При этом не возникает никакой «диалектики», о которой так много приходится слышать. Суждения типа «истинное бытие – это ничто» или «истина – в основе своей ложь» отнюдь не являются диалектическими. Их нельзя вырвать из контекста, где они участвуют в описании метафизической ситуации говорящего, и рассмотреть как логически противоречивые в рамках некоторого единого языка. Эти высказывания не описывают какого-то положения дел, к которому имеется доступ независимо от них. Они не констатируют ничего объективного. Иначе говоря, они не являются внутритеоретическими языковыми высказываниями: они являются высказываниями межтеоретическими и, строго говоря, представляют собой ступени той лестницы, которую следовало бы отбросить, как это советовал Витгенштейн, если бы только она не представляла собой на деле самого здания. По своей форме эти высказывания аналогичны высказываниям типа «человек – это волк». Они демонстрируют слушателю и читателю, с какого рода элементами ситуации говорящего ему приходится иметь дело и как эти элементы, выстроенные говорящим, отличаются от уже знакомых ему. Каждый философ начинает свою речь с того, что придает некоторым своим словам новый смысл и описывает этот смысл. Благодаря этой операции философ оказывается в состоянии сформировать для себя новую ситуацию. Так, например, если бытие означает наличие предмета в мире, а небытие – его отсутствие, то говорящий находится по отношению к предметному миру в одной позиции. Если же признать, что и отсутствие предмета является особым родом предметности, ибо и на него должно быть направлено сознание, чтобы это обнаружилось как таковое, то ситуация говорящего меняется, и это изменение отмечается формулой: «небытие есть вид бытия».
Тем самым, если внутритеоретические высказывания являются дескриптивными, то метафора является продуктивной. Она помещается в пространстве, где раньше было молчание. Она позволяет сформировать новую ситуацию, а не описать имеющуюся. Часто задается вопрос: если для описания теории нужна метатеория, а для описания метатеории еще метатеория, то не уходит ли этот список в бесконечность? Обычно на это дается стыдливый ответ, что вроде да, уходит, но ограничимся пока только парой теория/метатеория. Причина, по которой можно ограничиться этой парой, теперь ясна: любая данная метатеория одинаковым образом трактует любую теорию, она предполагает определенную ситуацию говорящего, определенный способ рассмотрения. И эта ситуация является искренней ситуацией, последней ситуацией. Отказ от нее может привести только к возникновению новой метатеории совсем иного рода, а не к дурной бесконечности. Метатеория – это не взгляд из бесконечного далека, а результат конкретного метафорического построения.
V. Закон гарантирует возможность искренности
Как уже было сказано, метафора продуктивна и ее создание является творческим актом. Тема творчества является, однако, в философской традиции самой опасной. Дело в том, что философия видит все сущее как нечто взаимосвязанное и закономерное. Для того чтобы обозреть его, следует поэтому выйти в небытие, во зло, в разрушение. Поэтому у философии ко злу двусмысленное отношение: с одной стороны, она его осуждает, но, с другой стороны, признает, что «не согрешив, не покаешься» и что, более того, все ее собственное движение связано с демоническим выходом за пределы законопослушного космоса. Философия обычно объясняет, что к этому взгляду извне ее приводит история человеческих пороков и что она готова отказаться и от этого взгляда и от себя самой, если этот отказ приведет к восстановлению добродетели (будет отброшена лестница). Профаны же чаще всего винят в роковом шаге за пределы закона самого философа.
Это представление о законосообразном космосе лежит в основе современной науки с ее «законами природы». Но помимо своего естественнонаучного значения слово «закон» имеет и другое значение – юридическое. В юридическом своем смысле закон означает не законосообразность действия, а границу, которую это действие не должно переступить. Между законосообразностью и собственно законом лежит некоторое пространство того, что возможно (в том смысле, что не запрещено), и в то же время никогда не реализовывалось, и даже никому не приходило в голову. Вот это пространство и есть пространство творческой свободы. Многочисленные технические изобретения, которые все являются метафорами человеческих исканий и человеческих действий, размещаются именно в этом пространстве. Совершение творческого акта выводит человека из обычного движения жизни: он получает определенные преимущества и в то же время становится жертвой агрессивности окружающих. Открытое им немедленно попадает в густую сесть вторичных метафоризаций: в нем могут увидеть и аналог добра, и аналог зла и отреагировать соответственно. Но если в обществе господствует закон и если человек, совершивший творческий акт, не нарушил закона, хотя кому-то и может показаться, что он его хитроумно обошел, – то этот человек огражден законом.
Закон юридический предшествует естественнонаучной закономерности. Причина этому состоит в том, что, как уже говорилось, в основе всякого естественнонаучного правила лежит метафора – то есть то общее, та сущность, относительно которой формулируется закон, относящийся к явлениям. Формулированию любого естественнонаучного закона предшествует наблюдение, эксперимент, создание нового орудия и т. д. И сама формулировка закона всегда предполагает некоторое изменение в пространстве языка: введение новых терминов, обозначений, способов выражения и т. д. Короче, установлению всякой законосообразности предшествует всегда построение исследователем новой ситуации для себя как говорящего. А возможность такого построения гарантируется только юридическим законом, понятым достаточно широко.
Но закон нужен не только для того, чтобы творец мог занять новую территорию, выстроить себе новую метафизическую и жизненную позицию. Закон предохраняет традицию от разрушения. Никакая вновь установленная закономерность не имеет смысла, если при этом разрушается то, относительно чего эта закономерность обнаружена. Какой смысл в правиле, что вода кипит при 100°, если в результате формулирования этого правила вся вода выкипает?
А между тем подобные события нередки в социальной сфере. Так, например, «пролетарское сознание» и институты, которые его представляют, вполне уместны там, где есть пролетариат и есть капитал. Но там, где капитала нет, там и ситуация «говорить от имени пролетариата» утрачивает смысл. Акт метафоризации, творческий акт имеет смысл только постольку, поскольку имеется то, что служит исходным пунктом для метафоры. В противном случае теория превращается в способ обоснования, лишенный оправдания, и в результате она оказывается в состоянии объяснить и обосновать все, что угодно. Ситуация говорящего утрачивается, он оказывается перед многообразием мнений, среди которых он не может сделать выбор, и потому на помощь ему неизбежно приходит мирская власть и ее авторитет.
Таким образом, закон выполняет двойную функцию: он позволяет осуществление творческого акта и мешает ему быть разрушительным. В условиях закона возникает тот плюрализм творчества, который и является, по существу, собственной сферой философии. Закон тем самым гарантирует возможность искренности. Разумеется, только возможность. Человек и в условиях закона может предпочесть внутреннюю неуверенность и недоверие к себе со стороны окружающих тому усилию, которого требует от него творческий акт. Но в условиях отсутствия закона неуверенность и недоверие являются нормой. Они представляют собой естественную атмосферу существования мира и общества, понятых как закономерность и Логос, а не как Закон.
VI. Афины и Иерусалим
Европейская философия всегда боролась против религии Откровения и в то же время всегда находилась и находится в зависимости от нее. Иудейское Откровение всегда представлялось эллинизированному сознанию философа чем-то частным. Откровение требовало, как казалось философу, оправдания и разъяснения, исходящих из всеобщих принципов, которые в свою очередь могли быть получены только в результате непосредственного предстояния человека бытию, в результате анализа того непосредственного, благодаря чему проясняется все сущее, в том числе и само Откровение. Авторитет Откровения европейская традиция основывала на авторитете Бога как его источника. И от Бога европейская философия легко перешла к авторитету – к человеку. Или, точнее говоря, к той метафизической роли, которая была отведена человеку в европейских метафизических системах и которая коррелировала всегда с каким-то определенным типом человека, с определенной человеческой ситуацией в мире.
Откровение, с точки зрения философии, попадало в порочный круг: оно обосновывалось авторитетом Бога и в то же время само обосновывало Его авторитет. Творцы европейских метафизических систем пытались разорвать этот порочный круг тем, что передали часть Божественного авторитета человеку и, следовательно, самим себе. Однако они сами попали в порочный круг постольку, поскольку их собственный авторитет обосновывался их собственными сочинениями. Они просто воспроизвели ситуацию Бога и Его Откровения, встав на место Бога. Эта акция выглядит богохульно. Но она богохульна лишь отчасти. Аналогия Бога и человека предполагается самим Откровением. Поэтому то, что философы соотнесли свои книги с Откровением, довольно естественно. Неестественно то, что они постарались скрыть это обстоятельство.
В том, что авторитет Бога обосновывается книгой, нет никакого скандала и никакого вызова разуму. Порочный круг был создан искусственно, поскольку догма греческой и европейской философии состоит в том, что авторитет говорящих должен обосновывать истинность слов, а не наоборот, ибо любое слово может обманывать. Однако истинность слова в той мере, в которой оно обращено к ситуации говорящего, – в его искренности. А искренность узнается по тому, насколько говорящий стал в ситуацию, для которой у него нет альтернативы, для которой невозможно отрицание. По тому, насколько его ситуация является вынужденной, невольной. Такова ситуация Бога Откровения, который невольно является единым Богом. Такова и ситуация философа, если он достигает той точки, из которой ему открывается единый взгляд на сущее.