Были на премьере в театре Вахтангова. Смотрели «Живой труп». Эта пьеса мне всегда нравилась, разве что название немного коробило. «Живой покойник», на мой взгляд, было бы уместнее. «Труп» – слишком грубо. В роли Анны Дмитриевны – Мансурова. Блистательная, не побоюсь этого слова. Сестра тоже так считает. После спектакля она мне рассказала о Мансуровой. Я знала только то, что она была замужем за одним из Шереметьевых (читала во французских газетах об этом), но я не знала, что она окончила юридический факультет, что она была первой исполнительницей роли Турандот, что она, как и сестра, играла Зойку в «Зойкиной квартире»…
– Мы с ней сценические сестры, – пошутила сестра и тут же вздохнула. – Бедная Циля, как она намучилась со своим мужем! Он, кстати, чтоб ты знала, был внуком Прасковьи Жемчуговой. Несчастный граф по доброй воле остался в России, был далек от политики – играл на скрипке в театре, сочинял музыку для спектаклей, но его не оставляли в покое, арестовывали, отпускали, а потом застрелили на охоте, он был страстный охотник.
Кроме Мансуровой мне запомнилась молодая актриса, игравшая Машу. Сразу чувствуется, что она далеко пойдет. Остальные актеры тоже играли хорошо, даже великолепно, но эти две актрисы выделялись на общем фоне.
– Умеют, когда хотят! – сказала сестра, когда мы вышли из театра.
В ее устах это высшая похвала в адрес коллег. И это был первый спектакль на моей памяти, в адрес которого сестра не высказала ни одного критического замечания. Обычно, даже похвалив, она находит, к чему придраться.
L’occasion fait le larron[146]. Решила наконец-то взяться за ум и перестать есть то, что мне есть не стоит. Но как удержаться, имея такие богатые запасы? Сколько ни крепись, а все равно уступишь соблазну. Придешь на кухню с намерением выпить «пустого» чаю или же кофе, и сама не заметишь, как уже что-то жуешь. А между тем все это чревоугодие плохо сказывается на самочувствии. Но, к сожалению, с соблазнами ничего поделать нельзя. От них не избавиться по двум причинам. Нельзя иметь пустые полки, потому что гости приходят часто, почти каждый день, и без угощения, хотя бы самого скромного, обойтись невозможно. Вдобавок, нерегулярный характер здешней торговли побуждает покупать помногу, с запасом. Сестра подшучивает надо мной, говорит, что попросит врезать замок в кухонную дверь и станет держать ключ у себя.
– Об актерском тщеславии сказано столько, что и повторять незачем! – сестра только что прочла фельетон, в котором обличали очередного зазнавшегося артиста. – Но только один раз за всю свою жизнь я видела, чтобы артист умер от того, что ему не аплодировали.
– Не та тема, чтобы шутить, – говорю я. – Никто еще не умирал от этого.
– Умирал! – грустно отвечает мне сестра и вздыхает. – Это случилось в Баку, в двадцать седьмом году. Играли мы «Сигнал», эту пьесу давно уже не ставят. Ничего особенного – белые, красные, много действующих лиц, можно занять всю труппу. Я играла генеральскую сестру по имени Муза, а один из актеров, Петр Николаевич, играл Браилова, начальника штаба красных. Тем, кто играл красных, тогда аплодировали гораздо больше, чем тем, кто играл белых. А Петр Николаевич был видный мужчина, играл хорошо, с душой и к аплодисментам привык заслуженно. И вот однажды пришли к нам делегаты какой-то не то партийной, не то профсоюзной конференции. Мы начали играть – реакции никакой. Сидят тихо, смотрят на сцену, ни на что не реагируют, суровые каменные лица. Нам, конечно, стало не по себе, но что поделать – играем. Доиграли, занавес опустился, в зале тишина. Потом зашумели, ногами зашаркали – уходят. Все мы, конечно, расстроились, неприятно, тем более, что играли мы хорошо, выкладывались. Пьеса не ахти, но определенный простор для творчества там был. Петр Николаевич очень расстроился. Покраснел, за сердце схватился, вздохнул и ушел в гримерную. Сел там и умер, сердце не выдержало. А потом Сергей узнал, в чем дело. Оказывается, что эти делегаты приехали из каких-то отдаленных уголков. Они никогда не были в театре, не знали, что там полагается аплодировать, и не понимали по-русски.
– Зачем же они тогда пришли в театр? – удивляюсь я. – Что за чушь!
– Если мне не веришь, то поднимись на третий этаж и спроси у Сергея! – сердится сестра. – У них было запланировано мероприятие по линии культпросвета, вот и они пришли в театр! Такие вот дела. Ни одна революция, к сожалению, не обходится без жертв, даже культурная. Тогда объявили культурную революцию, приобщали народ к культуре в обязательном порядке.
Что за день такой? Разбила свой любимый чайник, ошпарила ногу кипятком, рассыпала сахар, порезала палец! «Когда не везет, зубы об творог ломаются», говорят про такие дни. Хотела выйти во двор, подышать свежим воздухом, но в такой неудачный день боюсь выходить из дому. Свою порцию свежего воздуха можно получить и через открытую форточку.
Куба, морская блокада, агрессивные замыслы американцев. Только об этом и пишут, только об этом и говорят! Ужасно боюсь, как бы не началась новая война. Сестра говорит, что повод не тот, я ей на это отвечаю, что убийство несчастного эрцгерцога Франца Фердинанда тоже когда-то казалось «не тем поводом». Даже отец наш поначалу был уверен, что Россия не ввяжется в войну с Австрией и Германией. «Трем этим империям предначертано держаться друг друга, – говорил он. – Их так много всего связывает – и люди, и капиталы». Не помогли ни капиталы, ни люди, война все-таки началась. Ниночка рассказала, что вчера под Москвой упал самолет, погибло не то 10, не то 12 человек. Удивляюсь тому, как скоро она узнает все то, о чем не пишут в газетах? Впрочем, у нее очень широкий круг общения, у меня давно уже создалось впечатление, что вся Москва знает Ниночку, а она знает всю Москву.
Не читаю газет, не слушаю радио. Виделась с Nicolas, зашла ненадолго к Светлане, читаю «Братьев Карамазовых». Чтение весьма надрывное, но превосходно отвлекает от современных событий, а большего мне и не надо. Nicolas заметил, что я немного похудела. Это действительно так, потому что в последнее время я стараюсь есть понемножку и воздерживаюсь от тяжелой пищи. Алт из калт[147]. 70 лет это 70 лет, и как бы я ни храбрилась, сколько бы себя ни подбадривала, а цифры эти все время перед глазами. Надо вести себя соответствующим образом. Завидую Nicolas. Он старше меня, но выглядит бодрее. Так и должно быть, он мужчина и занят делом, а я – скучающая бездельница. Советская rentier[148].
Сестра спорила с Норочкой по поводу актерства. Было очень интересно слушать. Да, актеров считают капризными, но разве тонкая душевная организация возможна без капризов? Истерики, капризы, все эти маленькие трагедии есть не что иное, как изнанка таланта. Вот такие умные мысли приходят в мою голову, когда я слушаю споры умных людей. Обе восхищались Орловой. Не как человеком (в этом смысле, наверное, восхищаться нечем или почти нечем), а как актрисой.
– «Должна» – это ее главное слово во время съемок, – с нотками восхищения говорит сестра. – Я еще могу выкинуть фортель, послать всех куда подальше, если что-то идет не так, а Любаня не такая. Ее хоть голым задом на сковородку посади, она будет улыбаться в объектив. Или плакать, это уж как там по сценарию. Актриса! Когда она в кадре, для нее не существует ничего, кроме роли. В театре она совсем другая, на сцену выходит запросто, может сыграть без подготовки, не настраиваясь. А на съемочной площадке она другая… И никогда не срывается, что бы там ни произошло. В этом с нее пример надо брать, да, наверное, уже поздно…
– Хорошему научиться никогда не поздно, – замечает Норочка.
– Не стану я этому учиться! – настроение сестры, как это нередко бывает, изменилось в одну секунду. – Чему мне у нее учиться? Она же неживая! Кукла! Статуя ледяная! Поэтому-то и может сидя на сковороде десять дублей подряд выдать! А я переживаю, я мучаюсь, я душу свою наизнанку выворачиваю! Аду в «Мечте» учила брачное объявление составлять, а потом рыдала битый час. В «Подкидыше» после каждого эпизода плакала!
– В «Подкидыше»-то с чего плакать? – удивляется Норочка.
Я разделяю ее удивление. Мне кажется, что съемки комедии – это так весело.
– Как это «с чего»? – вздыхает сестра. – Эта Наташа, которая на самом деле Вика, она же совсем как я! Ушла из дома, затерялась среди незнакомых людей… Как тут можно не плакать?
Нельзя не плакать. Мы плачем втроем.
Ненастье разбудило все мои болезни. Сестра пригласила доктора. Та считает, что мне надо лечь в больницу. В больницу мне не хочется, да и чувствую я себя не настолько плохо, чтобы лежать там. Погода, возраст, печальные думы – вот подлинная причина моего недомогания. Болезни – это всего лишь фон. «Отлежитесь и приходите на обследование», – сказала доктор. «Отлежитесь» – новое слово. Раньше так говорили о товаре («возьму хорошую цену позже, пусть пока отлежится») и о яблоках («зеленые еще, должны отлежаться»), а теперь – о людях. Мне грустно, и я ищу, к чему бы придраться. Сестра сварила мне бульон и не пошла в гости к Г. Рассказывала мне, как болела в 39-м, когда «осталась без театра».
– У меня ныло все – душа, кишки, суставы. Вставала утром, глядела на себя в зеркало и ужасалась. Все, думала, жизнь моя кончилась. Кино? Кино – это так, баловство, к тому же на кино не стоит рассчитывать всерьез. Кино сегодня есть, а завтра его нет. Кино – это как воскресный жених…
«Воскресный жених» – выражение нашего отца. Так он называл все ненадежное, потому что как можно надеяться на жениха, который появляется только по воскресеньям к обеду?