На пункте связи он застал девушку, которую фотографировал Шатерников.
— Здравствуйте! — сказал Ракитин. — Вам привет от капитана.
Девушка, видимо, знала себе цену. Она передернула плечами и лениво проговорила:
— От какого еще капитана?
— Ну, который вас снимал. Неужели забыли?
Усталое лицо девушки просветлело.
— А он не приедет?
— Непременно! И карточки сделает. У него слово — закон! А пока вот я за него, — улыбнулся Ракитин. Давай, родная, отстукаем вот это… — И, предупреждая возражение, готовое сорваться с губ девушки, быстро сказал: — Политуправление, дивизионному комиссару Шорохову, срочно и лично.
Девушка понимающе кивнула головой, взяла листок и прошла в соседнее помещение. Короткий пощелк ключа морзянки теплом отозвался в сердце Ракитина.
— А Ракитин — это вы или он? — спросила девушка, вернувшись.
— К сожалению, всего-навсего я.
— Почему же «к сожалению» и почему «всего-навсего»? — кокетливо спросила девушка.
«Определенно на меня ложится отблеск очарования Шатерникова», — подумал Ракитин и, сам не веря своему развязному тону, сказал:
— А теперь, девочка, передай телеграмму. Политуправление, Гущину.
Когда и с этим было покончено, Ракитин от души пожал маленькую твердую руку телеграфистки и спросил, что передать капитану.
— Вы уезжаете? — девушка глядела на него снизу вверх большими карими глазами. — Так скоро?
— Что поделаешь, служба!..
— Ничего ему не говорите. Вы лучше сами приезжайте!..
Выходя из подвала, Ракитин не удержался и поглядел на свое отражение в треснувшем стекле двери. Будто из темной речной глубины, всплыло ему навстречу худощавое скуластое лицо с узкими блестящими глазами. «Ей-богу, я себя недооцениваю! Хватит разыгрывать монаха, начну ухаживать за женщинами и трескать вино!»
Обратный путь Ракитину пришлось проделать пешком. Дорога вилась то береговой кручей по-над самым Волховом, то отступала от реки и углублялась в лес. Ракитин шел, сжимая в руке наган и тщетно пытаясь пробудить в себе чувство опасности. Он слышал, что немецкие разведчики пробираются даже на левый берег Волхова, но залитые тихим светом месяца деревья, полянки и спящая подо льдом река были такими своими, родными, домашними, что невозможно было представить, что где-то поблизости бродит враг. И вскоре он оставил эту игру, вернулся к привычному кругу мыслей.
«Наверное, Шатерникову мой поступок покажется, мягко говоря, нетоварищеским. Я понимаю ход его мысли: сбросят эту листовку или не сбросят, война-то решается не словами, а оружием. К тому же на такую листовку, пожалуй, скорее клюнут, чем на правдишку Фозена. Значит, и прямая цель будет вернее достигнута. Так из-за чего же копья ломать?.. А вот из-за чего. Каждый немец, который перейдет к нам, поняв и приняв нашу правду, — это строитель будущей Германии. Немец, взятый на обман, — а всякий обман рано или поздно откроется, — потерян для будущего. Вот в чем дело, дорогой Шатерников, и для меня в этом весь смысл моей жизни на войне, да и смерти, коли придется. И тут я вам ничего не уступлю…»
Обратно в подив Ракитин попал к одиннадцати вечера, потратив почти четыре часа на дорогу.
— Мне было неприятно за вас сегодня, — сказал Шатерников, когда они сели ужинать.
— А мне за вас…
— Пустить нюни перед начальником подива! Политрук, работник фронта! Вы представляете, как отнесутся к этому в отделе?
— Хотите, я скажу, как?.. Алексеев посмеется и будет дразнить меня. Переводчица Кульчицкая воскликнет что-нибудь вроде: «Бедный юноша!» — и высморкается в платочек. Хохлаков останется совершенно равнодушен, ему — лишь бы его не трогали. Инструктор-литератор Вельш возмутится: он не переносит грубости. Гущину будет досадно за своего работника. Шорохов… Ну, Шорохов все поймет!
Серые глаза Шатерникова глядели на него внимательно и удивленно. Ракитин чувствовал, что ему хочется о чем-то спросить его, да не позволяет гордость. И в небрежном тоне Шатерникова угадывалось скрытое беспокойство. Впрочем, вскоре все разрешилось. Явился давешний старшина и без всякого подъема сообщил, что «Шатерникову треба до старшего батальонного комиссара». Старшина утратил свой ухарски-щеголеватый вид, полушубок на нем был застегнут на все крючки, кубанка, прежде надвинутая на нос, сидела прямо и чинно. Ракитин усмотрел в этом добрый знак. Ординарец тих и подтянут, значит начальство не в духе и, возможно, как то нередко бывает, уже сорвало на нем первый свой гиен.
Шатерников вернулся от начальника подива в холодной ярости, его красивое лицо, горело, словно натертое снегом.
— Успели накапать?.. — бросил он в самое лицо Ракитина, сидевшего на нарах с кружкой кипятку.
Ракитин отставил кружку и поднялся.
— Я раз и навсегда запрещаю вам разговаривать со мной в таком тоне! — сказал он громко, не стесняясь присутствия посторонних. — Вам, что-нибудь нужно от меня? Потрудитесь говорить вежливо и спокойно.
Шатерников резко повернулся и вышел из блиндажа.
Только на другой день, когда они мчались на попутной машине в Вяжищи, Шатерников снова заговорил с Ракитиным. Пряча лицо от ветра в поднятый воротник полушубка и не глядя на Ракитина, он сказал:
— Мне хочется понять, одно. Как у вас хватило… — Шатерников замялся, и Ракитин, ожидавший услышать резкость, предостерегающе вскинул брови.
Шатерников отстранил ото рта заиндевевший воротник. Желание сорвать сердце боролось в нем с желанием понять, что же все-таки произошло.
— Как у вас хватило… решимости? — проговорил он, морщась, словно от зубной боли. — Неужели вы так уверены были в своей правоте?
«Мы еще будем друзьями!» — подумал Ракитин.
— Скажите, вы были уверены, что нельзя посылать танки без автоматчиков?
— Я это просто знал!
— И я просто знал. Для меня это такая же азбучная истина. Когда я увидел, что наносится ущерб делу, которому я служу, у меня тоже не было сомнений, как поступить…
Шатерников снова закрыл лицо воротником и не произнес больше ни слова. А когда они спрыгнули на околице Вяжищ, он сказал ленивым голосом:
— Слушайте, Ракитин, может вы один сходите к Князеву? Я вас здесь подожду.
«Как странно, — думал Ракитин, шагая к избе, где помещалось „хозяйство Князева“. — Шатерникову с его мужеством и отвагой не хватает смелости встретиться с Князевым…»
Батальонный комиссар Князев был на месте и радушно встретил Ракитина.
— А, начальство! Получайте трофеи, загребайте жар чужими руками! — Он указал на огромный, туго набитый мешок. — Чтоб вам не потонуть в этом хламе, мы сделали реестр и краткий обзор наиболее интересных материалов. Держите! — И Князев протянул ему папку.
Даже при беглом знакомстве с содержимым папки Ракитин понял, что отдел потрудился на славу: тут было чем поживиться и газете, и составителям листовок.
— Ну вот, можете, значит, работать! — сказал он весело.
— Только под вашим руководством! — ответил шуткой Князев. — Да, кстати, где ваш напарник? Он бы понес мешок…
— Если вы имеете в виду капитана Шатерникова, — сухо сказал Ракитин, — то, смею вас уверить, он годится на большее, чем таскать мешки.
— Да бросьте вы меня разыгрывать! — замахал руками Князев.
И тогда Ракитин рассказал Князеву обо всем, чему сам был свидетелем во время боя за высоту.
— Но поймите, дорогой мой, и наше положение, — став серьезным, сказал Князев. — Работа новая, хочешь, чтобы тебе помогли и посоветовали. И вот приезжает инструктор фронта… Фронта!.. А толку от него как от козла молока!.. А что там за история вышла с листовкой? — вдруг спросил он.
Ракитин пожал плечами.
— Просто хотели выпустить листовку, а потом раздумали.
— Знаю я, как раздумали! — захохотал Князев. — Верно, Шатерников сработал?.. Видите, дорогой мой, нельзя быть политработником нашармачка, — дело такое, что всего человека требует… умного сердца требует… да и смелости, черт возьми!..
«А ведь он прав, — подумал Ракитин. — Но как сказать такое взрослому, самолюбивому, знающему себе цену человеку? И разве я отвечаю за Шатерникова?.. Да, отвечаю! Не знаю, как это случилось, но я отвечаю за каждого, с кем сводит меня служба войны. И уклониться от этой ответственности — все равно что нарушить присягу…»
— Я не хочу, чтобы вы уподобились мешочнику, — прервал его мысли Князев. — Сегодня вечером наша машина пойдет в Вишеру за бумагой, я пришлю вам этот мешок с бойцом.
Ракитин поблагодарил, пожал Князеву руку и с папкой под мышкой вышел из избы. Шатерников в одиночестве сидел на куче черной, прошлогодней соломы и ел хлеб с маслом. Масло замерзло, и он не намазывал его на хлеб, а подцеплял кончиком ножа и отправлял в рот. Когда Ракитин подошел, Шатерников подвинул ему масло.
— Я угощаю вас маслом, — сказал он церемонно.
— Спасибо.
Некоторое время они молча жевали, затем Шатерников вяло спросил:
— Ну, что там?..
— Все в порядке. Выписки из материалов в этой папке, а трофеи пришлют вечером машиной.
— Обо мне он не говорил? — с той же ленцой спросил Шатерников.
— Говорил! — Ракитин, почувствовал, что бледнеет, он не ожидал, что так быстро решится на этот разговор.
— Что же именно?.. — протянул Шатерников, ковыряя ножом масло.
— Он говорил, что для политработника вам недостает ни понимания, ни знаний, ни даже смелости, а главное — умного сердца…
Щеки и лоб Шатерникова покрылись хлопьями румянца.
— Вы, очевидно, разделяете его мнение?
— Да!.. Поверьте, я говорю из доброго чувства… Неужели вам самому, сильному, волевому человеку, не ясно, что покамест вы политработник только по должности?
— Да вам-то какое дело? — не столько с гневом, сколько с удивлением вскричал Шатерников.
— Если б вы действительно были политработником, вы бы не задали такого вопроса.
Шатерников не ответил и занялся своим вещевым мешком, он сложил туда остатки провизии, туго стянул горловину лямками и повесил мешок за спину.
А у Ракитина было тяжело на душе, хотя он считал, что поступил правильно, сказав Шатерникову все начистоту. Несмотря на все происшедшее между ними, Шатерников был ему дорог, хотя и по-иному, чем прежде, когда он смотрел на него со слепым юношеским обожанием.