[168] Едва ли есть надобность напоминать читателю, что борьба за город является ведущей темой «Илиады», тем главным ядром, вокруг которого строится сюжет поэмы. Также и в «Одиссее» почти все центральные события разворачиваются на фоне одиночного, обособленного от внешнего мира полиса (под это определение в равной мере подходит и Итака, и Схерия, и все другие города, фигурирующие в поэме).[169] Почти каждый из главных героев как той, так и другой поэмы ассоциируется, как правило, с одним определенным полисом. Так, Агамемнон назван «царем златообильных Микен» (Il, VII, 180; XI, 46), Приам — царем Трои, Нестор—Пилоса, Менелай—Спарты, Одиссей—Итаки и т. д.
Типичный гомеровский полис, будь то Троя, Итака, город феаков или, скажем, город, изображенный на щите Ахилла, обычно бывает наделен всеми признаками свободной, самоуправляющейся общины. В нем обязательно имеется в наличии агора, место для судебных тяжб и народных собраний, и царский дворец, в котором пируют и совещаются о «государственных делах» «старцы народные».[170] Сами понятия общины и города в их эпическом употреблении тесно между собой связаны.[171] На это указывают, например, формулы типа πήμα (или invers. χάρμα), πόλει πάντί τε δήμω (Il. III. 50; XXIV, 706).[172] Говоря о человеке, проводящем время в городе, Гомер употребляет характерный глагол έπιδημεύειν — «находиться среди людей, среди народа — Od. XVI, 29), давая тем самым понять, что именно полис является в его глазах важнейшим жизненным центром общины, ее главной резиденцией. По существу община (демос) кончается там, где начинается «поле» соседнего полиса. Даже города, расположенные в близком соседстве друг от друга и заселенные одним и тем же народом, ведут, как правило, совершенно замкнутое, обособленное существование, почти не вмешиваясь в дела соседей. Лишь в случае общей опасности со стороны внешнего врага они объединяются в какое-то подобие временной симмахии, которая распадается сразу же, как только угроза извне минует. Примером такого аморфного сообщества полисов могут служить города Троады. В Il. IX, 328 слл. Ахилл насчитывает 23 троянских полиса, взятых им с суши и с моря за десять лет войны. По-видимому, все они имеют своих собственных царей, причем нигде в «Илиаде» не говорится о какой бы то ни было зависимости этих «Stadtfürsten» от Приама, хотя некоторые из них связаны с ним и с его родом через посредство династических браков.[173] Ни о какой иной форме политического единства, кроме достаточно эфемерного военного союза нескольких городских общин, здесь говорить не приходится.[174]
Среди городов, о внутренней жизни которых поэт информирует нас более или менее обстоятельно, наиболее цельное и определенное впечатление в политическом плане производит, пожалуй, Троя. Приам скорее, чем кто бы то ни было из гомеровских царей, может быть признан единоличным правителем своего полиса, хотя и не обязательно в чисто монархическом смысле. Несмотря на свою старость и немощность, он является признанным главой общины. Не случайно сама Троя названа в «Илиаде» «великим городом владыки Приама» (так, II, 373; IV, 18, 290; XII, 11 и Др.): άστυ μέγα Πριάμοιο άνακτος, или πόλις Πριάμοιο ανακτος (Il. I, 19; II, 37; XII, 15; XIII, 14; XVIII, 288; XXII, 165). Конструкции такого рода (nomen urbis cum genetivo nominis regis) — достаточно редкое, явление в языке эпоса.[175] Это обстоятельство, а также явно микенский титул Приама — άναξ — говорят о том, что перед нами очень древняя формула, выражающая тесную, можно даже сказать, кровную связь царя с его городом и народом. В том же направлении указывает и знаменитое пророчество о гибели Трои: τιέσκετο '|λιος ίρή και Πρίαμος και λαός έυμμελίω Πριάμοιο (Il. IV, 46 сл.; VI, 449; VIII, 552; ср. XXIV, 27 сл.). Как мы уже видели, дворец Приама с его многочисленными апартаментами и с примыкающими к нему домами Гектора и Париса образует архитектурный и одновременно политический центр города, что опять-таки свидетельствует об особой роли принципа личной власти в жизни троянского общества. Кроме Приама царские титулы (Βασιλεύς или άναξ) носят его сыновья, например Парис и Гелен (Il. IV, 96; XIII, 582). Интересно, что Гектора поэт ни разу не называет «царем», хотя именно он является фактическим регентом при уже неспособном к реальному управлению Приаме и, очевидно, законным наследником его власти. Об этом достаточно красноречиво говорит имя или, скорее, прозвище маленького сына Гектора Άστυάναξ, которое, по словам поэта (VI, 403), дали ему благодарные троянцы за то, что его отец один защищал Трою от врагов.[176]
Царская власть принадлежит Приаму и его детям как представителям старшей ветви рода Дарданидов, с незапамятных времен правящего Троей (см. его родословную в Il. XX, 215 слл.). Однако претенденты на престол имеются и в других побочных ветвях этого же рода. Одному из них — Энею — суждено царствовать над троянцами, после того как погибнет ненавистное Зевсу «племя Приама» (об этом говорит Посейдон: Il. XX, 302 слл.).[177] Ахилл, по-видимому, тоже что-то знающий об этом пророчестве, пользуется им как поводом для насмешек над Энеем, с которым он встретился на поле брани (ibid.,. 180 слл.): «Или душа побуждает тебя сразиться со мной в надежде стать хозяином чести Приама среди троянцев, укротителей коней? Однако, если даже ты и снимешь с меня доспехи, Приам не передаст тебе свою почесть ради этого. Ведь у него есть сыновья...» Из этих слов следует, что Приам сам волен распоряжаться своей властью (поэт называет ее сначала τιμή, затем γέρας), которую он может передать (букв, «вложить в руку») кому угодно.[178]
Рядом с Приамом мы видим совет, состоящий из семи «старцев народных» (δημογέροντες). Они названы поименно в сцене «Тейхоскопии» (Il. III, 146 слл.). Среди них три брата Приама: Ламп, Клитий и Гикетаон (ср. Il. XX, 237 сл.) и четыре старца (Пантой, Тимоэт, Укалегон и Антенор), возможно, состоящие с ним в каком-то более отдаленном родстве, хотя прямо об этом нигде не говорится (интересно, что Анхиз, отец Энея в эту корпорацию не входит). Функции троянского совета не вполне ясны, хотя из «Илиады» (XV, 722) видно, что власть его была довольно значительной и при случае старцы могли навязать свою волю даже «верховному главнокомандующему» Гектору.
В целом существующий в Трое политический режим можно охарактеризовать как один из вариантов примитивной монократии.[179] Власть Приама в основе своей есть не что иное, как patria potestas главы семейной общины в сочетании с верховным авторитетом родового вождя. Сам троянский демос, по-видимому, мыслится поэтом как единый разросшийся род потомков Дардана, в котором Приам вместе с его детьми занимает по праву старшинства главенствующее место.[180] Все другие троянцы находятся как бы под его отеческой опекой и поэтому именуются «народом копьеносца Приама», а сама Троя «городом владыки Приама». В принципе как та, так и другая формула вполне могли бы определять власть микенского ванакта над его подданными и его цитаделью (микенское происхождение, по крайней мере второй из этих формул кажется весьма вероятным). Но Троя в изображении Гомера, как было уже замечено, гораздо больше напоминает родовое городище среднеэлладской эпохи или более позднего времени, чем классическую микенскую цитадель, сам же Приам схож не столько с божественным деспотом, гордо взирающим из своей твердыни на подвластные ему «города и веси», сколько с библейским патриархом, отечески повелевающим своими «чадами и домочадцами». Можно предположить, что с этим исконным архетипом патриархальной царской власти в описании «троянской конституции» соединены и более поздние впечатления, вынесенные поэтом из наблюдения над современными ему политическими режимами типа родовых олигархий или династий таких, например, как режим Бакхиадов в Коринфе или режим Пентилидов в Митилене.[181] Однако эти добавочные штрихи, если они, действительно, имеют место, достаточно органично вписываются в традиционную схему единовластия Приама, не нарушая ее целостности и законченности.
Гораздо более сложной и запутанной выглядит ситуация, сложившаяся на Итаке в связи с длительным отсутствием Одиссея. Изображая ее, поэт в какой-то мере исходил из традиционного представления об Одиссее как единственном и, очевидно, полновластном царе города и острова. Отголоски этой традиции проскальзывают в сетованиях Ментора и Пенелопы на неблагодарность граждан Итаки, забывших своего доброго царя и не заботящихся о его семье (Od. II, 230 слл.; IV, 687 слл.). Даже женихи признают Одиссея, хотя и против воли, своим законным государем. Евримах, пытаясь остановить уже начавшееся избиение, молит Одиссея «пощадить свой народ» (XXII, 54 сл.). Принуждая Пенелопу к ненавистному ей браку, женихи рассчитывают, что ее избранник станет царем Итаки вместо Одиссея (XV, 519 слл.; ср. XXII, 50 слл.). Здесь перед нами, несомненно, очень древний, мифологический мотив: рука жены или дочери царя служит гарантией власти для его преемника.[182] Для того чтобы расчистить себе дорогу к престолу, женихи замышляют убийство Телемаха, надеясь в его лице погубить весь род Аркесиадов (XIV, 182; ср. XVI, 372 слл.; XV, 533 сл.). Возможно, к еще более глубоким пластам мифологической традиции восходит кровавая развязка·поэмы, в которой Одиссей доказывает свое право на власть физическим истреблением всех своих соперников.