— Программа утверждена Гущиным, — сказал Князев. — А кто утвердит сокращенную программу? — Он усмехнулся. — Может, товарищ капитан?
— Мы же не будем менять текста, только сократим, — сказал Ракитин, — а потому новой визы не требуется. Но если вы настаиваете, я подпишу.
— Нет, пусть лучше капитан подпишет.
— Да что вы привязались ко мне? — не выдержал Шатерников, и что-то беспомощное мелькнуло в его красивых серых глазах.
— Вы инструктор фронта, — с вызывающим упорством сказал Князев, — а я не чувствую вашей направляющей руки.
Шатерников молчал, и Ракитину стало больно за него.
— Не будем терять времени, товарищ батальонный комиссар. Я также исполняю должность инструктора, и моей подписи вполне достаточно. Давайте займемся делом…
Через четверть часа все было кончено: «Частную жизнь Гитлера» сняли целиком, статью о монополистах сократили вдвое, обращение военнопленных чуть поджали.
— А стихи Вайнерта на ваше усмотрение, — сказал Ракитин. — Позволит обстановка — прочтете…
— Стихи я обязательно прочту, — самолюбиво сказал Князев. — Пожалуй, и обращение тоже можно дать целиком.
Князев хотел было забрать передачу, но Ракитин остановил его.
— Разрешите, я подпишу.
— Да не стоит…
— Нет, теперь уж я на этом настаиваю, — твердо сказал Ракитин и расписался в верхнем углу первой страницы.
Сейчас он был убежден, что батальонный комиссар затеял всю эту кутерьму единственно для того, чтобы задеть Шатерникова. «И чего он невзлюбил его?» — подивился Ракитин.
Князев понес программу на машинку, милостиво разрешив инструкторам переночевать в отделе.
Они легли спать: Шатерников — на двух сдвинутых столах, Ракитин — на узеньком диванчике.
А утром они снова были в пути.
За околицей их нагнал вчерашний старший политрук и предложил Шатерникову за парабеллум, кроме «вальтера», лимонок и седла, пленку «Агфа» и бандаж. Шатерников со смехом отказался, и очкастый любитель трофейного оружия отстал.
Знакомые виды развертывались перед ними теперь в обратном порядке. Они прошли «минное» поле, стоившее Ракитину стольких душевных переживаний: все так же торчал хвост сбитого «мессера» и за штурвалом сидел мертвый летчик; сосняк, где бойцы втроем валили одно дерево; вступили в лес, по-прежнему населенный отбившимися от войны людьми. Осевший, подтаявший снег обнаружил еще больше всякого отслужившего войне добра, и Шатерников без устали исследовал снаряды, мины, патроны, гильзы. Решив, что автомат мешает его упражнениям, Ракитин вызвался нести «ППШ».
— Я не могу вам доверить автомат, — сказал Шатерников. — Вы до сих пор не удосужились почистить свой наган.
Упрек был справедлив, и Ракитин прикусил губу.
— Удивляюсь я вам, — продолжал Шатерников. — Молодой человек… вам двадцать три, не больше?..
«Будет через пять дней», — хотел сказать Ракитин, но только молча кивнул.
— Ну вот, вы на семь лет моложе меня, а уже чиновник. Послушать ваши разговоры с Князевым — уши вянут. Как два крючкотвора… А где ваш интерес к оружию? Вы даже не выстрелили ни разу из нагана!
— К чему без толку палить?
— Да не без толку! Узнать, какой у него бой, пристреляться. Я в вашем возрасте уже настрелялся из всех видов оружия… — Шатерников, еще что-то говорил о стрельбе и револьверах, но Ракитин почти не слушал. Его поразило, как воспринял Шатерников то, что произошло у Князева. Неужели он не понял, что там решались насущные вопросы их работы? Или в нем просто говорит оскорбленное самолюбие?..
Последующие дни они мотались из дивизии в дивизию, из полка в полк: пешком, на попутных грузовиках, на розвальнях, раз в легковой машине начальника штаба дивизии, раз верхом на лошадях — после этой скачки Ракитин мог сидеть только на кончике стула. Мелькали, не запоминаясь, лица, имена, звания, только место действия оставалось словно бы неизменным: иссеченный снарядами сосновый редняк, голые верхушки шипами вонзались в голубое по-весеннему небо. В памяти сохранился лишь молоденький командир одной из полковых разведок. Моргая пшеничными ресницами, он оправдывался перед Шатерниковым в том, что им не удалось взять «языка».
— До Замостья дошли, товарищ капитан, — да как его возьмешь, когда он носа на свет не кажет?.
— Придется мне с вами пойти, — сказал Шатерников.
— Без пользы, товарищ капитан, мы и так каждую ночь ходим. Он, дьявол, ученый стал.
Шатерников совсем было собрался идти ночью с разведчиками, но тут стало известно, что в соседнем полку взяли «языка», и они поспешили туда. «Язык» оказался без языка. Когда его брали, то слегка стукнули «по кумполу», и он так и не обрел дара речи. После этого Ракитин сказал Шатерникову, что такого рода «свежие фрицы» вообще не годятся для их целей и не стоит связываться с разведчиками.
— Может, попросить командование, чтоб специально для вас начали наступление? — усмехнулся Шатерников.
Странствия по дивизиям и полкам продолжались. Ракитин, знавший лишь бомбежку, близко познакомился и с другими видами огня: артиллерийским и минометным. Он научился не вбирать голову в плечи и даже не оборачиваться на чиликающий звук летящей сквозь лес мины, различать работу наших и вражеских пушек, не суетиться, попав под артиллерийский обстрел, а спокойно подыскивать укрытие, по-новому научился слушать военный простор.
Ночевали они то у разведчиков, то у политработников, то у связистов, и всюду их принимали с щедрым фронтовым гостеприимством, которое Ракитин частично относил за счет притягательных качеств Шатерникова. Это получалось как-то само собой. Шатерников, обаятельный, красивый, улыбающийся, свежий, чисто выбритый, живой и бодрый, несмотря на пятую войну, в которой он участвовал, был интересен и привлекателен людям, им хотелось больше и ближе знать его.
Ракитин научился за ужином выпивать две стопки разведенного спирта — непьющий Шатерников уступал ему свою порцию, — и это настраивало его на особо умиленный лад. Он уже смирился с тем, что дружбы у них не получилось и что поездка в главном не удалась. Им оставалось наведаться всего в один полк, когда Шатерников, державший постоянную связь со штабом армии, вдруг объявил:
— Срочно едем назад: на участке двести первого завтра будет бой за высоту.
Утро боя выдалось светлое, тихое, и хвоя обглоданных минами и снарядами сосен казалась особенно щемяще зеленой. Из подива в полк их вызвался проводить кургузый крепыш с кубиками лейтенанта. Знакомясь, он сунул Ракитину маленькую шершавую руку и коротко, как отрубил, представился:
— Отсекр!
Следом за отсекром они двинулись опушкой леса. Привычно верещали немецкие мины, губя ни в чем не повинные деревья. Порой их обгоняли розвальни, груженные то сеном, то продуктами, то зачехленными ящиками, верно с боеприпасами. Ездовые, пожилые бойцы в тулупах и валенках, неторопливо с развальцем шагали рядом с санями, по-крестьянски покрикивая на своих рысаков: «Н-но, милай!», «Н-но, клятущий!»…
— С Москвы будете? — спросил отсекр Ракитина.
— Сейчас из Малой Вишеры, а вообще москвич, — ответил Ракитин, и в памяти нежно и тоскующе встал маленький двухэтажный домик в одном из арбатских переулков.
— Огромный городишко, — сказал отсекр. — Случалось, бывал!
— Правда? — обрадовался Ракитин. — Арбатскую площадь знаете?
— Нет, — наморщил лоб отсекр. — Угольную знаю.
Ракитин никогда не слышал о такой площади.
— А на Гоголевском бульваре не доводилось бывать?
— Нет, я жил в Цыганском тупике. Слышали, наверное?
Ракитин не слышал о таком месте, хотя считал, что хорошо знает город.
— Кузнецкий мост знаете? — спросил он робко.
— Нет. Вот «Шестую роту» знаю, хорошая улица.
Ракитин промолчал, отсекру была известна какая-то другая, неведомая ему Москва, и эта Москва была бесконечно далека от милых Ракитину мест.
Громадная, свежая бомбовая воронка в рыжем венце глины зияла посреди дороги. Ракитин заглянул в нее и отшатнулся: кверху колесами валялся там искалеченный, смятый, как консервная банка, легковой «газик».
— Это кто же так гробанулся? — спросил Шатерников.
— Командир и комиссар того полка, куда мы идем, — сказал отсекр. — Они возвращались от главного, и, как нарочно, налетела откуда-то «рама», скинула одну всего фугаску — прямое попадание…
— Надо же! — сморщился Шатерников. — Только на войне бывают такие случайности. Кто же теперь вместо них?
— Командир второго батальона Чернецов и политрук Утин.
— Не люблю, когда бой ведут заместители, — пропустив отсекра вперед, тихо сказал Шатерников. — Это как опера со вторым составом.
Ракитин не знал погибших людей, не понимал, какое влияние окажет их гибель на предстоящий бой, но и на него все это произвело тягостное впечатление.
Близ командного пункта отсекр с ними расстался.
— Если не убьют, — сказал он, улыбнувшись, — то вечерком увидимся, еще поговорим о Москве. — И, засунув руки в карманы шинели, быстро зашагал вперед.
КП полка помещался в большом, шестинакатном блиндаже. Перед входом в блиндаж была вырыта полукруглая яма, от которой метра на три шла тупиковая траншейка.
Вокруг простиралось заснеженное, частью обтаявшее поле, пересеченное железнодорожной насыпью. Судя по сухим метелкам камыша, торчащим из-под снега, по затянутым тонким ледком широким и плоским лужам, поле это было болотом; за насыпью свежо и ярко зеленел лес. Но сколько ни вглядывался Ракитин в окружающий простор, он не обнаружил никаких признаков высоты, которую предстояло отбить.
— Это стратегическая высота, — пояснил ему Шатерников. — Так называется точка, господствующая над местностью. А вы, верно, думали, это гора или холм?
— Да, — признался Ракитин.
Шатерников засмеялся и прошел в блиндаж. Ракитин остался снаружи. Внимание его привлек странный, то и дело повторяющийся звук, словно кто-то дергал басовую гитарную струну. Он спросил бойца, стоявшего у входа в блиндаж, что это за звук. Тот вначале не понял вопроса, потом спокойно пояснил: