овле с ними и пребыванию в городах. В Фессалонике уже имелись славянские поселенцы. Создается впечатление, что представители власти пытались уже рассматривать славян как подвластных империи находящихся на особом статусе, тогда как славянская аристократия еще надеялась на захват города и установление своего господства на полуострове. Эта общая цель, как полустолетие раньше, объединяла славянских вождей, и при известии о смерти Первуда, игравшего роль лидера среди знати племен, живущих близ Фессалоники, они, объединившись, осадили город. Ясно также, что в Константинополе знали об этих настроениях славянских вождей: показательна та тревога, которая возникла в столице после бегства Первуда, — было введено в сущности осадное положение, а Фессалонику немедленно предупредили о скорой ее осаде.
Самого серьезного внимания заслуживают также данные о том, что в Фессалонике среди ее высшего социального слоя имелась влиятельная группировка, находившаяся в тесном контакте со славянскими вождями и, более того, готовая к сотрудничеству с ними для достижения собственных целей, не совпадающих с интересами правящей в Константинополе знати.
Еще недавно (в первой половине царствования Юстиниана I) экономически господствовавшая в империи знать утратила свое благосостояние (кроме той ее части на Балканах, которая входила в высший слой чиновной и военной аристократии). Имения этой знати на Балканском полуострове были потеряны, пригородные проастии разорены, служба в провинциальных органах управления, вероятно, не компенсировала (в виде жалованья) понесенных потерь. Как видно из приводившихся свидетельств, городская верхушка стремилась сама обеспечить свою безопасность, не веря в помощь из центра. Все это порождало оппозиционные настроения и побуждало к поискам выхода.
Именно этим обстоятельством объясняются сообщаемые в «Чудесах» факты о произволе местных правителей, спекулировавших хлебом государственных зернохранилищ и притеснявших горожан. Эти круги, видимо, и проявляли склонность к сотрудничеству со славянской аристократией, надеясь найти для себя выгодное место в рядах правящей элиты в случае победы славянских вождей. Еще во время осады города Хацоном, когда этот вождь был захвачен в плен, «некоторые из занимающих первенствующее положение в нашем городе» пытались укрыть его «ради каких-то неблаговидных целей»; только при вмешательстве горожанок он был обнаружен, (L., I, р. 179. 4–16, § 193). Весьма показательно, что сам автор рассказа о Первуде, явно принадлежавший к высшему клиру города, с нотой осуждения говорит об эпархе Фессалоники, который неизвестно «каким образом и ради чего» донес императору на вождя славян (L., I, р. 208. 9–209. 4, § 231). Примечательно и то, что об освобождении Первуда и о готовности взять его «на поруки» ходатайствовали вместе славянская знать и сами горожане. Совместное посольство отправилось и на встречу с императором в столицу (L., I, р. 209. 13, § 232). Намекает автор и на некие «решения», которые хранили втайне архонты Фессалоники и других мест, оказавшиеся тогда в городе, в отношении этого крупного центра в момент его осады (L., I, р. 221. 17–22, § 282). Рассказывая о «полу-варварах», приведенных Кувером, автор с удовлетворением констатирует, что среди них было много христиан. Так, говорит писатель, увеличивалось «благодаря православной вере и святому животворному крещению племя (φύλον) христиан» (L., I, р. 228. 6–13, § 285). Отметим, что в этой же части «Чудес» сообщается и о принятии христианства отдельными славянами (L., I, р. 219. 31–220. 4, § 276). Мы полагаем, что современники-византийцы уже питали надежду на крещение славян и на увеличение благодаря этому христианских подданных империи. В том же эпизоде о Кувере, повествуя о плане его приближенного Мавра захватить город изнутри, автор называет этот замысел достижением цели «посредством междоусобной войны» (δί έμφυλίου πολέαου) (L., I, p. 229. 27, § 291; p. 230. 26, § 294), т. e. намекает на сторонников Мавра и среди жителей города[160].
Мы вправе, видимо, сделать вывод, что в рядах византийской знати не было единства в отношении к славянам: часть ее была готова на. заключение с ними союза против Константинополя. Но единства не было и среди славянской аристократии. Еще во время осады Фессалоники в 586 г. аварами совместно со славянами горожане убедили многих славян перейти на их сторону, так что общественные бани города были переполнены размещенными здесь беглецами (L., I, р. 150. 31–32, § 143). После неудачных штурмов, при отступлении от города, среди «варваров» вспыхнули раздоры: они грабили друг друга, вступали в схватки (L., I, р. 156. 24–27, § 158).
Однако в данном случае можно думать о противоречиях между аваро-протоболгарскими и славянскими контингентами войск хагана. Но сходные сообщения имеются и от времени осады Фессалоники одними славянами в 676–678 гг. Велегезиты предпочли выждать, не приняв участия в осаде и сохранив мирные отношения с городом: сразу же после неудачи они продали ему продовольствие. Славяне со Струмы ушли в свои места в разгар боев (L., I, р. 215. 12–16, § 257). Расходившиеся после провала осады славяне враждовали друг с другом (L., I, р. 217. 28–31, § 267). Совсем не упомянуты среди осаждавших берзиты, которые участвовали в 3-й и 4-й осадах. Инициатива штурмов исходила на разных этапах осады, видимо, от разных объединений. Так, штурм 25 июля был предпринят по решению «рексов драгувитов» (показательно, что у них был не один, а несколько военачальников) (L., I, р. 214. 19, § 256). Упорно осаждали город, по всей вероятности, лишь ринхины и сагудаты.
Рассказ о Первуде дает основание предполагать, что длительные контакты славянской знати с византийской, знакомство с неведомыми ранее удобствами, осознание возможностей обретения высокого положения в рядах византийской военной элиты вносили в ряды славянской аристократии раскол, утрату единства цели[161]. Тем более, что к 70-м годам уже какая-то часть славян на Балканах заключила с Константинополем договоры, определившие их юридический статус на землях империи, их права и обязанности по отношению к императору.
Как известно, первое крупное военное мероприятие против славян на полуострове (после 602 г.) связывают с походом Константа II в 657/8 г. «против Славинии». Но еще до этого, при Ираклии (610–641), хорваты, пришедшие на земли империи, занятые аварами и подвластными им славянами, искали союза с императором (De adm. imp., I, p. 146. 8–148. 25). Сходной была ситуация и при расселении сербов в 30-х годах VII в. (De adm. imp., I, p. 152. 2–154. 29). Видимо, лишь в 70-х годах и хорваты и сербы временно признали сюзеренитет аварского хаганата. Возможно, уже ко времени Ираклия следует относить и какие-то формы договорных отношений империи со славянами Мисии и Малой Скифии (см. гл. IV).
Сколь ни кратко известие Феофана о том, что Константу удалось во время похода против Славинии «захватить и покорить много народов» (Феоф., с. 260), его нельзя недооценивать. Об этом походе знают и восточные авторы (ВИИHJ, I, с. 221, бел. 8). В 665 г. из состава войск империи перешло на сторону арабов 5 тыс. славян, которые были поселены в Сирии (Феоф., с. 260). Впоследствии и Юстиниан II зачислял славян в войско и переселял в Малую Азию. В 678 г. в Константинополь прибыло посольство от аварского хагана, а также от рексов, экзархов и гастальдов «западных краев» с предложением мира (ВИИHJ, I, с. 224–225, см. гл. IV и V).
Констант II ходил «против Славинии». В единственном числе термин «Славиния» употреблен впервые Феофилактом Симокаттой как обозначение территории, заселенной склавинами на левом берегу Дуная. Остальные случаи использования этого термина характерны для источников IX–X вв. при рассказе о событиях VII–X вв.; причем всюду этот термин употребляется уже только во множественном числе как указание и на место расселения каждого славянского племенного объединения, и на особую форму их социально-политической организации[162]. Каждая такая Славиния имела свои пределы, отличалась от другой, имела своего вождя. Характерны отличия в политической активности Славиний разных регионов Балкан. В VII–VIII вв. наметились четыре таких зоны: 1) крайний северо-запад, охватывавший сербские и хорватские земли; 2) территория между Дунаем и Балканским хребтом; 3) область Средней и Южной Македонии, Южного Эпира и Северной Греции и, наконец, 4) Пелопоннес. Первыми проявили политическую тенденцию к объединению Славинии третьей из названных зон: в ходе столетия они совместно пять раз пытались овладеть Фессалоникой. П. Лемерль подчеркивает, что эти попытки были проявлением тенденции к созданию самостоятельного славянского государства (L., II, р. 93).
В «Чудесах св. Димитрия» говорится, что во время 3-й осады во главе с Хацоном славяне имели с собою «роды вместе с их имуществом, намереваясь разместить их в городе после овладения им» (L., I, р. 175. 7, § 179). Это свидетельство толковали, как доказательство того, что славяне к моменту 3-й осады еще не обрели постоянного места поселения, а потому в походах участвовали вместе с их семьями и скарбом и что в данном случае они намеревались поселиться в Фессалонике (L., II, р. 93). Мы считаем такую трактовку неверной. Речь, конечно, не шла о том, что славяне всех союзных объединений стремились поселиться в городе, как нет сведений о том, что славяне заселяли взятые ими другие крупные города (Доростол, Ниш, Охрид, Скопье, Афины и др.). Напротив, славяне избегали селиться в городах. В данном же случае обосноваться в Фессалонике в качестве своей резиденции намеревались вожди славянских союзов вместе с их родами. Это понимание подтверждается рассказом о планах Кувера относительно Фессалоники (сказано при этом яснее и в очень близких выражениях): Кувер намеревался, конечно, после взятия города «разместиться здесь со своими пожитками и вместе с другими архонтами» (L., I, р. 229. 28–29, § 291). Кувер хотел затем, опираясь на Фессалонику, развернуть военные действия с целью овладения самим Константинополем (L., I, р. 229. 29–31, § 291).