Историческая смена метафизических ситуаций говорящего происходит таким же образом. Каждый философ начинает произносить свою речь в мире, в котором имеется в наличии множество таких ситуаций. Поэтому его призвание состоит в том, чтобы дать новое и по возможности более «глубокое» описание, то есть дать метафору, для которой сами эти описания не были бы метафорой.
Творчество в сфере общественных отношений, искусства и мышления, как правило, получает в европейской философии отрицательную оценку. Творчество рассматривается ею как уход от истины, искренности и ясного смысла, осуществляющийся под влиянием внешних для мышления сил – человеческих пороков. Творчество превращается в работу страсти, желания, порока. Это представление в комбинации с представлением о том, что все сущее конституировано человеком (или человеческим мышлением), привело к нынешнему доминированию гуманитарных наук. Свою искренность эти науки видят в том, что они честно признают, что весь мир создан человеческими желаниями и волей к власти. Они тем самым воспроизводят, правда, старую философскую схему, но в перевернутом мире: место понимания оказывается вне традиции, в человеческих страстях, а культура и традиция – лишь насилием над страстями, над человеком, от которого теперь его следует освободить. Возникает, таким образом, бесконечное качание между абсолютно симметричными правой (традиционной) и левой (нетрадиционной) позициями. Качание, характеризующее ныне атмосферу в гуманитарных науках. Их общей предпосылкой является их вера в то, что творчество есть результат действия некоторой силы, заложенной в человеке или в человеческом обществе.
Но творчество, искренность – это дело искусства. Искренность не овладевает человеком – она достигается им. Потребность же в искренности возникает из стремления к устойчивости и надежности человеческого знания и человеческих отношений. Эта потребность носит отнюдь не абстрактный, а вполне конкретно-экзистенциальный характер. Человек страшится смерти, страшится несчастий, и никакая решительность и никакое «бытие-к-смерти» его от этого страха не избавят. Человек создает себе новые стили жизни, новые потребности, новые нравы. Но это творчество он осуществляет не от развращенности нравов и желания неизведанных наслаждений и не под научно-техническим диктатом или под властью монополий, а потому же, почему человек строит себе новый дом, если ему начинает казаться, что крыша старого дома скоро обрушится ему на голову.
VIII. Философ не говорит от имени человечества
Предложенная здесь трактовка понятия «искренность» отличается, как уже говорилось, от той, которая сложилась в европейской традиции. Общепринятая трактовка рассматривает искренность: а) как непосредственность, б) как соответствие слов мыслям и в) как родовую укорененность субъекта речи. Все эти три характеристики искренности теснейшим образом связаны между собой. Первые две из них были рассмотрены выше. Теперь следует рассмотреть третью.
Искренней чаще всего считают ту речь, в которой выражается то, что присуще человеку как человеку, вне всего того, что разделяет человечество и что рассматривается как нечто «искусственное», условное. Таким образом, искреннее как непосредственное и естественное укореняется во всеобщности человеческой природы и противостоит словам культуры как чему-то, искусственно вносящему разделение. Эта естественная непосредственная речь удовлетворяет также, по распространенному мнению, и критерию соответствия слов мыслям, ибо здесь мышление берется как вид активности, присущей всем людям без изъятия, подобно еде, питью, сну и т. д., и таким образом в той сфере, в которой заблуждение просто невозможно, ибо заблуждаться в ней значит просто не быть человеком, подобно тому как означало бы не быть человеком – не есть, не пить или не спать.
Таким образом, самое искреннее слово есть, по распространенному мнению, также слово самое глубокое, самое «общечеловеческое» – идущее из глубин человеческой общности на поверхность разделяющих человечество культурных противоположностей… Вместе с тем очевидно, что ни о чем мнения так не разделяются, как о человеческой природе в целом. И если слово, сказанное в масштабе определенной культуры, еще может быть понято, то слово, сказанное о человечестве в целом, может быть услышано и понято только по аналогии с таким же словом, сказанным ранее. Таким образом, под «общечеловеческим» здесь, как было показано ранее, на деле имеется в виду продуктивная метафора ко многим человеческим культурам. Эта метафора остается, однако, лишь метафорой, и ее действенность заключена не в деструкции этих культур с целью выявления за ними «общечеловеческого», а в их сохранении, что и придает этой метафоре рациональность.
Искренняя речь невыводима, тем самым, ни из какого конкретного внутреннего статуса, в том числе из предельного статуса – статуса человека как человека. Никакому человеку не присущи «естественно» какие-либо мысли. Никакая «тождественность» людей по их статусам, занятиям, имущественному положению и т. д. не означает тождественности их мыслей. Это положение приходит, как кажется, в противоречие с тем, что можно наблюдать на практике, а именно с тем, что связь между метафизической ситуацией говорящего и его внутримирской ситуацией существует, и по тому, каков человек, как правило, можно установить и что он думает. Эта связь, однако, совершенно иного рода, нежели полагает язычески ориентированная европейская философия, для которой возможность взаимопонимания между людьми – их герменевтическая общность – основана, в конечном счете, на естественной сопричастности людей друг другу через их общую природу и их совместную причастность единому социальному целому. На деле все обстоит прямо противоположным образом. Люди идентифицируют себя с некоторыми культурными и интеллектуальными традициями, и только через эту самоидентификацию с ними они соединяются друг с другом в совместной принадлежности им.
Философия дает философское основание, она обосновывает. Но люди для того, чтобы действовать, не нуждаются в обосновании. Из того, что люди действуют так или иначе, вовсе не следует, что они думают так, а не иначе. Они, как правило, просто не знают, что можно действовать иначе и что им следует как-то самоопределиться по отношению к этому иному способу действия. Люди нуждаются в обосновании своих действий тогда, когда они нуждаются в их оправдании, когда они сталкиваются с необходимостью оправдываться и прибегнуть с этой целью к словам. Тогда и только тогда они начинают испытывать потребность в философе, который обосновал бы то, что они и без того делают. Им при этом, по существу, безразлично, каким образом философ это проделывает. Для них важно только, чтобы философ сделал это таким образом, чтобы не нанести им урона. Поэтому более чем наивно представление философов о том, что они вскрывают «скрытые предпосылки человеческих действий», – иначе говоря, что они совершают трансцендентальный переход. На деле философы лишь находят такую метафору человеческой деятельности, в рамках которой становятся оправданными не только уже объясненные ее формы, но и такие ее формы, которые ранее не имели объяснения. Естественно, что именно эти новые формы ориентируют мышление философа, именно они становятся внутримирским коррелятом описываемой им метафизической ситуации. В результате «последние становятся первыми», и группы людей, не имевших и даже не ждавших теоретического обоснования для своих действий, внезапно становятся носителями истины в последней инстанции, так как именно их ситуация оказалась впервые объясненной, обоснованной и оправданной. Мы видим подобные превращения, произошедшие усилиями Декарта и просветителей с европейской буржуазией в Новое время и с пролетариатом усилиями Маркса и его последователей и т. д.
Разумеется, подобное превознесение льстит выделенным таким образом социальным слоям, и иногда они им настолько увлекаются, что устремляются и к практической гегемонии над миром. Но обычно отношение тех, чье право на истину отстаивает философ, к самому философу и его системе довольно двусмысленно. В философе они склонны видеть слугу, который должен потакать всем их капризам. В самом оправдании их деятельности философом они инстинктивно предвидят источник взаимного грядущего осуждения. Ведь оправдание-обоснование, осуществляемое философски, связывая данную, внутримирскую ситуацию людей с их метафизической ситуацией, с их правом на истину, сковывает их, привязывает их к тому в их жизни и судьбе, от чего они склонны были бы отказаться. И, кроме того, поскольку это обоснование дается в определенной словесной форме, оно в некотором смысле лишь условно, то есть оно является на деле не безусловным оправданием (соответствующим философскому требованию беспредпосылочности мышления), а оправданием, оправданным в свою очередь определенной системой метафор и аналогий. Философ тем самым помещает ситуацию человека в описываемую им метафизическую и внутримирскую систему отношений, достаточно жесткую и могущую служить источником как оправдания, так и обвинения, – систему правовых отношений.
И наконец, люди, к которым обращена льстивая речь философа, чувствуют, что эта лесть является следствием не столько подлинного восхищения, сколько результатом автономного от них процесса решения философом своих собственных профессиональных задач. Философ, оказавшись перед лицом многообразия человеческих мнений и культур, ищет для них единства в предметном мире, поскольку они противостоят ему как вещи мира. Поэтому ему необходимо найти некоторый внутримирской эквивалент уже структурированных и обоснованных человеческих действий среди действий не структурированных и не обоснованных. Философ поэтому берет те из них, которые представляются ему наиболее пригодными для его собственных профессиональных задач. Следовательно, лояльность философа той или иной социальной группе гарантируется только тем, что он видит в ее ситуации вообще. Как только философ перестает ее видеть в качестве таковой – опять-таки в результате своей чисто профессиональной эволюции, – он вычленяет другую такую группу и представляет ее ситуацию мерилом истины. Более того. Философ способен по аналогии и повинуясь своей профессиональной логике изобрести, придумать способ существования человека, который соответствовал бы статусу метафизического пребывания человека в истине. Этот статус, являющийся результатом творческого акта философа, может привлечь людей своей возможностью «обрести новое», а не «оправдать имеющееся». В результате группа формируется постфактум. Этот «изобретенный» характер человеческого действия можно обнаружить и в философских описаниях «реального» человеческого статуса. Ибо никакое такое описание не походит на его прототип вполне. И так же философ может покинуть духовно тех, кто устремился по указанному им пути, и тем самым «предать» их, если мысль его нашла себе новую опору.