Х
У известной книги Вяч. Вс. Иванова «Чет и нечет» совершенно иная «аура», чем у только что цитированной статьи Топорова: в ней то и дело натыкаешься на имена Ле Корбюзье, Маяковского или Эйзенштейна, которые давно уже являются анафемой для благопристойного «софийского» мышления. «Самоуглубляющаяся» рефлексия уступает место бесконечным рассуждениям о хранении и передаче информации, причем надежды автора возлагаются на безличные формы ее научного продуцирования. То и дело мелькают математические символы и выражается желание искать «естественно-научный подход к явлению гениальности». На страницах книги возникают, правда, близкие сердцу современного интеллигента «Троица» Рублева и китайская дихотомия инь-ян, но и то и другое вспоминается автором в связи со все тем же Эйзенштейном, причем «Троица» репродуцируется в виде какой-то технологической схемы. Короче говоря, перед нами типичная научно-кибернетическая смесь начала шестидесятых годов.
Эта смесь равнозначна для автора современному структурализму, основной чертой которого он считает принцип универсальности бинарных оппозиций. Все эти оппозиции являются, по мнению автора, проекциями основной оппозиции между левой и правой половинами мозга. При этом левая половина мозга провозглашается доминантной, и ей приписывается грамматическая компетенция, описание которой и составляет суть структурализма позитивно-материалистического толка. Левая половина мозга мыслит, следовательно, по Ноаму Хомскому, а правая половина мозга поставляет чувственные данные для дальнейшей их грамматической организации. Таким образом, доминирующее положение структурализма оказывается составным следствием доминирования левой половины мозга, а структуралистский метод описания оказывается биологически укорененным в работе этого доминирующего полушария.
Еще более последовательный и радикальный шаг в этом же направлении делает Роман Якобсон в недавно вышедшей брошюре «Мозг и язык», которая изобилует ссылками на советских авторов: на того же Вяч. Вс. Иванова, на Александра Лурия и т. д. Левое полушарие, по представлениям Якобсона, осуществляет познание в символах и ориентировано на будущее, а правое полушарие музыкально, является хранилищем архетипических образов, осуществляет чувственное познание и ориентировано на прошлое. Оппозиция левого и правого полушарий становится тем самым основной оппозицией европейской культуры. Описание работы правого полушария проводится в терминах, воскрешающих опыт мистиков, поэтов, философов-романтиков и пространственно-временной опыт таким, каким он описан, скажем, у Анри Бергсона и Хайдеггера. В конечном счете консерватизм и привязанность к архетипам и традициям, свойственные правому полушарию, указывают на его соответствие духу современных правых политических партий. Левое полушарие вдохновляет левые партии: их рационализм, ориентация на будущее и их научно-просветительский пафос. Сам структурализм оказывается, как и у Иванова, принадлежностью левого полушария, поскольку опосредованные, то есть системные, сигналы оказываются достоянием левого полушария, а непосредственные, то есть несистемные, – правого.
Культурная типология превращается в результате в биологическую типологию, и носители доминантного левого полушария, естественно, осуществляют как биологическое, так и культурное доминирование. Идеалистический принцип созерцания заменяется материалистическим принципом власти. Для того чтобы это почувствовать, достаточно почитать, с каким наслаждением Якобсон, который выступал у Топорова носителем «софийного делания», описывает различные виды частичного электрошока, который последовательно выключает у пациентов различные участки головного мозга.
Однако борьба полушарий мозга выглядит столь же странно для объяснения эволюции идей и культур, как и борьба «семиотических механизмов». Можно ли полагать, что эпохи просвещения и рационализма создавались людьми с развитой левой половиной мозга, а эпохи мистицизма и романтизма – с развитым правым полушарием? А как обстоит дело с мозгом у европейских социалистов и христианских демократов? Пока на эти вопросы нет четкого ответа. Но если он появится, то описание культур двадцатых и тридцатых годов, проведенное недавно Владимиром Паперным в идеалистической манере Панофского-Аверинцева, приобретет новый аспект и окажется, что просто в тридцатых годах число людей с развитым правым полушарием мозга резко возросло, в то время как число людей с развитым левым полушарием резко сократилось. Кстати, эта гипотеза, и именно на архитектурном материале, уже была выдвинута Сергеем Юрьевичем Масловым в одном из его устных докладов.
XI
Не только структурализм стремится встроиться в культурную или научную традицию и найти в них свою опору, но и наука и культура испытывают на себе влияние структурализма. Выше уже говорилось о «системно-структурном» подходе к науке, в рамках которого вопрос о предмете исследования подменяется вопросом об организации исследования, что автоматически приведет к правильному результату. <…>
В основе этого метода лежит убежденность в отсутствии всякого предмета, о котором непосредственно можно сказать нечто истинное, помимо всяких методологических ухищрений и предварительных манипуляций. Мир предстает абсолютной пустотой, которая должна быть как-то организована, чтобы получить заполнение. Успех системно-структурного метода в советской науке связан в первую очередь с долго насаждавшимся убеждением в том, что для творческой и познавательной деятельности, чтобы она оказалась «правильной» и вела в «правильном направлении», следует создать сначала «правильные условия». Если же эти условия будут созданы, то дальше уже все пойдет само собой. Это убеждение выразилось в оптимизме, порожденном революцией, так же как и в пессимизме относительно возможности эффективного познания и творчества без социальных перемен. Однако «безграничные перспективы для творчества масс» осознались на деле не столь уж безграничными, и в то же время индивидуальное мышление и воображение не раз уже доказали свою собственную силу. <…>
Структурализм радикально обновил также и советское искусство. Оно было уже подготовлено к этому, поскольку на всем протяжении его эволюции и его творцам, и его потребителям было ясно, что важно не само искусство, а его эзотерический идеологический смысл. Какие бы кровавые и сентиментальные драмы не происходили, например, в советском романе, всем ясно, что автору наплевать на героев и их проблемы: ему важно продемонстрировать свою социальную и идеологическую позицию, которая обнаруживается в том, как он подает материал. То же относится и ко всем другим видам искусства.
После того как отпало в определенной мере требование единого идеологического эквивалента для всех произведений искусства – то есть ослабла идеологическая цензура, – советское искусство стало поистине структуралистским. Советского читателя и зрителя не следует убеждать в том, что советские произведения искусства имеют «тайный смысл», раскрывающийся через систему оппозиций, принятую в культуре, – это для всех абсолютно очевидно. Если немецкая герменевтика должна была обращаться к Гермесу Трисмегисту и Каббале как к примерам текстов, требующих непрямого прочтения, то советскому читателю достаточно указать на Валентина Катаева и Арсения Тарковского.
От Андрея Вознесенского до Виктора Попкова и Ильи Глазунова и от Дмитрия Жилинского до Никиты Михалкова и Валентина Распутина – все властители дум официальной советской интеллигенции используют элементы художественной формы только в качестве идеологических шифров, долженствующих указать на «позицию», занимаемую автором. Самые, по-видимому, формальные и эстетические приемы всегда имеют цель не продемонстрировать возможности формы как таковой, а указать на благосклонное или враждебное отношение автора к «модернизму», «интеллектуальному стилю», «духовности» и т. д. Все сюжетные и изобразительные ходы, все стилевые приемы на деле является прозрачными аллюзиями, долженствующими намекнуть читателю и зрителю, с кем они, собственно, имеют дело. Это полное равнодушие советских деятелей культуры к своему творчеству в сочетании со страстным желанием внушить читателю и зрителю определенное мнение об их месте в общественной жизни создает ту неповторимую атмосферу советского искусства, которая заставляет столь многих чувствовать по ней глубокую ностальгию при встрече с культурой Запада. Не зря так часто приходится слышать от советского человека, читающего книгу или рассматривающего картину западного производства, один и тот же вопрос: «Все это замечательно, но что он, собственно, хотел этим сказать?»
Все сказанное выше может показаться преувеличенной оценкой того, до какой степени структуралистские идеи проникли в идеологическую и художественную жизнь страны. Ведь нападки на структурализм со стороны адептов официальной идеологии не прекращаются, и многие представители структуралистской мысли терпят различные притеснения в своей научной и даже повседневной жизни. А в последнее время эти нападки и утеснения усилились. Но для понимания сути создавшегося положения следует учитывать, что структурализм является сейчас фактически единственным направлением, представленным в многочисленных монографиях, сборниках и т. д. Помимо структурализма, независимая гуманитарная мысль не развивается, а если развивается, то неизвестна широкому читателю. Поэтому дежурная официальная критика отнюдь не вредит монопольному воздействию структурализма на умы. Ее аргументы даже не прочитываются и не привлекают внимания. Читатель просто констатирует, что такого-то или таких-то снова отругали, что им, следовательно, не поздоровится и что поэтому некоторое время надо быть осторожным. Иначе говоря, антиструктуралистская критика прочитывается структуралистски: ищется ее внутренний смысл, который состоит в предвестии грядущих неприятностей для самих структуралистов и для образованной публики вообще.
И этот подход в основном верен, поскольку критики структурализма не опираются сами на какой-либо метод, который они могли бы независимо и последовательно развивать. Их роль, следовательно, чисто негативная: держать и не пущать. Вместе с тем аргументы этих критиков все же заслуживают внимания и краткой характеристики.