[212] Этим объясняется, по-видимому, тот факт, что в Греции не привился институт военных дружин, сыгравший столь важную роль в становлении средневековой феодальной монархии (с. 90).
Из всего изложенного выше следует, что в гомеровский период монархия как сложившийся и нормально функционирующий институт в Греции еще не существовала. Политические отношения этой эпохи можно определить в лучшем случае как преддверие монархии, иначе говоря, как ту фазу общественного развития, на которой ростки личной власти только еще начинают пробиваться сквозь толщу древних родо-племенных обычаев. К своему реальному осуществлению монархическая идея в Греции приблизится лишь в VII в. до н. э. с возникновением первых династий тиранов в Коринфе, Сикионе, Милете и других местах.[213]
ГЛАВА IV. ОСНОВНЫЕ СТРУКТУРНЫЕ ЭЛЕМЕНТЫ ГОМЕРОВСКОГО ПОЛИСА. СЕМЬЯ И ГЕТЕРИЯ
Уяснение основных принципов внутренней структуры гомеровского общества сильно затрудняет царящая в поэмах иллюзия всеобщей социальной гармонии и благополучия, при которых практически не остается места для каких бы то ни было классовых конфликтов.[214] Вообще мысль о биологической и, следовательно, социальной неравноценности людей, о разделении всего человечества на две обособленных породы «добрых» (αγαθοί) и «скверных» (κακοί) или «лучших» (άριστηες) и «худших» (χέρηες) отнюдь не чужда Гомеру и, более того, можно сказать с уверенностью, принадлежит к числу фундаментальных идей, определяющих собой мировоззрение эпического поэта.[215] Достаточно вспомнить хотя бы подчеркнуто резкое противопоставление царей и «превосходных мужей» «мужам из народа» в «Диапейре» II песни «Илиады» (188 слл.). Тем не менее нельзя не заметить, что столь ясно выраженные социальные симпатии и антипатии поэта не играют сколько-нибудь серьезной роли в развитии сюжета обеих гомеровских поэм. Если оставить в стороне знаменитую сцену «посрамления Терсита» да, может быть, еще столкновение Одиссея с «царем нищих» Иром, то приходится признать, что открытые проявления аристократической демофобии в эпосе почти не встречаются, и, таким образом, идея извечного антагонизма между «лучшими» и «худшими», хотя и сознается поэтом, но в целом остается где-то за пределами житейской практики его героев, воспринимаясь скорее как некий отвлеченный теоретический постулат, не находящий конкретного воплощения в художественной ткани «Илиады» и «Одиссеи».
Как правило, главные действующие лица поэм — цари и герои — вращаются среди себе подобных, таких же царей и героев, как они сами, почти не соприкасаясь с людьми низшего сорта. Так, если подвергнуть просопографическому анализу батальные сцены «Илиады», то окажется, что почти все участвующие в них персонажи берутся поэтом из одного и того же достаточно узкого общественного круга «лучших» (έσθλοι, άριστοι) или «доблестных», «добрых» (αγαθοί) людей. Даже среди так называемых «малых воителей», которым обычно отводится неблагодарная роль «пушечного мяса» для подвигов главных героев, мы не найдем ни одного человека, за исключением, быть может, только Долона, которого с уверенностью можно было бы отнести к категории κακοί, поставив в один ряд с Терситом. Большинство из них составляют цари и царские друзья (εταίροι), несколько меньшую часть — сыновья жрецов и прорицателей, наконец просто дети богатых и знатных родителей. Персонажи, принадлежащие к этой последней категории, обычно вводятся в действие формулой άφνειός τ` αγαθός (Il. XIII, 664; XVII, 576; ср. V, 9 сл.), которая, по-видимому, является в глазах Гомера исчерпывающей характеристикой человека «порядочного», т. е. аристократа, так как в ней оба основных элемента, из которых в эпосе складывается понятие знатности, — богатство и воинская доблесть, связаны воедино.[216] Логика, которой руководствуется поэт при таком отборе, понятна: эпическая, «табель о рангах» требует, чтобы каждый герой имел дело только с достойным его противником.[217]
Для того чтобы еще более утвердить в сознании слушателя эту иллюзию, Гомер даже слуг и рабов превращает в аристократов по рождению (примерами могут служить Патрокл, Евмей и другие персонажи).[218] Мир, находящийся за пределами аристократического ойкоса, оказывается практически и вне поля зрения поэта, лишь время от времени напоминая о себе бегло очерченными фигурами «маленьких людей»: пастухов, пахарей, лесорубов, ткачих и пр., встречающихся в сравнениях или в незначительных проходных эпизодах.[219] Абстрагируясь от всей этой «житейской прозы», Гомер уходит мыслью в воображаемый мир героического прошлого, который рисуется ему как правильно устроенная аристократическая община, еще не знающая классовых антагонизмов, борьбы между знатью и «худородными» и т. п. «презренных материй».[220] И лишь появление на сцене во II песни «Илиады» гротескной фигуры Терсита вносит чуждую ноту в этот хорошо налаженный ансамбль. Выступление Терсита настолько неожиданно, настолько контрастирует с царящим в поэмах духом благочиния и высокой патетики, что воспринимается как какой-то внезапный прорыв в ту историческую реальность гомеровской эпохи, о которой в других местах мы можем лишь догадываться по отрывочным и неясным намекам.[221]
В сущности каждая отдельно взятая гомеровская община представляет собой конгломерат из нескольких патриархальных семей (ойкосов), в социальном и экономическом положении которых трудно уловить какие бы то ни было различия. Так, почти все известные нам по именам троянцы (около семидесяти пяти персонажей) так или иначе связаны всего с девятью такими ойкосами, в число которых входят огромная семья Приама, семьи его братьев: Клития, Гикетаона, Лампа и Тимоэта и семьи четырех других троянских старцев: Пантоя, Антенора, Укалегона и Анхиза.[222] Из этого круга лиц поэт, смотря по обстоятельствам, выбирает актеров для участия в политической игре, которая разыгрывается на троянской агоре и под стенами города вперемежку со сценами сражений. Так, Приам и его сыновья выступают обычно в роли царей, иногда добрых и справедливых, иногда несправедливых. Другие знатные троянцы изображают противостоящий им демос. Один из них Полидамант, сын Пантоя, говорит, обращаясь к Гектору (Il. XII, 211 слл.): «Гектор, ты всегда поносишь меня на собраниях, хотя я и говорю самое лучшее, ибо совсем не пристало человеку из народа (δήμον εόντα) говорить неправду, увеличивая (тем самым) все время твое могущество». В этих словах нет ни капли самоуничижения. Полидамант — вполне респектабельный троянский офицер, мудрый птицегадатель, наконец, сын одного из семи троянских δημογέροντες, составляющих ближайшее окружение Приама (Il. III, 149 слл.). В чисто социальном плане он мало чем уступает Гектору и в общем принадлежит к тому же самому общественному кругу. Поэт подчеркивает это, называя его товарищем и сверстником Гектора: они даже родились оба в одну и ту же ночь (Il. XVIII, 251). Если же он, говоря о себе, называется «человеком из народа» или даже еще точнее «народным человеком», то вовсе не потому, что считает себя простолюдином и сознает свое ничтожество перед лицом природного аристократа. Напротив, в его словах совершенно отчетливо звучит гордость человека, вполне сознающего свою социальную ценность и почитающего своим гражданским долгом противодействовать Гектору в его. военных авантюрах и притязаниях на единовластие. Полидамант называет себя δήμος только потому, что в данной ситуации он выступает в роли рядового «солдата» и говорит с «генералом» Гектором от лица ranc and file троянского войска, хотя во всем остальном они вполне равноценные индивиды (Полидамант в одном случае — Il. XV, 453 — носит даже царский титул άναξ). Таким образом, δήμος здесь отнюдь не то же самое, что δήμου άνήρ в Il. II, 198.[223] Там слово δήμος означает простой народ, плебс в противовес аристократии (единственный случай такого рода во всей гомеровской поэзии!), тогда как здесь имеется в виду вся троянская община, состоящая преимущественно из знати и противостоящая о му человеку, облеченному властью — Гектору.[224]
Как социально однородная группа аристократических семей демос предстает перед нами также и в «Одиссее», в сценах на Итаке и на острове феаков. Особенно показательна в этом плане сцена народного собрания итакийцев в заключительной песни поэмы (Od. XXIV, 413 слл.). Возбужденный вестью о гибели женихов народ собирается на площади, чтобы обсудить создавшееся положение. Первым к собранию обращается Евпейт, отец Антиноя, с призывом отомстить за убитых «сыновей И братьев» (434 сл.: εί δε μή παίδων τε κασιγνήτων τε φονήας τισόμεθ'). Из этих слов следует, что среди участников собрания немало родственников женихов, которые так же, как и они сами, принадлежат к итакийской знати (женихи неоднократно именуются в поэме «лучшими юношами» Итаки и близлежащих островов, они не только претендуют на царскую почесть Одиссея, но и сами уже являются царями, с. 62). Выступающий в защиту Одиссея Галитерс, со своей стороны, упрекает граждан в том, что они вовремя не удержали сыновей от безрассудных поступков и тем самым ускорили их гибель (456 сл.). Вслед за этой речью собрание распадается на две части (463 сл.). «Большая из половин», очевидно, родственники женихов, со страшным воплем вскакивает со своих мест и бросается вслед за Евпейтом. Прочие во главе с Ментором и Галитерсом остаются на месте. Поэт, конечно, ни на минуту не допускает мысли, что среди этих «благонамеренных» граждан, которым он всецело сочувствует, есть хоть один человек, принадлежащий к черни (κακός). «Л