вот помру я, и пусть объединяют…
Сестра в очередной раз рассердилась на Орлову.
– Если послушать Любку, так весь мир вертится вокруг нее! И Сартр пьесу для нее написал, и от ее игры он в восторге, и что она лучшая из всех известных ему исполнительниц роли Лиззи Мак-Кей! Любка! Любка! Любка! Свет в окошке, дырка в лукошке! А о том, что «Лиззи Мак-Кей» поставила Ирина, даже не вспоминает. Как будто эта пьеса поставилась сама по себе! Ирина столько труда в нее вложила, это же не самая гладкая пьеса, не «Без вины виноватые». А Любка захапала себе все лавры! Я все жду, когда же у нее начнется головокружение от успехов, да все никак не дождусь! Ах, все для нее – и пьесы для нее пишут, и сценарии, и театр только на ней одной и держится! Да если хочешь знать, весь театр держится на Ирине! Она обо всем думает, все предусматривает, разрешает конфликты, ищет новые пьесы, ищет молодые таланты… Я ей так и говорю: «Ира, ты кариатида, которая держит весь театр! Тебе не тяжело?» А она улыбается и вздыхает, тяжело, мол, но что поделать? Кто-то должен нести все тяготы. Кто-то несет все тяготы, а кто-то пожинает лавры. Уже столько пожали, что впору на рынке торговлю лавровым листом начинать, а все им мало!